Вадим Сергеевич начал заводиться, голос его крепчал, звенел, глаза начали молнии метать, до каких высот гнева и осуждения он бы добрался, неизвестно, потому что вошла сестра и сообщила температуру вновь поступившей больной Ручкиной — сорок и одна десятая.
Странная психология у врачей. Впрочем, почему только у врачей? У врачей как у всех: когда температура тридцать восемь, тридцать девять, все волнуются, нервничают, думают, как быть и что делать; но стоит услышать — «сорок», звук «сорок», как все волнения принимают совершенно иней характер — «сорок» звучит как набат, возвещающий катастрофу, сообщающий о наступлении катаклизма. Возникает качественный скачок во всех волнениях, нервотрепках, размышлениях. Скорость всех действий резко меняется. Правильно или неправильно, но меняются и сами действия. Надо или, не надо, но меняются лекарства, антибиотики, капельные растворы. Родственники, до того терпеливо сносившие усугубление болезни, вскакивают и норовят что-нибудь достать — новое лекарство или икру; начинают звонить всем вокруг, советоваться то с профессорами, то с «экстрасенсами». Врачи в больницах при звуке «сорок» хватаются за иглу. Они все делали и раньше, но начинают почему-то, может и обоснованно, пороть горячку, лишь когда она, горячка, достигла этих сакраментальных цифр.
Услышав «сорок и одна десятая», наши дежурные доктора, как и все нормальные, испуганные люди, прекратили поиски абстрактно правильного поведения, оценку существующих правил, отбросили все обобщения, декларации, осуждения, вскочили и почти бегом ринулись к этой одной-единственной, внезапно загородившей собой сейчас весь мир, к источнику тревоги и заботы, — к девочке с температурой сорок и одна десятая, к Марине Ручкиной.
Марина лежала красная, как и бывает при такой температуре, закрыв глаза, съежившись, свернувшись как еж в клубочек — ее трясло.
— Сколько дней, как тебя выписали? — Вадим Сергеевич был, как всегда, суров.
— Уже неделя, наверное.
— И все время болело?
— Немного.
— А температура?
— Была.
— Почему ж не приходила?! Вот сами всегда доведут себя до ручки, а потом к нам бегут.
Не надо было так говорить Вадиму Сергеевичу. Вернее, не ей надо было так говорить Вадиму Сергеевичу. Это ведь надо было другим говорить, которые вокруг нее начнут суетиться, смотреть, ухаживать, которые потом набегут и будут вокруг мельтешиться, помогать, заботиться, а то и мешать и, наконец, искать, кто виноват. Ведь если Марина поправится, то все будет хорошо, и она будет только благодарна — она; если не поправится, то не от нее надо будет ждать удара — от них, которым и надо бы сказать «сами себя до ручки доведут, а потом…». А сказать эти слова сейчас — ударить лишний раз ее.
— Экзамены у меня, Вадим Сергеевич.
— Экзамены, экзамены. Здоровье важнее. Занимаетесь спортом, соблюдаете разные диеты, а как болезнь, так всегда в последний момент.
Нет уж, по-видимому, кто привык обобщать, тот и в тяжелый миг не откажется от приятной и удобной привычки — обобщение помогало Вадиму Сергеевичу отложить на мгновенье размышление. Но подумать все равно придется — температура-то сорок и одна десятая. Быстрый, суровый, агрессивный доктор, который всегда боролся, всегда был активно чем-то недоволен, — оказался обыкновенным занудой. Что же сейчас говорить об этом, упрекать ее в чем-то. Сорок, и одна десятая! А что было — то было. Уже было. Имеешь дело с данностью. Если надо что-то делать — делай. Не надо — отступись, запищи и иди. Зачем же нудить о том, что ясно и так.
Вадим Сергеевич долго щупал живот, стучал, искал на слух, определял на звук при простукивании границы печени, границы легких, брал пальцами кожу в разных местах в складки и сравнивал их — искал отек.
— Да, Анатолий, наверное, у нее все же поддиафрагмальный абсцесс. Ты все записал в историю болезни? Запиши-ка еще консультацию гинеколога — все же гной в их области. Пусть и гинекологи, включатся, пусть и они подумают, — Вадим Сергеевич, пожалуй, больше разговаривал сам с собой, чем со своим молодым коллегой. — Конечно, можно и сейчас вскрыть гнойник, но можно и обождать. Обождать лучше. Время терпит. С другой стороны, гной есть, и никуда он не денется сам. Все равно надо удалять. Может, чем завтра возиться, лучше сегодня, а? Завтра операции плановые.
— Вадим Сергеевич, она была в палате у Галины Васильевны, и опять мы ее туда положили. Может, пусть и она?.. Она ее знает…
— При чем тут Галина Васильевна, Анатолий Петрович?! Не говорите ерунды. Она у нас на дежурстве, во-первых; оперировал ее я, во-вторых, — с какой стати нам нужна Галина Васильевна. Надо решить, оперировать ее сразу или лучше погодить… обождать. Вот что мы должны решить. И решим сейчас сами.
Анатолий сел в кресло, закурил и стал смотреть в окно. На улице было темно, и в стекле он видел отражение ординаторской, Вадима Сергеевича, уставившегося в потолок и крутящего за дужку свои очки наподобие какой-то детской забавки. Ежедневными упражнениями он достиг большой виртуозности в этом деле: золоченая оправа образовывала, как пропеллер, две правильных концентрических окружности — наружную создавала дужка, а внутреннюю поблескивающие стекла. Казалось, Вадим Сергеевич полностью отдался своему непростому занятию. Ведь сломай он сейчас очки, и нечем будет заменить их сегодня ночью на дежурстве. Внезапно он остановил очковую круговерть, зло взглянул на Анатолия и рявкнул:
— Надоело мне ваше курение. Дышать уже нечем. Сколько объяснять надо! Вы всем жизнь отравляете. Хотите курить — выходите.
Анатолий Петрович загасил сигарету, отрывочно и судорожно вдавливая ее в пепельницу. Выходить ему было неловко, так как он считал, что Вадим Сергеевич сейчас обдумывает судьбу девочки, принимает решение об операции или, может, собирается вызывать кого-нибудь, и ему, молодому доктору, необходимо присутствовать в столь важный момент, как бы аккомпанируя одним своим сопереживанием рождению ответственного поступка старшего дежурного хирурга.
Опять наступила тишина, на этот раз не прерываемая ничем.
Недолго она не прерывалась:
— Читаете ли вы книги, Анатолий Петрович? — неожиданно спросил Вадим Сергеевич.
Анатолий сдвинул свою белую шапочку на затылок, почесал темя, расправил большим и средним пальцами брови от середины и в стороны и уж потом ответил:
— Конечно. У меня и с собой журнал «Иностранная литература».
— Анатолий! Я тебя про книги спрашиваю, а не про пустое времяпровождение. Что ты читал за последнее время о поддиафрагмальных абсцессах?
— Какие-то статьи были в журналах…
— Статьи! Я же говорю — книги! Например, монографию Осповата читал?
Раздался телефонный звонок. Анатолий радостно, с облегчением схватился за трубку, как за спасательный круг, хотя телефонный звонок вечером в хирургической ординаторской может оказаться сигналом бедствия и тревоги. Но в этот раз звонила Зоя Александровна.
— Добрый вечер, Анатолий Петрович. Что там у вас делается?
— Особенного ничего. Два аппендикса срезали. Из поступивших.
— А старые наши? Тяжелые как?
— Все нормально, Зоя Александровна. Никто не поплохел. Все так же.
— Новых тяжелых нет?
— Тяжелых особенно нет. Вот только поступила девочка с высокой температурой. Неделю назад была выписана.
— Это кто?
— Ручкина. Гинекология у нее была и аппендицит.
— А-а. Знаю. У Галины Васильевны лежала. А что у нее? Инфильтрат?
— Похоже, что нет. Рубец хороший, мягкий. Боли выше. Наверное, поддиафрагмальный абсцесс зреет.
— Какая температура?
— Сорок, Зоя Александровна.
— Сорок?! Сколько дней?
— Уж несколько дней.
— Зреет! Уже созрел, значит. И что решили делать?
— Вот думаем. Вадим Сергеевич говорит, можно утром вскрыть, а можно и сейчас.
— Конечно, нет такой срочности, но, может, и ждать не стоит.
— Вот думаем.
— Ну, думайте. А Галина Васильевна знает?
— Ей не звонили. Ее же Вадим Сергеевич оперировал.
— А выписывала Галина Васильевна. Ей главные неприятности от этого будут. Ей и самой неприятно от всего. Ладно, я сама позвоню. До свидания. Удачной ночи.
— Ну, что сказала командующая?
— Ничего. Сказала, что позвонит Галине Васильевне.
— Это еще зачем?! Для чего она нам здесь нужна?
— В ее палате лежала. Она выписывала.
— Мне она не нужна — я ее оперировал. Я все знаю, что у нее было.
Вадим Сергеевич снял трубку местного телефона и позвонил на сестринский пост в отделение.
— Вызовите рентген. Ручкиной снимок грудной клетки на месте, в кровати. Только поднять, в вертикальном положении чтоб. Или меня лучше вызовите, когда приедут с рентгеном..
Вадим Сергеевич спрятал шахматы, лег на диван, вытянулся, скрестил по-наполеоновски руки на груди и опять замолчал.
Вадим Сергеевич спрятал шахматы, лег на диван, вытянулся, скрестил по-наполеоновски руки на груди и опять замолчал.
* * *Галина Васильевна не звонила. Галина Васильевна решила тотчас пойти в больницу. Ее волновала эта девочка. С самого начала она волновала больше обычного. Может, это не израсходованные полностью материнские силы сказались в докторе, когда она увидела девочку молоденькую, женщину, вдали от семьи, уже без мамы рядом, а мама сейчас как раз ей и нужна; общежитие, болезнь, экзамен… По-особенному волновала Марина Ручкина Галину Васильевну. А выписывать-то ее, конечно, можно было — анализы нормальные, температура нормальная, жалоб, болей никаких. Очень уж хотела она домой. Слишком хотела. И почему-то, с другой стороны, хотелось ее задержать. Почему? Может, что-то чудилось. Что-то останавливало Галину Васильевну. Наверное, было нечто не улавливаемое явным знанием, то, что и называют интуицией. Но интуитивное знание — это просто необъяснимые признаки, которые ложатся в глубины мозга, а на поверхность, осознанно не выходят. В результате — маета, а точно сказать ничего нельзя. В этих-то случаях неизвестно почему и принимаются правильные решения или появляется необъяснимое томление при какой-то невольной ошибке.
То ли чего-то не хватало, то ли что-то лишнее было у этой девочки — не укладывалась она в четкие медицинские рамки (если только есть во врачебных ситуациях эти самые четкие рамки). Медицина, как и политика, не дважды два. Все лишь предположительно, а что-либо определенно предсказать далеко не всегда имеем мы возможность. Да и во всем, пожалуй, неблагодарное дело, сомнительное заглядывать вперед, в медицине в том числе. Часто предсказываем на пустом месте, пустословим, если честно подумать, — вот и ошибаемся. Наверное, просто вещать не надо, предсказывать, оставим это только астрономам да астрологам, если это модно, как, например, сейчас в некоторых кругах. Не спорить же с модой — она неодолима, но эфемерна и недолговечна.
Галину Васильевну останавливали лишь несколько напряженные отношения с Вадимом Сергеевичем. Плохих отношений не было, вроде бы все нормально, но постоянное напряжение, настороженность, ожидание какого-то выпада с его стороны, и всегда неизвестно в чью сторону, И из какого мгновения их сосуществования может взвиться всплеск смеси тумана и мрака его настроения, также было непредсказуемо, Галина Васильевна не могла ни понять такой стиль взаимоотношений, ни тем более объяснить его без каких-то полумистических рассуждений. Но когда в разговоре с другими коллегами начинала каяться и ругать себя за эту всегдашнюю настороженность, выяснялось, что те же ощущения и переживания возникали и у других врачей, не одна она испытывала натянутость и ожидание взрыва при общении с Вадимом Сергеевичем. По-видимому, дело не в ней. Но все остальные не могли четко и ясно определить свои претензии к нему. В основе, если говорить о деле, об их общем деле, все было правильно, четко и понятно. Просто есть люди, которые создают вокруг себя поле напряжения и натянутости.
«Поле натянутых отношений. Новый физический термин. Нет — психофизический. Вот дома у меня нет такого поля», — обдумывала она про себя свою терминологическую находку, оттягивая окончательное решение встать, одеться и наконец пойти. А вернее, она не решалась высказать вслух свое намерение, сделать этот первый шаг.
Было уже поздно. Владимир Павлович только пришел, но успел уже поесть и сейчас сидел в кресле и читал Маркеса.
— Володя, там девочку мою привезли. Выписала неделю назад.
— Ну? Ну и что?
— Температура сорок. В больницу поеду.
— Езжай.
Почему-то говорила она оправдываясь. Будто совесть ее нечиста. Будто не в больницу она собиралась. Да, сначала почему-то будто оправдываясь, а уж следом она стала про себя мужа попрекать, что не пошел ее проводить в столь поздний час. Автобус останавливался у самого их дома и у самых ворот больницы, и Галина Васильевна никогда не боялась ходить по вечерам одна, и в заводе у них дома не было провожать ее в подобных случаях, но сейчас она почему-то также в душе своей предъявила к нему претензии по этому поводу.
Она шла вниз по лестнице, лелея свое недовольство и выдуманную обиду на то, что ее не провожали. Но иногда, как и сегодня, здравый анализ в ее голове начинал преобладать над туманящими эмоциями; она взглянула на жизнь более рационально и правдиво, — ведь, на самом деле большой нужды в ее походе нынешнем, может, и не было, но поскольку она сейчас встречается с Титом Семеновичем, они ходят в Дом ученых, на концерты, в театры, то, наверное, неплохо бы свое отсутствие вечером дома сделать событием более частым, обыденным. И сегодняшний поход пойдет на пользу.
«Пусть привыкают, как и я привыкла к их отсутствию. Нельзя же запереть меня в клетку: дом — магазин — больница, больница — магазин — дом. Хочется и чего-то другого, нового. Я ведь не живу только для одних аппендицитов и холециститов. Работаешь, работаешь, достаешь какие-то платья, туфли, бегаешь для этого по магазинам, в очередях стоишь, унижаешься, какие-то знакомые помогают, бывшие больные включаются, — а зачем?! Куда пойти? А сейчас есть куда. Но не говорить же об этом Володе. Он не поймет. Вот иду сегодня в больницу пусть привыкает. А в первые годы мы с ним всюду вместе ходили. Тогда не надо было ни привыкать, ни подозревать. И ничего нам не надо было. Всего хватало. Дерюга да опорки…»
* * *Когда Галина Васильевна пришла в отделение, снимок был готов, и диагноз поддиафрагмального абсцесса уже сомнения не вызывал.
Вадим Сергеевич почти ничего не говорил. Лишь кратко и сурово отвечал он на ее вопросы и очень редко подавал безразличные реплики. Сразу же согласился с Галиной Васильевной, что, наверное, есть смысл делать операцию сейчас, а не откладывать до утра.
Они сделали пункцию, получили еще одно свидетельство их правильной диагностики и, не вынимая иглы, прямо по ее ходу сделали разрез, опорожнили абсцесс, промыли, поставили дренажи. На этом операция закончилась.
Было уже поздно, и Галина Васильевна позвонила домой предупредить, что останется ночевать в больнице.
В кабинете, у Зои Александровны она расстелила постель на диване, будто дома разделась и мгновенно заснула.
Она могла, конечно, пойти домой — жила поблизости. Но зачем? Через пять часов уже надо вставать и опять идти сюда. Автобусы сейчас не ходят — мужу придется встречать ее. «Пусть лучше спит», — решила она, однако неизвестно, какой расчет возникал у нее в голове. Все ли выходило на поверхность, или что-то оставалось в глубине. Одно ясно — иногда Галина Васильевна считала на два шага вперед.
* * *В конце рабочего дня опять позвонил Тит Семенович и предложил пойти вечером на концерт в Дом ученых. Галина Васильевна не чинилась, но и окончательного ответа не дала. Договорились, что он ей позвонит около пяти часов домой.
Она быстро закончила все свои дела. Посмотрела еще раз перед уходом Ручкину. Все, казалось, идет у нее благополучно, лишь цвет лица был чем-то ненормален. Вроде бы ничего необычного, а чем-то цвет лица ей не понравился. Галина Васильевна пощупала руки, посчитала пульс — температура еще была высокая. Некоторые, чтобы определить температуру, кладут ладонь на лоб, а она, как и многие доктора, предпочитала прикоснуться к коже рук, чуть пониже локтей.
У Марины ничего не болело, все, что было назначено, проводилось. Капельница стояла рядом с кроватью и в ритме приблизительно шестьдесят капель в минуту в кровь подавались различные снадобья. Затем она проверила на сестринском посту, все ли записаны назначения и отметки их выполнения по времени. Назначения были расписаны по часам, и после каждого исполнения сестры ставили крестик и свою подпись.
Убедившись, что все в порядке, что все идет своим чередом, Галина Васильевна, не заходя в ординаторскую, заторопилась в раздевалку.
По дороге она купила хлеб, масло, сахар, кефир, какие-то крупы, мяса уже не было, сыр только плавленый, а колбаса столь непрезентабельного вида, что ни того ни другого брать ей не захотелось. Но зато она смогла приобрести несколько банок редких нынче маринованных огурцов, консервированной фасоли в стручках и одну банку непонятного салата с диковинным заморским названием. И уже абсолютно перегруженная, как мул из какой-нибудь восточной сказки, не удержалась около самого дома, решила в овощном магазине купить еще и картошки. Сумка была очень тяжелой, и Галина Васильевна даже обрадовалась, что картошки в магазине не оказалось.
«Теперь прямо домой. Хорошо бы еще в молочный забежать… Да уж ладно, обойдутся. Быстро мне сегодня удалось провернуть магазинную операцию. Я еще и обед успею состряпать на два дня. А что бы мне надеть?.. Дома подумаю, посмотрю. Хорошо бы в парикмахерскую… И так хорошо…»