Леха не отрываясь пил и пил, словно верблюд после месячного загула по пустыне. Теперь холодные слитки драгоценной воды уже попадали в желудок, и крутеж в животе медленно затихал.
– Перегодь, отлежиз, – внушительно заявил бурят и оторвал от хватающих воздух губ горлышко фляги.
Лехины губищи некоторое время самостоятельно пытались нащупать в воздухе лакомое, словно ротик младенца, потерявший сосок посреди кормления, но Жанаев был непоколебим. Тушка Лехи завалилась обратно, а рядом кто-то другой зачавкал и жадно забулькал.
«Не немцы. Повезло. И Жанаев цел», – отстраненно подумал Леха и неожиданно для самого себя вырубился. Словно его по башке битой долбанули.
Сколько он был в отключке – не сообразить. Ощущений не было никаких. Провалился – и вынырнул. И вроде бы чуток почувствовал себя получше. На самую каплюшку, капелюшечку. То есть чувствовал он себя по-прежнему омерзительно, но теперь уже было куда хуже… то есть, значит, стало все же немножко лучше. Пальцы шевелились – точно. Все три. Почему три, их же больше? Больная голова не соображала, но с тремя пальцами вроде как лажа какая-то выходит. Их же больше вроде. Довольно долго Леха старательно и напряженно соображал – а сколько должно быть пальцев. От усилий снова ослабел и вырубился. Все-таки нельзя было вот так сразу напрягать измученный мозг.
Зато когда опять пришел в себя, добрый Жанаев опять дал приложиться к фляжке. И это было редкостное наслаждение: такого, пожалуй, и не припомнить! Словно вливал жизнь по глоточку. Но тревога никуда не ушла. На секунду даже какие-то мутные мысли в голову про коварного азиата пришли, но мысли были большие, в голову не поместились и исчезли. Рассыпавшись на нечитаемые огрызки.
Глаз наконец-то удалось открыть. Сначала не понял ничего. Устал, закрыл глаз, заснул. Проснулся. Опять осторожненько глаз открыл: в виде бонуса с чего-то раскрылся за компанию и другой. Долго всматривался. Дошло вдруг – лежит в каком-то шатре, но очень маленьком. Почему-то это напугало. Рядом кто-то сипло застонал. Напугало еще больше, и от этого опять уснул, как провалился.
Проснулся от того, что кто-то на руку наступил. Опять бурят с фляжкой приполз.
Попил, еще поспал. Все тело болело, словно последние дни из тренажерного зала не вылезал. А попутно в этом же зале его еще и били все это время. Дурацкий какой-то тренажерный зал. Но пальцев на руке оказалось уже пять. Это удивило. Размножались, что ли, эти чертовы пальцы? Смог поднести руку к лицу. Пересчитал. Точно пять. Чудеса.
Кто-то бубнил неподалеку знакомым голосом. Присмотрелся, повертел теперь уже и головой, которая хоть и гудела нудным, шерстяным каким-то шумом, но уже могла поворачиваться, хоть и с трудом. Обнаружил, что и впрямь находится в шатре – палатке из какого-то смутно знакомого материала. Тщательно осмотрел себя, удивляясь, словно видел свои руки и ноги впервые. Странные они какие-то были, но вроде как свои, точно. Немного удивился, увидев рядом свернувшегося в калачик бурята. Опять странно. Один бурят воду носит, другой тут спит. Двое бурятов. А снаружи кто-то что-то бубнит. Наверное, там еще буряты.
Ни-че-го-не-по-ни-ма-ю! Чудесатости идиотские.
Лежать уже не мог, все бока словно кто-то грубо оттоптал. Посидел, подумал. Думать не получилось. Пить по-прежнему хотелось. Вспомнил, что вроде был ранен. Осмотрел себя. Ничего не нашел. Опять осмотрел себя. Опять ничего не нашел. Спохватился, что уже давно сидит и осматривает себя, словно по кругу, раз в десятый. Пополз к выходу, в котором, кроме каких-то кустов, не было ничего видно. Под мышками чесалось, словно его кто-то кусал. И вроде как мурашки какие-то по телу бегают. Или ходят? Одни – бегают, а другие – ходят… навстречу. Вылез. Снаружи увидел маленький костерок, практически без дыма. Двое мужиков знакомых. Один смотрит какими-то снулыми рыбьими глазами, а другой из фляжки пьет.
– Леха, иди сюда! – позвал тот, что пил из фляжки.
Это он кого зовет-то? Чего им надо? Какой еще Леха? Имя вроде знакомое.
– Пить хочешь?
И фляжку показывает.
Пить хотелось, и Леха старательно пополз на четвереньках к вожделенной фляжке, размышляя, кого же здесь зовут Лехой, а заодно удивляясь тому, что ползти так далеко. Тот, который сидел с мутными глазами, издал какой-то странный звук, совершенно непонятный.
– Это ты рыгнуть собрался, плюнуть или откашляться? – тревожно и неприязненно спросил мужик с фляжкой.
– Не знам, – странно ответил мутноглазый и повалился на траву.
А Лехе оставалось проползти еще столько же, сколько он смог до этого разговора. Хотя и было там метров шесть всего, до костерка, но это на первый взгляд. На самом-то деле всякий раз, когда Леха переступал рукой или ногой, пространство внезапно изменялось и становилось другим. И большой шаг превращался в маленький. Это было очень пугающе.
Боец Семенов
– Адууха малтанай хэр байнаб? Ногоонтнай хэр урганаб? – участливо, но не без ехидства спросил Жанаев.
– А?.. – хрипло переспросил его с трудом очухивающийся боец Семенов.
Бурят повторил вопрос, и до Семенова дошло, хоть и с немалым трудом, что его узкоглазый товарищ спрашивает о том, как растет на его пастбищах трава и как поживает его скот. Стандартное приветствие, принятое у бурятов, выдавалось обычно Жанаевым, когда он хотел съязвить. Красноармеец подумал. Судя по общему состоянию души и тела, трава на пастбищах не росла, а насчет скота… По ощущению во рту, которое с легкой руки Уланова во взводе называлось «эскадрон переночевал», со скотом был полный порядок.
– Будэш ишо? – спросил бурят, протягивая тяжелую и холодную фляжку.
– Ага… – выдавил из себя с натугой Семенов и присосался надолго. Взгляд фокусировался с трудом, руки и ноги словно из свинца были сделаны и слушались плохо. И мысли были под стать, катались в голове с гулом, словно гантели по дощатому полу в казарме. Плохо было бойцу, а наверное, было бы и еще хуже: третью флягу уже ему притащил азиат, а пить хотелось по-прежнему.
– Что это со мной?.. – прохрипел больным голосом Семенов.
Его товарищ только плечами пожал. Нельзя сказать, что сам Жанаев выглядел как огурец – и глаза ввалились, и скулы вылезли, и сам весь осунулся и как-то посерел кожей, но смотрел внимательно, двигался он почти нормально, чуточку враскоряку, но быстро. Вот о себе такого сказать Семенов не мог, отвратнейше он себя чувствовал; попытался подняться на ноги – повело в сторону, смог только на четвереньки встать. Да потом не удержался и опять прилег. Азиат, сидя рядом, с тревогой наблюдал за возней.
– Кушать будэш? – заботливо спросил он.
При мысли о еде Семенова неожиданно замутило, и он отрицательно помотал головой. И сам себе удивился: уж что-что, а покушать было бы уместно, столько времени не жравши… Но опять замутило, и земля зашевелилась, словно живая.
– Ты это, сам… как это… эдихэ, – в несколько приемов выговорил Семенов деревянным языком.
– Зай![68] – легко согласился бурят. Деликатно сел поодаль, пошуршал сумками, позвякал тихонько чем-то.
Утомившийся от всего этого Семенов уснул, как под лед провалился. Снилась какая-то муть, жуткая и незапоминающаяся.
Проснулся от того, что его кто-то тряс за плечо. Опять оказался Жанаев. Еще одну флягу принес. Семенов выдул и ее в один мах, и ему чуток полегчало.
– Остальные где? – спросил он.
– Спят! – ответил бурят. Подумал и добавил: – И вода пьют.
– Все плохи?
– Ишо хуже. Дохлые мал-мал. Жыв так, да. Но как дохл.
Бурят не очень хорошо говорил по-русски, особенно когда волновался. С Семеновым ему было проще общаться. Но волновался он сильно, потому как раньше не видал подобного. Его товарищи словно валяли дурака, но получалось это жутковато, и несколько раз Жанаев всерьез испугался, что придется утром рыть для них могилу. Та еще ночка у него получилась. Только уже утром понял, что худшее миновало, и сильно обрадовался. Плохо одному в этих лесах остаться. Потому и ухаживал за страдальцами, как заботливая нянька, а со старым сослуживцем даже уже и юморить начал.
– Рассказывай. Только сядь подальше, колбасой пахнешь, а мне не по себе что-то… – сказал Семенов.
Бурят сел в привычную свою позу, по-турецки сложив ноги, и негромко стал описывать, что да как происходило тут ночью. Семенову оставалось только удивляться рассказу. Сам он не очень твердо помнил, что было после того, как их кто-то обстрелял из пары винтовок. Помнил еще, что сначала хотел рубануть очередью как надо, а потом подумал, что раз едут на немецком тарантасе и в немецких касках, то стреляют, скорее всего, свои, и потому влепил очередь явно мимо. Помнил еще, что такая провидческая мысль восхитила его самого своей глубиной и мудростью, хотя сейчас ничего особенного в простом этом решении он не видел.
Жанаев вообще оценивал их вчерашнее действие, как «шумашестиэ». Пожалуй, он в этом был прав, выходки и впрямь были достаточно безумные. Но то, что они вытворяли, пока ехали по дорогам, еще как-то понималось, хотя и удивляло теперь дурашливой лихостью и безоглядностью, а вот когда все трое приятелей стали по очереди вырубаться, тут-то бурят всерьез испугался. С трудом удалось загнать вездеходик в гущу леска подальше от дороги, и тут у Лехи окончательно выключилось сознание. Бурят пытался договориться с остальными двумя товарищами, но те совсем из ума вышли. Семенов как заведенный стал заряжать и разряжать магазины к своему пулемету, а когда бурят к нему обращался, отвечал, что вот сейчас закончит, и продолжал делать одно и то же, то выщелкивая патроны, то вставляя их обратно. Середа тоже вел себя странно, ни с того ни с сего начав повторять фразу, что какая-то неведомая Ленка – дура. Потом не то уснул, не то сознание потерял. Перепугавшийся бурят еще успел до темноты нарубить штыком лапника и веток, устроил под здоровенной елью лежбище, застелил все это нарезанным в бэтээре кожзаменителем и, стянув с товарищей немецкие плащ-палатки, состряпал нечто вроде тех шатров, что делали немцы. Середа к тому времени уже сидел с закрытыми глазами и пускал слюни, Леха похрапывал, а Семенов, невзирая на темноту, лязгал и лязгал патронами, словно в него злой шутхыр[69] вселился. Бурят затащил двоих спящих в палатку, пристроился сам и спал урывками. Просыпаясь только для того, чтобы услышать все тот же тихий лязг. Не выдержал и посреди ночи вылез к свихнувшемуся товарищу. Все попытки отвлечь того от странного занятия провалились, Семенов соглашался с тем, что ему говорилось, вроде как разумно обещал сейчас закончить – и продолжал все то же самое. Единственное, что сработало, так это фляжка с водой и приказ: «Пий!» Сумасшедший выдул флягу чуть ли не одним жадным длиннющим глотком и после этого вырубился так же, как и двое других.
Трясущимися руками бурят сунул в рот сигаретку и, наплевав на маскировку, покурил, чтобы немного успокоиться. Уволок и Семенова в палатку, покараулил, вздрагивая от ночных шорохов, с тревогой встретил серенький рассвет, спрятался от моросившего дождика в палатку, потом проснулся от странного хрипа. После этого только и бегал к ручейку неподалеку, наполняя флягу, потому как, не приходя в сознание, трое пили жадно.
После очередного забега за водой обнаружил, что Семенов вылез из палатки и дышит, словно рыба на берегу. Порадовался тому, что сослуживец не помер, продолжил поить – и потихоньку сознание вернулось и к Семенову, и к Середе, а вот Леха долго не мог прийти в себя. Сейчас Середа опять спит, и этот Леха – тоже. А сам бурят ничего понять не может.
Семенов и сам ни черта не понимал.
С чего ему так было дурно? Ну выпили немного вина вчера. Сладкое, как церковный кагор. Ну не ели два дня. Тоже бывало. Немцы гоняли, маршировать пришлось несколько десятков километров. Но все равно непонятно, с чего такая полная разбитость?
В голове от мыслей стало тесно, и она опять разболелась, что для Семенова было опять же совершенно неожиданно – раньше голова у него практически никогда не болела. Принять вариант, предложенный бурятом, суеверно полагавшим, не злые ли духи тому причиной, было недостойно двух красноармейцев, да еще и взрослых мужчин впридачу. Кое-как пришел в себя Середа, неприязненно молчал, пока Жанаев разжигал маленький, незаметный днем костерок. Наконец и Леха приполз, словно побитый пес. И оказалось, что потомок забыл свое имя и не откликается, да еще и никого из присутствующих не узнает.
Дела-а-а!..
Весь день прошел уныло и убого, хотя к вечеру всем троим стало получше и даже супчика горохового похлебали, тем более что бурят сварил его пожиже. Опять рухнули спать.
Только на следующее утро почувствовали себя хоть сколько-то сносно.
Тут-то и завелся Середа, которому приспичило все же разобраться, что это на них так подействовало, что тяжкое похмелье показалось бы в сравнении с этим майской розой и сплошной радостью. Семенов поддержал его в поисках причины – и потому, что самому интересно было, и потому, что знал – если что хохол в голову взял, то не своротишь его; упрямые они, хохлы.
Немного стыдясь, артиллерист признался, что позавчера у него был необычайный душевный подъем и прилив всемогущества. Леха кивнул головой – он тоже себя почувствовал на некоторое время всемогущим. После этого Семенову было легче признаться, что он тоже был велик и мудр. Ясно, что удачный побег и ловкое завладение транспортом и оружием могли вызвать эмоциональный подъем, но что-то никакой радости, пока уходили от погони, не припоминалось – только навязчивый страх. А вот перекусили супчиком – и понеслось. Спросили Жанаева – тот искренне удивился. С ним никакого «шумашестиа» не было. Обжегся супом, да, было. Вкусный суп, к слову, оказался.
Опять все задумались, потом в один голос и Середа и Леха воскликнули:
– Шоколад Жанаев не жрал!
Запасливый Середа откопал в сумке пустую коробочку, которую не выкинул на всякий случай, удобная была коробочка, из плотного картона. И пахла вкусно, шоколадом.
Тщательное изучение коробки ничего особенного не дало, разве что когда дотошный Середа стал читать все, что было на коробке понаписано, то запнулся о странную надпись: «с первитином». Красноармейцам это слово ничего не говорило, зато Леха ожил и обрадовался:
– Вот теперь ясно!
– Что тебе ясно? – недоверчиво спросил Середа.
– Все! – безапелляционно сказал потомок.
– Излагай! – приказал Семенов.
– Да все просто! Первитин – это наркота такая[70]. Стимулятор вроде, типа экстази.
– Ты поспокойнее, не волнуйся. Что за наркота? Вас ист дас?
– Да обычная. На танцах ее еще едят. Ну чтоб плясать всю ночь. Типа как бы у своего организма в долг силы берешь, – судорожно вспоминал ранее слышанное об экстази Леха.
– Мой органон отравлен алкоголем, – непонятно и недоверчиво пробурчал Середа.
– Не, точно, все понятно! Мы вчера приняли этого шоколада с наркотой, вот нас и развезло, как кайф кончился. Да на старые дрожжи! Да с устатку! Да не евши! И кагором лакирнули, – радостно от того, что стало понятно, чем их так крючило цельные сутки, затараторил Леха.
– То есть залезли в долги, а потом органон должок с процентами взыскал? – уточнил Семенов.
– Точно! Эта наркота как бы стопоры снимает. Тратишь всю энергию, сколько есть. Некоторые, бывают, дохнут. От обезвоживания.
– То-то у нас сушняк был такой лютый, словно с большого бодуна. Слушай, а что ж выходит, немцы на такой фармацее сидят? Это же медицина, да?
– Ну получается так.
– Это хорошо, – мстительно заявил Семенов, мысленно прикинувший, как было бы здорово дорваться до фрицев, которые после этой своей шоколадки в негодное состояние пришли.
– Зато пока под кайфом – много чего наворочать могут. Мы вон смотри – и ноги таскать не могли после побега, а как шоколадку съели, так и понесло нас куролесить.
– Ага. То-то и сейчас чуть живые. Ну их к черту с таким шоколадом, – подвел итог Семенов.
Менеджер Леха
Когда удалось понять, что это такое произошло с ними, и почему один лишь бурят остался нормальным, потомка сильно удивило, что его товарищи о наркотиках слыхом не слыхивали и проявили просто дремучую девственность в этом вопросе. Леха аж вспотел, старательно растолковывая этим провинциалам, что к чему в погоне за кайфом. Правда, не так чтобы уж очень соловьем разливался – успел поймать тяжелый предостерегающий взгляд Семенова и вспомнил, что болтать языком надо с опаской. Потому ограничился только коротеньким рассказом, что вот есть определенная публика, которая жрет, курит и нюхает всякое и потому балдеет и получает особые ощущения, которые на своей шкуре троица и попробовала. И да – потом за удовольствие надо платить. Впрочем, если опять принять наркоту, то опять будет кайф… ну то есть приход… ну то есть вот эти необычные ощущения. Только потом мозги погорят на фиг. На этом менеджер и остановился, переведя дух от лекторского запала и опасаясь, не ляпнул ли лишнего.
Удивленный услышанным Середа, впрочем, ничего не заподозрил, просто подумал, наверное, что в крупных городах публика с жиру бесится, о чем и сказал вслух. Не пойми с чего он считал Леху жителем Москвы, а менеджер и бурят с дояром не кидались переубеждать.
Леха перевел дух, помолчал. В голову почему-то полезло, что, в общем, артиллерист прав, было с чем сравнить. Особенно когда жрать нечего и одеться-обуться тоже проблема. Как-то до этих приключений не вставали перед ним такие вопросы, вообще не вставали – всегда было и что покушать и что надеть-обуть. За всю свою жизнь не пришлось ни разу голодать. Очень незнакомое и неприятное ощущение, надо признаться. С другой стороны, задница еще болела, уколы штыком давали себя знать, особенно после лихой тряски в мотоциклетном седле. И вчерашняя лютая жажда так и стояла кошмаром.