– Вы что же, лейтенант, ищете смерти? – резко оборвал меня Богарне.
– Никак нет. Но Александра, та девушка… – я запнулся, не зная, как охарактеризовать любимую.
– Можете не продолжать, – вице-король чуть заметно усмехнулся, – я вас понимаю. И все же еще раз прошу вас, подумайте.
– Я все уже обдумал, ваше высочество. И прошу вас дать мне возможность истребить вражье отродье.
– А как же генерал Домбровский?
– Мы непременно встретимся с ним у переправы через Березину, и уверен, он не будет против.
– Что ж, лейтенант, я вижу, вы храбрый человек. Мне будет очень жаль, если вы сложите голову, но я не могу отказать доблестному офицеру в столь достойной просьбе. – Он кивнул одному из адъютантов. – Я выпишу вам такой документ.
Рольф Ротбауэр первый нарушил молчание:
– Экселенц, я было решил, что вы хотели отравить вице-короля. Ответный подарок, что-то вроде той водки, которой хотел угостить вас капитан Люмьер.
Мы находились в отдалении от бредших в сторону границы войск. Выданный мне документ призывал всех чинов французской армии и ее союзников оказывать возможное содействие командиру летучего отряда Зигмунду Пшимановскому и его людям. Под документом значилась подпись коннетабля Франции, вице-короля Италии, имперского принца Эжена де Богарне. Первый шаг в задуманном мною деле был успешно пройден. Но только первый из нескольких, рассчитанных мною.
– Зачем? – спросил я.
– Он все же командует целым корпусом, немалая потеря для Наполеона.
– И для Франции, – продолжил я. – Но для Франции куда большая, чем для ее императора.
– Это еще почему? – удивился мой верный соратник.
– Потому что для Бонапарта это будет потеря одного из многих генералов. Все генералы и маршалы империи лишь исполнители воли неистового Корсиканца, порой гениальные, порой довольно посредственные, однако же ни один из них не является кем-то незаменимым.
– А что же Франция?
– После окончания войны среди претендентов на трон Франции будет два бывших наполеоновских военачальника: нынешний шведский кронпринц, бывший маршал Бернадот, и пасынок императора Эжен де Богарне. Первого не пожелает сам французский народ, сочтя предателем, а вот против второго выступит архимошенник Талейран, и он сумеет убедить союзных государей, что лучшим вариантом является наследник Бурбонов Людовик XVIII – полное ничтожество и каналья. Но Талейран, которому черти в аду после смерти будут рукоплескать стоя, всегда заботился лишь о своей мошне, безопасности и сиюминутной выгоде. Быть может, тебя удивит, его выгода мне совершенно безразлична, и я считаю, что будущим королем или императором, это уж не мне решать, должен стать Богарне. Человека более разумного, благородного и в то же время имеющего основания для престолонаследия во Франции более не сыскать.
– Ишь ты, – Рольф покачал головой, – князь, я, быть может, скажу сейчас глупость, быть может, вас обижу, но уверены ли вы, что государю Александру есть дело до того, что вы считаете о французском престолонаследии?
– Уверен, что ему нет до этого дела, – не меняясь в лице, ответил я.
– Тогда что же, не проще ли было угостить его высочество крысиным ядом?
– Проще не значит лучше. И скажу тебе по секрету, мне тоже нет дела до того, что считают наш император и его венценосные собратья о дальнейшей судьбе Европы. Они вели здесь свою войну, я свою. И эта война продолжается.
– Что ж, экселенц, командуйте. – Рольф Ротбауэр расправил плечи.
– Привал окончен, отправляемся на поиски гнусного разбойника, посмевшего украсть мое имя!
Деревня, в которую наведался дерзкий похититель, казалась вымершей. Сожженные дома, трупы на улицах и во дворах. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – все местные жители были отправлены к праотцам ударами сабель или штыков, стреляли мало, то ли боялись привлечь внимание идущих неподалеку французских колонн, то ли просто берегли заряды. Для партизана порох и пули – совсем не то, что для солдат линейной пехоты. Здесь тыла нет, и ждать, что интенданты позаботятся и подвезут боеприпасы, не приходится.
Ротбауэр подобно гончей рыскал по дворам, осматривая распластанные тела. Наконец, закончив с этим пренеприятнейшим занятием, он вынес свой высочайший рескрипт:
– Их не мучили, просто убили, женщин, похоже, даже не насиловали. Очевидно, спешили.
Я молча кивнул, повторяя про себя: «Очевидно, спешили». Вероятно, так и есть, спешили и старались не шуметь. Скорее всего, это не французы. Неужто опять казачки постарались? Я вспомнил бедолагу корнета, умершего несколько дней тому назад. У того в голове не укладывалось, что русский воин, страж государев и защитник народный, способен на столь низкие преступления. К сожалению, у меня таких мыслей не было. И все же, все же, кого и где искать?
Я подъехал к высокому дубовому кресту, высившемуся на въезде в деревню. На нем, скорбно высунув язык, висел бородач лет пятидесяти, в рубахе и портках. Должно быть, староста – догадался я. Земля возле креста была занесена снегом, и все же можно было различить следы копыт, едва заметные, но все же различимые под еще не слежавшимся девственно белым снегом. Явно здесь были всадники. Но сколько и кто? Казаки – те вряд ли стали бы кончать старосту подобным образом. Да и вообще, к чему им заводиться с веревкой? Рубанул наотмашь – и вся недолга. А то и плетью с оттягом поперек спины так, что мясо с костей долой и хребет в куски. Нет, тут что-то другое.
Мой верный Кашка подскочил и выпучил глаза так, словно впервые увидел мертвеца.
– Ваше сиятельство, там, там…
– Что там-то? – нахмурился я.
– Там из колодца кто-то кричит, – затараторил мальчонка, – подмогу зовет. Может, из мертвяков кто? Мне дед рассказывал, что иные вроде как и совсем мертвые, а как тьма наступит, оживают, приходят, в дома стучатся и зовут так, что хоть плачь, до того жалостливо.
– Что за ерунду ты мелешь?
– Дед Пахом ерунду бы не сказывал, – назидательно подняв указательный палец, заявил мальчишка. – Да сами послушайте, ужасть, как страшно.
Я направил коня туда, куда указывал Кашка.
– Только ж трогать тех мертвяков нельзя, – продолжал тараторить он. – Они живого человека загрызают и кровь пьют.
– Куда ж пьют – белый день на дворе! – хмыкнул я.
– Ну так, а в колодце-то, поди, ночь, – не сдавался малец.
Возле прикрытого крышкой колодца уже хлопотали мои корсиканцы Доминик Огастини и Энцо Колонна. Увидев меня, обычно улыбчивый Доминик заговорил со своим невероятным акцентом, превращавшим французскую речь в сплошную загадку. По его словам выходило, что либо колодец заминирован, либо там девушка. Впрочем, в определенных случаях это было одно и то же.
– Вытаскивай, – скомандовал я.
Кашка скорбно поглядел на меня, перекрестился, отступил на шаг, но, устыдившись собственного испуга, вернулся на прежнее место. Корсиканцы налегли на ворот, и тот со скрипом начал вытягивать из темного жерла колодца толстую веревку. Вот еще один поворот, второй, третий, из колодца показалась русоволосая девичья голова. Увидев смуглых южан, девчонка, казалось, потеряла дар речи, в ужасе открыла рот и округлила глаза. Она бы, может, отпустила трос, однако же страх и холод намертво свели ее пальцы.
– Не бойся! – досадливо скомандовал я. – Не бойся, тебя никто не тронет. Кашка, принеси-ка ей тулуп и горжелки растереть.
Польская водка горжелка, как по мне, более всего и подходила для растирания, но ничего более пристойного в этих местах отыскать было невозможно. Мои корсиканские контрабандисты постарались извлечь девицу из колодца, та рыдала, стонала и Христом Богом заклинала не обижать ее.
– Я же сказал, тебя никто не тронет. Пошли в дом, перемерзнешь, от холода помрешь.
– Я не могу, – хлюпая носом, проскулила она. – Эти, ну, эти, всех убили. И отца, и мать, и брата с сестрой. Я сюда прыгнула, отец крышку прикрыл, и его потом…
Я оглянулся. Неподалеку, лицом в снег, лежало тело крупного мужчины. Судя по въевшейся копоти – деревенского кузнеца. От плеча и до грудной клетки поверх одежды проступал отчетливый сабельный след.
– Ты меня слышишь или нет?! – Я встряхнул ее. – Кто тут был?
– Князь Трубецкой и его люди, – выпалила девчонка.
– Тебя как звать? – невольно сжимая кулаки, спросил я.
– Праскева.
– Паша, стало быть. А меня – Трубецкой Сергей Петрович. И ни меня, ни моих людей тут не было. А теперь бегом в избу и рассказывай, что тут произошло!
По рассказу чудом выжившей Прасковьи, фуражиры явились в деревню чуть свет. Та находилась в пятнадцати верстах от почтового тракта, и чужаки сюда добирались нечасто. Этих, будто голодных волков, пустой желудок подвигнул на дальние поиски. Десяток солдат, оборванных, голодных, совавших какие-то бумажки, напоминающие плохо отпечатанные рубли, и без умолку твердивших: «Шер ами, шер ами». У них-то и оружия особо не было – на десятерых три ружья да пара сабель.
Староста на свете немало пожил и всякого повидал, и хорошо знал, что этакий сброд лучше не злить, себе дороже выйдет. А потому у него загодя короб с провизией готовый стоял. Нате, мол, возьмите и ступайте подобру-поздорову. Он тот короб выволок и только было порадовался, что легко отделался от чужаков, вдруг из лесу верховые. Один из них в стременах поднялся да как рявкнул:
– Я князь Трубецкой, бросай оружие!
Французы оружие побросали, каждому, поди, известно, что сопротивляющихся кровавый принц предает лютой смерти. Так-то хоть помрешь без мучений. Да и куда там воевать, с пустым ружьем да на пустой желудок? Староста начал было князю поклоны бить, а тот ему:
– Ты что же, паскуда, врага тут кормишь? Вся Россия кровью исходит, чтобы супостата задавить, а ты ему тут хлеба да окорока подносишь?!
И кулаком ему в лицо. Тот с ног долой, люди зароптали: мол, как же, ваше благородие, он ведь не от щедрости, не по корысти, а токмо ради того, чтоб жизни людские сохранить. Тут-то князь, ну то есть не князь, а главенник тамошний, совсем взлютовал и приказал своим верховым всех как есть кончать, в избах снедь забрать, все ценное в сани грузить, а саму деревеньку-то предать огню.
– Тут-то я к нашему колодцу и бросилась, – всхлипнула отогретая горжелкой девушка. Растирать себя она категорически не давалась, и потому вонючее, обжигающее пойло пришлось заливать ей внутрь. Что дальше – не видела, а только слышала, как тот самый князь, ну, то есть, конечно, не князь, а тот, другой:
– «Бектемиров, этого вздернуть в назидание! А ты ступай к своим». Тут он перешел на чужестранную речь, – сообщила Праскева. – А дальше только староста кричал, умолял жизнь ему сохранить, а потом крикнул так жалостно, и все стихло, только кони умчали и возы по снегу скрипели. А я так продрогла, что и рукой-ногой пошевельнуть не могла. Думала, богу душу отдам в том колодце.
– Понятно, – кивнул я, – Рольф, займись барышней, у нее явное обморожение.
– Слушаюсь, экселенц, но только тут своими силами не обойтись. Надо бы в лазарет.
– Надо бы, – хмыкнул я, – да где ж его взять? Разве только к Богарне в гости, но там и своих хватает.
Я собрался было выйти из закопченной от недавнего, слава богу, остановленного снегопадом, пожара избы и вдруг остановился на пороге.
– Скажи, эта фамилия Бектемиров, ты ее точно запомнила?
– Точно, точно, у нас помещик соседний с той же фамилией. Он в десяти верстах отседа, в Темирове живет.
– Оч-чень интересно, – процедил я, кладя руку на эфес сабли. Но в этот момент дверь распахнулась, и в сени ввалился Доминик Огастини. На этот раз на его лице не было и намека на улыбку, что, прямо сказать, случалось нечасто.
– Гусары! – закричал он.
– Что еще за гусары? – Я недоуменно поглядел на корсиканца.
Как и большинство людей его профессии, он готов был при необходимости лезть в любые самые рискованные передряги и вовсе не был склонен к панике.
– Что еще за гусары? – повторил я.
– Там, за околицей, – он махнул рукой.
Я выскочил на крыльцо, и впрямь, вращая над головами серебристые молнии сабель, на деревеньку в развернутом строю несся полуэскадрон изюмских гусар. Впереди, на буланом коне, мчал ротмистр Чуев. Его ментик, заброшенный за спину, развевался на ветру, как бывало всякий раз в предвкушении лихой рубки. Должно быть, в его мечтах схватка обещала быть жаркой, и потому заботиться о согреве представлялось ему не обязательным.
– Какого черта?! – не слишком любезно процедил я.
Чуев и его молодцы явно видели бойцов моего интернационального отряда и все же, кажется, и не думали останавливаться.
– Всем отступить за заборы! – скомандовал я, прыгнул в седло и направил коня навстречу боевому товарищу. – За заборы! Изготовиться, но без команды не стрелять! – крикнул я, не веря своим словам. Но увиденному, похоже, необходимо было верить. Я перевел коня с шага на рысь. – Алексей Платонович, потрудитесь объяснить, что здесь происходит?!
– Подпоручик Трубецкой, вы разбойник и предатель. Прикажите своим людям бросать оружие, иначе я истреблю вас всех безо всякого сожаления!
Ветер стих, и снег мелкими, серебристыми, искрящимися на морозе снежинками падал на землю, покрывая саваном черные пятна копоти и красные, вернее, уже буреющие кровавые следы. «Замечательная погода, чтобы умереть», – мелькнула в голове непрошеная и в общем-то идиотская мысль. Ротмистр Чуев явно не шутил. Я уже видел его глаза, они были темны от ненависти, и, как мне казалось, он только и ждет, чтобы я отказал ему, чтобы отдал команду к бою, чтобы от всей души рубануть меня и раскроить череп, как перезрелую тыкву.
– Сдавайтесь, и я обещаю до суда сохранить вам жизнь!
Ох, не зря Дед учил, что самые большие неприятности возникают из-за банального недопонимания. А что, вполне логичная картина: знаменитый душегуб принц Трубецкой, о котором французы скоро будут детям рассказывать сказки примерно как о графе Дракуле или Синей Бороде, заехал в деревеньку, жители которой по неразумию решили откупиться от французов какой-никакой снедью. Вот и решил этот упырь всех без разбору порешить и тем всех прочих отучить с врагами иметь дело. Вот и милейший Алексей Платонович наверняка себе в голове нечто подобное навоображал. Только какой же он сейчас милейший – ишь, как глазами блестит, чуть помедли – рубанет от виска до соска, и все, «прощай, немытая Россия». Но тут уж рассуждать времени нет, пора действовать.
– Алексей Платонович, – я демонстративно закладываю руки за спину и стараюсь говорить как можно спокойней и убедительней, – вы бы так на морозе-то не кричали, не ровен час – простудитесь, а нам с вами еще в Париж входить, у нас там в 14-м-то году на Монмартре встреча назначена.
Ротмистр Чуев удивленно осаживает коня прямо рядом со мной, продолжая держать саблю на отлете, будто пытаясь рубануть.
– Чтобы я, да с таким мерзавцем?! – уже без прежнего запала говорит он.
– Ай-ай-ай, Алексей Платоныч, к чему все эти словеса? Ежели вы кого-то всерьез решили убить, что мешает вам быть с ним вежливым? Прозвание «мерзавец» небось для супостата, разорившего эту деревеньку, припасли?
Ротмистр Чуев наконец опускает руку с саблей. Я натужно улыбаюсь, стараясь не подать виду. Сердце колотится как бешеное. Мне ли не знать, сколь горяча голова моего боевого товарища? Но, слава богу, не рубанул. Значит, все же до конца не уверен, где-то в глубине души таится надежда, что все же не я это злодейство учинил. Гусары, ожидавшие противодействия или же бегства, но никак не столь будничного приема, тоже уняли ход коней и теперь гарцевали на заметенной улице, растерянно оглядываясь, стараясь уложить в голове увиденное.
– Вы бы спешились, Алексей Платоныч. Раз уж вы карать приехали, то давайте уж вместе, как в былое время. Я тут как раз следствие веду, что за ублюдки под моим именем тут лютовать вздумали. Пожалуйте в дом. Какие ни есть, а стены и крыша над головой.
– В дом, – опасливо глядя на меня, буркнул лихой гусар. – Знаю я, какие фокусы у вас в доме бывают припасены.
– Ну что вы, честное слово, фокусы я и прямо тут показывать могу. – Я пожимаю плечами, разворачиваюсь, короткий взмах рукой – остро отточенный нож вонзается в дверной косяк. – Там наш единственный свидетель сейчас отогревается. Вернее, свидетельница, продрогла бедная. Еще б немного, и совсем бы окоченела. Благо, мы вовремя подоспели.
– Не единственная, – спешиваясь, бросил Чуев. – Мой разъезд видел, как тут лютовали. Издаля, вон с той опушки, а все же видел.
– И что ж, меня кто-то из людей твоих тут наблюдал?
– О том не говорили, – мотнул головой ротмистр. – Сказали, люд тут был в форме, кто в какой, и в крестьянских армяках тоже были.
– Ну, крестьян-то, сам знаешь, я от себя отослал, а вот с людьми в форме – тут вопрос поинтересней. Заходи в дом, есть о чем потолковать.
Село Темирово насчитывало сотни три домов, обращенных к улице узкими, как бойница, оконцами. Высокие заборы с крепкими воротами превращали главную улицу и примыкавшие к ней проулки в импровизированную крепость. Вал, явно недавно подсыпанный и укрепленный частоколом, довершал сходство населенного пункта с долговременным укреплением. Кроме обычной в селе церкви, восточнее, близ господского дома, тянул к нему указательный палец минарет старой мечети. Впрочем, даже если бы его не было, по самому названию можно было предполагать, что некогда на этой земле великие князья литовские, в том числе и мои предки, селили липиков, пришедших к ним на службу татар. Неведомо, пользовались ли мечетью по прямому назначению. Однако, как разглядел остроглазый Дунке, под куполом с полумесяцем, поблескивая время от времени окуляром подзорной трубы, прятался наблюдатель.
– Вот такие вот дела.
Ротмистр Чуев оглядел укрепления, будто среди русских снегов пред ним предстал оазис с пальмами и верблюдами.