Ротмистр Чуев оглядел укрепления, будто среди русских снегов пред ним предстал оазис с пальмами и верблюдами.
– Кругом война, а чуть больше полудня маршевого перехода от тракта этакая тишь и благодать.
– Благодать, прямо скажем, условная, – тихо отозвался я. – Численность гарнизона этой крепостицы нам неизвестна, но вон там располагается четырехорудийная батарея. Верховых здесь, судя по рассказу Прасковьи, не меньше трех десятков, а уж сколько пехоты, можно только догадываться. В общем, нашими силами на ура не возьмешь.
Чуев согласно вздохнул, хотя и явно печалясь невозможности брать крепость в конном строю.
– Твоя правда, Сергей Петрович, но неужто ждать, пока наши дойдут, чтобы упырям этим кровь пустить?
– Помилуйте, господин ротмистр, я такого не говорил и думать не думал. Надо лишь с умом за дело взяться. Сам видишь, в этом гадючнике народ собрался по большей мере наш, уж во всяком случае, форму они российских полков носят. А что, если тебе сказаться передовым отрядом русской армии? После нашей победы им, как ни крути, жить захочется, а раз так, то, может, этот сброд и начнет тебе заливать, что от самого начала вражьего нашествия эту крепость держали и били врага не смыкая глаз, не покладая рук. Им же нужен будет человек, который впоследствии их командованию представит. Самим-то, поди, неудобно объяснять будет. А как в крепость войдешь, сообщи, что еще твоя разведка вернуться должна. Пусть они тебя угостят.
– Чем угостят? – перебил Чуев. – Тем, что у нынешних бедолаг отняли? Да у меня этот кусок в горло не пойдет!
– Алексей Платонович, порой из-за военной хитрости на такое идти приходится, о чем в иные времена и слушать тошно. В некой чужедальной стране один воин, чтобы вражеского полководца убить, цельный день в его отхожем месте просидел. А как тот решил над головой его присесть, то снизу и доверху копьем его пронзил.
– Фу, какие ты истории похабные рассказываешь! Да лучше голову сложить, чем этак воевать.
– Твоя правда, да только если бы полководец сей жив остался, многие б тогда головы сложили. А дерьмо хоть штука вонючая и противная, но и отмыться можно, и одеколонами запах отбить. А здесь все куда проще. Только ж в руках себя держи, на рожон не лезь. Пока суд да дело, расставь людей, чтобы готовы были по сигналу ударить. Я тебе нарисую как. А как с «разведки» вернусь, сразу и начнем.
Я покуда остаюсь в засаде наблюдать, как к крепостице отправляется гусарский разъезд, останавливается у ворот и окликает часового. Впрочем, часовые не дремлют. Судя по всему, в этом разбойничьем гнезде кто-то поставил дело весьма серьезным образом. Это не крестьяне-мародеры: набежали, убежали, что схватили, попрятали, не партизаны в исконном смысле этого слова, войсковая партия, действующая на коммуникациях в тылу противника. Здесь настоящий гарнизон. Вот только никаких дорог, никаких переправ, ничегошеньки, кроме самой себя, эта крепость не охраняет. От почтового тракта – полдня ходу, та дорога, что сюда ведет, военного значения не имеет. Не с чего бы тут этакий гарнизон держать. И что удивительно, французов сия фортеция абсолютно не беспокоит. Этак стоит себе и стоит. Может, все же не русские в селе засели? Может, у них с французами что-то вроде пакта о ненападении? Звучит, конечно, глупо, но ведь крепостица стоит и, по всему видать, всю войну этак спокойно простояла, а ведь летом сюда достаточно было послать батальон с батареей, чтобы выжечь это Темирово к лешему, до седого пепла. Нет, что-то тут не так, есть какой-то подвох. Я вновь и вновь проверял свой расчет, наблюдая продвижение гусар ротмистра Чуева. Изюмцы подъезжали к укреплению не спеша, важно, стараясь придать лицам выражение значимости. Еще бы, сейчас они не абы кто, не залетная шайка, а авангард наступающей русской армии. И все же, все же каждый из всадников подспудно ждал, что вот-вот еще несколько шагов, и со стены из-за заточенных бревен частокола свинцовым градом ударит залп. Вот подпустят чуть поближе, вот еще чуть-чуть, вот еще пару шагов…
Но залпа не последовало, вместо него из-за стены послышалось нестройное «ура!».
Кажется, сработало, – подумал я, глядя, как открываются ворота и всадники въезжают в село. Сейчас Чуев объявит о том, что еще должна вернуться разведка, и тем покуда себя подстрахует. Наверняка здешние разбойники решат дождаться возвращения разъезда. Ведь если речь идет о регулярных частях, то рисковать нельзя. Хоть один доберется до Ставки – и завтра на руинах крепости нечем будет поживиться даже голодным псам. А значит, нужно ждать сигнала, сидеть и ждать, невзирая на усиливающуюся метель, на мороз, сидеть, не подавая признаков жизни, лишь изредка давая возможность людям по единственной натоптанной уже тропе на четвереньках отползти подальше в лес и уж там попрыгать или вовсе справить нужду.
Я уже начал застывать, когда из лагеря послышалась старая солдатская песня: «Дело было под Полтавой, дело славное, друзья, мы дрались тогда со шведом под знаменами Петра!»
– Отлично, – прошептал я. – Значит, принимают как своих и сейчас будут садиться обедать. А за обедом практически наверняка все командование соберется в господском доме послушать Чуева. Гусарские байки, как известно, блюдо заливное. Как начнут заливать, так до полуночи не уймутся. Вот в разгар этой трапезы как раз и стоит нагрянуть. Лишь бы изюмцы до этого времени на радостях не упились, а то нелепая картина получиться может.
Трое гусар, оставленных ротмистром якобы для связи, галопом поскакали к воротам и осадили коней.
– К ротмистру Чуеву!
Ворота со скрипом отворились, из села доносились удалые песни и смех. Похоже, в крепости действительно радовались приходу соотечественников. Старший оставленной мне троицы, осанистый вахмистр, став перед командиром, доложил, что разведка возвращается без потерь, явно внутренне любуясь и собственной выправкой, и четким звучанием рапорта. Ротмистр оглянулся на хозяев и прикрикнул:
– Ну, так что же ты, скачи обратно, зови сюда! – Он вновь повернулся к собеседникам: – Вы уж не обращайте внимания на их мундиры, разведка она на то и разведка, чтобы самим притаиться и врагу не дать себя заметить. А притаившись, все видеть и слышать.
– Да, да, – закивал молодой уланский корнет вида столь грозного, что на поле боя его можно было выпускать без оружия.
Однако, не пользуясь столь редкой возможностью, корнет ни на минуту не расставался с оправленной в серебро восточной саблей и парой кавалеристских пистолей, лежащих прямо тут же на столе возле тарелок. Как уже знал ротмистр, сей кавалерист являлся также и хозяином имения, потомком мурзы Бектемира, некогда выехавшего на службу в Великое княжество Литовское. Думаю, что в образе ордынского мурзы сей русский помещик смотрелся бы весьма органично. Второй его приятель носил горский чекмень вместо мундира, однако же белокурые волосы и сталисто-голубые глаза не оставляли сомнений, что к горным джигитам сей абрек отношения не имеет. Впрочем, и произношение, и повадки, и манера рассказывать прошлогодние гвардейские анекдоты выдавала в нем офицера из тех, о ком порой говорят «столичная штучка». Но сейчас он все больше расспрашивал гостя об обстановке на всей линии боевых столкновений с проклятым Корсиканцем. И в тот момент, когда я вошел в обеденную залу, он меланхолично кивал головой в такт речам бравого ротмистра.
Стоило мне переступить порог, Алексей Платонович простер ко мне руку, будто любуясь собственным творением, и объявил:
– А вот и мой друг, о котором я столько рассказывал.
Самозваный джигит повернул голову и вскочил из-за стола, будто укушенный оводом.
– Сережка! Трубецкой! Вот нечаянная встреча! Ну что ты застыл, как засватанный?! Это же я, подпоручик Тышкевич!
Глава 7
Ну, вот и случилось то, о чем когда-то предупреждал Дед. Вернее, даже не предупреждал, так, высказывался гипотетически: «А что, если…» Стоявший передо мной подпоручик был навеселе и, похоже, искренне рад меня видеть. Во всяком случае, он активно размахивал руками, приглашая меня за стол, совершенно не подозревая об опасности, нависшей над его головой, впрочем, как и над остальными головами разномастного гарнизона этой бандитской крепостицы.
– Ну что ты смотришь букой? Ну да, признаю, шутка вышла дурацкая, так кто ж знать-то мог, что война начнется?!
Тут я начал догадываться, о чем говорит подпоручик. Должно быть, в ту роковую ночь «обмена» прежний носитель моего нынешнего бренного тела так мертвецки упился в связи с получением эполет подпоручика, что не вязал лыка и «давил храповицкого». А своя же офицерская братия, решив подшутить над перебравшим нашим благородием, отвезла его, в смысле уже меня, в лес и оставила там дожидаться «хмурого утра». Вот молодцы! Вот умники! Хорошо хоть волки неожиданным подарком не заинтересовались, а то бы закончилась моя цивилизаторская миссия в прямом смысле дерьмово. Я продолжал сверлить подвыпившего шутника недобрым взглядом, так что тот осекся и начал оправдываться:
– Я на ту поляну спозаранку примчался, да тебя и след простыл. Вот чем хочешь клянусь, пытался искать, всю округу с твоим и моим денщиками обшарил – все впустую! Даже следов не осталось. К Неману вышли, а тут французы! Федька с Гришкой в один момент полегли, я и сам насилу голову сохранил.
В моем возбужденном мозгу спешно прокручивался некогда вызубренный наизусть список офицеров лейб-гвардии Семеновского полка с их служебными формулярами. Вот, точно, есть: подпоручик Георгий (Ежи) Тышкевич пропал без вести в первый день войны. В списке значилось: «находясь в дозоре». Что ж, похоже, сей «пропавший без вести» чувствует себя вполне здоровым и даже с лица не спал.
– А вот, позволь тебе представить, – меж тем продолжал он, – мой добрый друг Искандер Бектемиров, корнет 5-го уланского Литовского полка и любезный хозяин этих земель.
Мужчина, разделывающий жареную курицу, лежащую перед ним на чеканной серебряной тарелке, недобро глядя на меня, молча кивнул.
Так, так, «литовские» уланы находились в резерве второй армии, сражались под Миром и Романовым, затем, после соединения первой и второй армий, – у стен Смоленска. Какая ж нелегкая занесла корнета на отчие перины?
– Ну что же ты, Сережка?! – Тышкевич вновь радушно распахнул объятия. – Старое позабыто?!
«Ежи Тышкевич, Ежи Тышкевич, – крутилось у меня в голове, – интересно получается, значит, ты оставил меня в лесу просто так, чтоб пошутить над собратом, а пан Комарницкий с сыновьями меня вдруг ни с того ни с сего нашли. Должно быть, посреди ночи по грибы, по ягоды ходили. А может быть, на самом деле все было по-другому? Быть может, желая выслужиться перед Бонапартом, миляга Ежи решил попросту сдать врагу русского князя Трубецкого? Род знатный, связи огромные, мало ли какая выгода от такого пленника может получиться? А уж затем, якобы отправившись на мои поиски, можно и тихо дезертировать. Оттого и следов моих денщики не отыскали, что на поляне их не было. Упившегося гвардейского подпоручика точно полено на телегу бросили, и вся недолга. Да вот только с Комарницкими прокол вышел. Мы с Чуевым оказались чересчур зубастой добычей. Я припомнил горящее имение пана маршалка, Александру, так не вовремя решившую прикончить ротмистра, и сердце закололо противной болью.
Как порою жестоко играет судьба с человеком. Казалось, еще совсем недавно молитвами Старцев я вступил в эту войну, подобно шулерскому тузу в рукаве, готовый сыграть на самой высокой ставке. И народы, втянутые в эту небывалую по размаху войну, представлялись мне наборами фигур разных цветов – диковинные шахматы, не более того. И вот Александра… Теперь это личная война, и, что странно и мной еще до конца не осмыслено, по большей мере война с самим собой.
– Ну же! – Тышкевич схватил бутылку шампанского и принялся откупоривать ее.
– Былое забыто, – подтвердил я, поднимая уголки губ в подобии улыбки. – С новым-то что делать?
Шаг к столу, еще один шаг, рукоять пистолета сама собой легла мне в руку. Одно движение, выстрел и хлопок вылетевшей пробки наложились друг на друга. Корнет Бектемиров рухнул на пол с простреленным лбом. Чуев вскочил, хватаясь за саблю. Ежи Тышкевич попятился, бледнея и не находя слов для ответа. В глазах его вместо прежнего радушия стояла туманная смертная тоска.
– Сергей Петрович, что это вы?! – обескураженно выдавил ротмистр.
– Сей корнет был дезертир и разбойник. Как же иначе?
– Все едино, на то суд есть, чтобы жизни лишать.
– Я нынче и есть суд, и палач, и приговор! А впрочем, ежели вам, друг мой, так нравится в судейские игры играть, то сейчас предатель и душегуб, некогда звавшийся офицером русской армии, огласит приказ, повелевающий его отряду сложить оружие. А уж вы, ежели пожелаете, вольны доставить всю банду в ставку. Вы ведь напишете такой приказ, Георгий Брониславович?
– Мстительная тварь! – рявкнул Тышкевич, находя применение бутылке шампанского, на мой взгляд, далеко не самое лучшее. Бутыль, расплескивая плоды трудов «вдовы Клико», устремилась мне в голову, однако в этот момент я уже оказался рядом с Ежи и коротко пробил ему крюк в печень. Без размаха, просто вложившись доворотом бедер. Подпоручик на мгновение застыл с удивленно распахнутыми глазами и открытым в немом крике ртом, затем, сложившись, будто перочинный нож, рухнул под стол.
– Это был неправильный ответ, – усаживаясь на лавку, сообщил я.
В этот миг дверь комнаты распахнулась, и в нее как ни в чем не бывало вошел престарелый камердинер. Не найдя взглядом хозяина, увидев макушку пытающегося выбраться Тышкевича, он по-своему оценил происходящее и сообщил чопорным, как это водится у камердинеров, тоном:
– Капитан Фавье к графу Тышкевичу.
– Это еще что такое? – процедил я, доставая бывшего однополчанина из-под стола. – К тебе тут французы в гости ездят? И с чего это ты вдруг графом стал? Ты уж определись: то ты князь Трубецкой, то граф Тышкевич!
– Будь ты проклят! – цедя слова сквозь плотно стиснутые зубы, проговорил бывший семеновец.
– Зовите капитана! – скомандовал я. – Ежи, а ты не отвлекайся! У меня сегодня на редкость дурное настроение, и я всерьез подозреваю, что это ты сдал меня из рук в руки врагам Отечества.
– Твоего Отечества, – процедил Тышкевич. – Не моего.
– Ну да, ну да, примерно так я и предполагал. Погоди, – прервал я сам себя. Я в недоумении поглядел на Чуева: – Как старик назвал француза?
– Капитан Фавье, – автоматически повторил он. – С ним полторы дюжины всадников и, как обычно, возки.
– Проклятье, только этого мне не хватало! Воистину, что за день сегодня такой!
Старцы, много и нудно говорившие о том, как трепетно и нежно следует менять историю, не создавая в ней непоправимых изломов и парадоксов, в своих рассуждениях сотни раз касались роли личности. Что-то вроде того, что всех бабочек, в силу необходимости, можно давить, все они равны перед сапогом, но некоторые значительно равнее остальных. И вот тут хоть по небу летай, но даже пыльцу с нежных крылышек не стряхни. Какова вероятность, что один из таких мотыльков залетит на огонек в эти буреломные чащобы? Да почитай, никакой! А вот надо же, залетел! Теперь, хочешь не хочешь, надо что-то с этим упрямым фактом делать. И не просто делать, это было бы полбеды, а на глазах у восхищенной публики: ротмистра Чуева и моего чертова однополчанина Тышкевича. И если для первого это всего лишь один из великого множества французских офицеров, на свою беду, попавшихся мне на глаза, то для второго… Вот об этом, пожалуй, стоит разузнать поподробней.
Камердинер, поклонившись, выходит из залы, и я вновь поворачиваюсь к Тышкевичу.
– Ты пиши, Ежи, пиши. – Я указываю на чернильный прибор, стоящий неподалеку. Судя по гербу на нем, это не Лелива Тышкевичей и уж подавно не герб Бектемировых.
– Какова гарантия, что я останусь жив? – дрожащим голосом спрашивает бывший подпоручик.
– Совершенно никакой, – честно говорю я. – Собственно, выбор невелик. Либо я тебя вздерну на воротах как изменника, дезертира и разбойника, либо расстреляю. Но так ты спасешь от расправы своих людей. И еще, если ты будешь откровенен и сейчас поможешь мне, я тебе обещаю и, полагаю, Алексей Платонович меня поддержит, никто в Ставке не узнает о твоих художествах, для всех ты пропадешь без вести в самом начале войны, и после нашей победы на твоем роду не будет лежать позорного пятна, и твое имение останется брату.
– Сестре, – автоматически поправил Тышкевич.
– Да, прости, запамятовал. Так вот, оно достанется сестре и не будет изъято в казну. Выбор за тобой.
Ежи молча кивнул, взялся за перо и обмакнул его в чернильницу.
– Сергей Петрович, нельзя же так, – приблизившись ко мне, возмущенно шепчет гусар, – все же однополчанин, русский офицер.
– Побойтесь бога, ротмистр! – нахмурился я. – Русский офицер разбойником, да еще и под чужим именем скрывающимся, быть не может. Либо одно, либо другое. Емельян Пугачев, к слову, тоже русским офицером был, однако же казнили его как вора и душегуба. Что же до чести полка, то я ей немалую услугу оказываю, принимая на себя и расправу, и тайну. Ибо каков позор: в лейб-гвардии, в самом ее сердце изменник и шпион завелся. Уж лучше пусть числится без вести пропавшим.
– И все же это неправильно, – буркнул Чуев.
– Правильно, неправильно, Бог мне судья. Тут, вишь ли, иное поле боя. Уж не обессудьте, ежели ромашки на нем в грязь втопчут. Не о них нынче речь.
Я принял из рук Тышкевича подписанный лист.
– Приказывать не смею, но, господин ротмистр, прошу вас принять капитуляцию гарнизона, счесть трофеи, а заодно и позаботиться о кортеже нашего французского гостя.
Человек, называющий себя капитаном Фавье, вошел в комнату, стряхивая с медвежьей шубы налипший снег. Под мышкой он держал увесистый резной ларец. Завидев понуро сидящего у стола Ежи Тышкевича, он с порога, даже не поздоровавшись, спросил: