Энсон оплатил счет за разговоры - телефонистка безуспешно пыталась подшутить над величиной суммы - и вторично в этот день решился покинуть отель "Плаза", идя куда глаза глядят. У вращающейся двери стояла боком к свету женщина, очевидно, беременная, - когда дверь поворачивалась, на плечах ее колыхалась тонкая бежевая накидка, и всякий раз она нетерпеливо поворачивала голову, словно устала ждать. При первом же взгляде на нее что-то мучительно знакомое потрясло его до глубины души, но только приблизясь к ней на пять шагов, он понял, что перед ним Паула.
- Господи, это же Энсон Хантер!
Сердце его упало.
- Господи, это же Паула…
- Право же, это просто поразительно. Я никак не могу поверить, Энсон!
Она схватила его за обе руки, и он, увидев такую свободу обращения, понял, что воспоминания, связанные с ним, утратили для нее горечь. Но не для него он ощутил, как прежнее чувство, которое он некогда к ней питал, вновь закрадывается в душу, причем возвращается и та нежность, с какой он относился к ее жизнерадостности, которую боялся омрачить.
- Мы проводим лето в Райе. Питу пришлось приехать по делам сюда, на Восток, - ты, конечно же, знаешь, что я теперь миссис Питер Хэгерти, - ну так вот, мы взяли с собой детей и арендовали дом здесь, поблизости. Ты непременно должен к нам наведаться.
- Но удобно ли это? - спросил он напрямик. - И когда я могу заглянуть?
- Когда хочешь. А вот и Пит.
Дверь повернулась, пропуская рослого мужчину лет тридцати со смуглым лицом и коротко подстриженными усиками. Безупречная осанка выгодно отличала его от Энсона, чья полнота была особенно заметна под узкой визиткой.
- Напрасно ты стоишь, - сказал Хэгерти жене. - Давайте-ка присядем вон там.
Он указал на кресла в вестибюле, но Паула медлила в нерешительности.
- Лучше я поеду домой, - сказала она. - Энсон, почему бы… почему бы тебе не пообедать у нас сегодня вечером? Правда, мы только-только устраиваемся, но если тебя это не смущает…
Хэгерти сердечно поддержал приглашение.
- Останетесь у нас до утра.
Их автомобиль ожидал у подъезда отеля, и Паула утомленно опустилась на шелковые подушки.
- Мне так много нужно тебе сказать, - проговорила она, - что это, кажется, безнадежно.
- Я хочу знать, как ты живешь.
- Ну, - она улыбнулась Хэгерти, - это тоже разговор долгий. У меня трое детей - от первого брака. Старшему пять лет, среднему четыре, младшему три. Она улыбнулась снова. - Как видишь, я не теряла времени понапрасну, не так ли?
- Все мальчики?
- Мальчик и две девочки. А потом - потом много было всякого, год назад в Париже я развелась и вышла замуж за Пита. Вот и все - могу только добавить, что я бесконечно счастлива.
В Райе они подъехали к большому дому близ Приморского клуба, и навстречу выбежали трое темноволосых, худеньких ребятишек, которые вырвались от английской гувернантки и бросились к автомобилю с невнятными криками. Рассеянно и с трудом Паула обняла каждого по очереди, но они приняли эту ласку сдержанно, поскольку им, видимо, было ведено не виснуть на маме. Даже рядом с их свежими личиками кожа Паулы ничуть не казалась увядшей, - при всей ее физической вялости она выглядела моложе, чем в день их последней встречи в Палм-Бич семь лет назад.
За обедом она была немногословна, а потом, слушая радио, лежала на диване с закрытыми глазами, и Энсон уже подумывал, не стеснительно ли его присутствие в столь позднее время. Но в девять часов, когда Хэгерти встал и любезно сказал, что оставит их ненадолго вдвоем, она понемногу разговорилась и стала рассказывать о своем прошлом.
- Первый мой ребенок, - сказала она, - та старшая девчушка, которую мы зовем Милочкой, - я чуть не умерла, когда узнала, что мне предстоит ее родить, ведь Лоуэлл был для меня совсем чужим. Мне даже не верилось, что у меня может быть ребенок. Я написала тебе письмо, но тут же его изорвала. Ах, Энсон, ты так дурно со мной поступил.
Снова меж ними началось прежнее общение, которое то сближало, то разделяло их. В душе Энсона вдруг ожили воспоминания.
- Ведь ты, кажется, был помолвлен? - спросила она. - С девушкой по имени Долли, не помню ее фамилии.
- Я никогда не был помолвлен. Собирался один раз, но никогда не любил никого, кроме тебя, Паула.
- Полно тебе, - отозвалась она. И продолжала после короткого молчания: Теперь мне впервые хочется иметь ребенка. Понимаешь, я влюблена - наконец-то.
Он не ответил, потрясенный ее предательской забывчивостью. Должно быть, она заметила, что это "наконец-то" задело его за живое, а потому добавила:
- Ты меня тогда очаровал, Энсон, ты мог сделать со мной все, что угодно. Но мы никогда не были бы счастливы. Я слишком глупа для тебя. Я не люблю все усложнять, как ты. - Паула снова помолчала. - Ты никогда не обзаведешься семьей, - сказала она.
Эти слова поразили его, как удар в спину, - из всех обвинений этого он решительно не заслуживал.
- Я мог бы обзавестись семьей, будь женщины иными, - сказал он. - Если бы я не видел их насквозь, если бы женщины не терзали нас за других женщин, если бы у них была хоть капля гордости. Если бы только я мог уснуть на время и проснуться в кругу настоящей семьи - да ведь я для этого и создан, Паула, женщины всегда это чувствовали, потому-то я им и нравился. Просто я уже не могу выносить все, что этому предшествует.
Хэгерти вернулся около одиннадцати; когда они выпили виски, Паула поднялась и сказала, что ей пора спать. Она подошла к мужу.
- Где ты был, дорогой? - спросила она.
- Мы выпили по стаканчику с Эдом Сондерсом.
- Я беспокоилась. Думала, может, ты сбежал от меня.
Она прильнула головой к его груди.
- Он такой милый, правда, Энсон? - спросила она.
- Необычайно, - отозвался Энсон со смехом. Она подняла голову и взглянула на мужа.
- Ну, я готова, - сказала она. Потом обернулась к Энсону. - Хочешь увидеть наш семейный гимнастический трюк?
- Да, - сказал он, притворяясь заинтересованным.
- Ладно. Алле-гоп!
Хэгерти легко подхватил ее на руки.
- Это называется наш семейный акробатический трюк, - сказала Паула. - Он относит меня наверх. Ну разве не мило с его стороны?
- Да, - сказал Энсон.
Хэгерти слегка наклонил голову и коснулся щекою лица Паулы.
- И я его люблю, - сказала она. - Ведь я тебе уже говорила об этом, правда, Энсон?
- Да, - сказал он.
- Он самый славный на свете, - ведь правда, мой дорогой? Ну, спокойной ночи. Алле-гоп! Видишь, какой он сильный?
- Да, - сказал Энсон.
- Я там положила тебе пижаму Пита. А теперь сладких сновидений - увидимся за завтраком.
- Да, - сказал Энсон.
VIII
Старшие компаньоны фирмы настаивали, чтобы Энсон уехал на лето за границу. Вот уже целых семь лет он, в сущности, не отдыхал, говорили они. Он засиделся на месте, надо переменить обстановку. Но Энсон упорно отнекивался.
- Если я уеду, - заявил он, - то не возвращусь никогда.
- Но это же глупо, старина. Вернешься через три месяца, и всю твою хандру как рукой снимет. Будешь здоров, как прежде.
- Нет. - Он упрямо качал головой. - Если я прерву работу, то уже больше к ней не вернусь. Прервать работу означает сдаться, а это конец всему.
- Давай все же рискнем. Если хочешь, уезжай на полгода, - мы не боимся, что ты нас покинешь. Без работы жизнь будет тебе не мила.
Они взяли на себя все хлопоты, связанные с поездкой. Ведь они любили Энсона, - его любили все, - и свершившаяся с ним перемена нависла над фирмой, как туча.
Рвение, которое неизменно сопутствовало всякому делу, участливое отношение к равным и подчиненным, неизменная заразительная бодрость - за последние четыре месяца нервное перенапряжение заглушило эти черты, и они сменились унылой суетливостью сорокалетнего человека. При заключении всякой сделки он стал теперь лишь обузой и бременем.
- Если я уеду, то не вернусь никогда, - сказал он. За три дня до его отплытия Паула Леджендр-Хэгерти умерла во время родов. Я тогда часто его видел, потому что мы собирались вместе плыть через океан, но впервые за долгие годы нашей дружбы он ни словом не обмолвился со мною о своих чувствах, и сам я не замечал в нем ни малейших признаков душевного волнения. Больше всего его заботило, что ему уже тридцать лет, - во всяком разговоре он искал случая напомнить об этом, а потом умолкал, словно полагая, что слова эти вызывают у собеседника череду мыслей, которые красноречиво говорят сами за себя. Подобно его компаньонам, я был поражен происшедшей в нем переменой и обрадовался, когда пароход "Париж" пустился в путь по водной стихии, разделяющей континенты, и его заботы остались позади.
- Не выпить ли нам? - предложил он.
Мы пошли в бар с чувством приподнятости, обычным в день отъезда, и заказали четыре "мартини". После первого коктейля он вдруг преобразился неожиданно простер руку и хлопнул меня по колену с веселым оживлением, какого я не замечал за ним уже много месяцев.
- Ты обратил внимание на ту девушку в красном берете? - спросил он. - У нее румяные щечки, и провожали ее двое полицейских сыщиков.
- Она и впрямь хорошенькая, - согласился я.
- Я справился по списку у помощника капитана и узнал, что она здесь без сопровождающих. Сейчас позову стюарда. Вечером мы с ней пообедаем.
Вскоре он меня покинул, а через час уже прогуливался по палубе в ее обществе, разговаривая с нею звучным, звонким голосом. Ее красный берет ярким пятном выделялся на фоне зеленовато-серого моря, и время от времени она стремительно вскидывала голову с улыбкой, выражавшей удовольствие, любопытство и предвкушение чего-то нового. За обедом мы пили шампанское и славно повеселились - а потом Энсон играл в бильярд с завидным увлечением, и некоторые пассажиры, видевшие нас вместе, расспрашивали меня, кто он такой. Когда я уходил спать, он и девушка болтали и смеялись на диванчика в баре.
За время плаванья я видел его реже, чем мне хотелось бы. Он пробовал сколотить компанию из четверых, но для меня дамы не нашлось, и мы с ним встречались только за столом. Правда, иногда он пил коктейли в баре и рассказывал мне про девушку в красном берете и про все перипетии их знакомства, приукрашая их, по своему обыкновению, причудливыми и забавными подробностями, и я радовался, что он снова стал самим собой или, по крайней мере, таким, каким я его знал и понимал. Думается мне, он бывал счастлив, только когда какая-нибудь женщина в него влюблялась, тянулась к нему, как металлические опилки тянутся к магниту, способствуя его самовыражению, что-то ему обещая, не знаю, что именно. Быть может, это обещало ему, что на свете всегда будут женщины, готовые пожертвовать самой светлой, самой свежей и чудесной порой своей жизни, дабы хранить и оберегать чувство превосходства, которое он лелеял в душе.
* * * РЕШЕНИЕ I
Как- то однажды, спустя примерно год после свадьбы, Жаклин Матер зашла к своему мужу в агентство по продаже скобяных изделий, работой которого он более-менее успешно управлял. У приоткрытой двери его кабинета она остановилась и сказала: «Ой, извините», поскольку стала свидетельницей довольно обыденной, но в то же время весьма интригующей сцены. Перед ее мужем стоял молодой человек по имени Бронсон, которого Жаклин немного знала; муж приподнялся из-за своего стола. Бронсон схватил его руку и с чувством пожал ее -он был взволнован. Услышав в дверях шаги, оба обернулись, и Жаклин заметила, что у Бронсона были красные глаза.
Спустя мгновение он вышел, бросив, проходя мимо Жаклин, смущенное «здравствуйте». Она проскользнула в кабинет мужа.
- Что это здесь делал Эд Бронсон? - не скрывая любопытства, сразу же спросила она.
Чуть прищурив свои серые глаза, Джим Матер улыбнулся жене и осторожно усадил ее на край стола.
- Он просто забежал на минутку, - с готовностью ответил он. - Как дела дома?
- Дома все в порядке. Так чего же он хотел? - настаивала она.
- Ему просто нужно было кое о чем со мной поговорить.
- О чем же?
- Да ничего особенного. Обычный деловой разговор.
- А почему у него были красные глаза?
- Красные глаза? - Он невинно взглянул на жену, и оба неожиданно рассмеялись.
Жаклин поднялась и, обойдя вокруг стола, плюхнулась в его вращающееся кресло.
- Лучше признавайся, - весело заявила она. - Все равно никуда не уйду, пока не скажешь.
- Ну, - он поколебался, нахмурился, - он просил меня об одной услуге.
Жаклин сразу поняла, вернее, интуитивно почувствовала, о чем идет речь.
- Ах, вот что! - Ее голос немного напрягся. - Ты дал ему взаймы.
- Совсем немного.
- Сколько же?
- Всего три сотни.
- Всего три сотни, - в голосе Жаклин зазвучала холодная сталь. - Скажи мне, Джим, сколько мы с тобой тратим в месяц?
- Ну сколько… Что-нибудь пять-шесть сотен, - он немного поерзал. - Слушай, Джекки, Бронсон деньги вернет. Просто у него сейчас небольшие затруднения. Его здорово подвела одна девушка из Вудмера…
- Зато всем известно, какой ты безотказный, вот он и пришел к тебе, - перебила Жаклин.
- Это неправда, - на всякий случай ответил он.
- Тебе не приходило в голову, что я сама могла бы истратить эти три сотни? - спросила она. - Помнишь, как мы в ноябре собирались поехать в Нью-Йорк и у нас не хватило денег?
И без того слабая улыбка теперь совсем исчезла с лица Матера. Он подошел к двери кабинета и захлопнул ее.
- Слушай, Джекки. Ты должна понять следующее. Бронсон - один из тех, с кем я почти ежедневно встречаюсь за ленчем. В детстве мы вместе играли, мы вместе ходили в школу. Неужели ты не понимаешь, что я как раз тот человек, к которому он может обратиться в трудную минуту? И именно поэтому я не мог ему отказать.
Жаклин повела плечами, как бы стряхивая с себя эти объяснения.
- Брось ты, - ответила она резко. - Я знаю только, что хорошего от него ждать нечего. Вечно он под градусом, работать толком нигде не работает. Это, конечно, дело его, а вот жить за твой счет он не имеет никакого права.
Они сидели теперь друг против друга по разные стороны стола, и оба говорили тоном человека, разговаривающего с ребенком. И он, и она начинали фразу со слова «послушай», а на лицах было выражение смиренного терпения.
- Если ты отказываешься понимать, я ничего не могу поделать, - по прошествии пятнадцати минут заключил Матер, и голос его звучал чуть раздраженно. - Между мужчинами существуют особые обязательства, и их надо выполнять. И дело тут не просто в том, одолжить деньги или нет, - не забывай, что именно в моей работе очень многое зависит от расположения деловых людей.
Говоря это, Матер надевал на себя пальто. Вместе с женой он отправлялся домой обедать. Ехать приходилось трамваем, потому что автомобиля у них сейчас не было - старый недавно продали, а новый собирались завести только весной.
К несчастью, как раз в этот день трамвай сыграл с ними злую шутку. При других обстоятельствах перебранка в конторе была бы забыта, но история, происшедшая в трамвае, подлила масла в огонь, и предмет их ссоры вызвал серьезные осложнения хронического характера.
Жаклин и Джим сели на свободные места в передней части вагона. Стоял конец февраля, и нетерпеливое солнце бесцеремонно превращало потемневшие уличные сугробы в грязные ручейки, весело журчащие по сточным желобкам. Из-за погоды народу в трамвае было меньше обычного - никто не стоял. Водитель даже открыл свое окно, и неокрепший весенний ветерок выгонял из вагона остатки зимнего воздуха. Жаклин вдруг подумала, что сидящий рядом с ней муж гораздо благороднее и добрее многих других мужчин. От этой мысли стало приятнее на душе. Глупо пытаться его переделать. Может быть, Бронсон в конце концов вернет деньги, да и в любом случае триста долларов - не ахти какое состояние. Ее размышления были прерваны толпой пассажиров, только что ворвавшихся в трамвай и теперь проталкивающихся по проходу. «Только бы они прикрывали рот рукой, когда кашляют - подумала Жаклин. - Скорее бы уж Джим покупал новую машину, а то в этих трамваях можно черт знает какую болезнь подхватить».
Она повернулась к Джиму обсудить этот вопрос, но Джим только что встал, уступая место женщине, стоявшей рядом с ним в проходе. Женщина, буркнув что-то неопределенное, села на освободившееся место. Жаклин нахмурилась.
Женщина эта, лет пятидесяти на вид, была чудовищно огромной. Когда она только уселась, ей вполне хватило свободной части скамейки, но через мгновение она начала расползаться, занимая своим толстым телом все большее и большее пространство, пока процесс этот не принял характера насильственного отъема территории. Когда трамвай качнулся вправо, в сторону Жаклин, женщина также скользнула по сиденью вправо, когда же он качнулся влево, ей каким-то чудесным образом удалось окопаться, закрепляясь на занятой позиции.
Перехватив взгляд мужа - он покачивался, держась за ремень, - Жаклин всем своим видом выразила полное неодобрение его поступку. Он сделал извиняющуюся гримасу и тут же углубился в изучение рекламы, расклеенной по всему вагону. Толстуха еще потеснила Жаклин - она практически заняла всю скамейку. Затем эта нахалка недовольно повернула на Жаклин свои глаза навыкате и кашлянула прямо ей в лицо.
Издав слабый вскрик, Жаклин вскочила на ноги, в ярости протиснулась через мясистые колени и, пунцовая от гнева, стала пробиваться в конец вагона. Там она схватилась за ремень; вскоре к ней присоединился заметно встревоженный муж.
За оставшиеся десять минут езды они не обронили ни слова, просто стояли рядом молча, а мужчины, сидевшие перед ними, похрустывали газетами, будучи не в силах оторвать глаз от новой порции комиксов.
Жаклин взорвалась, когда они вышли из автобуса.
- Идиот несчастный! - в бешенстве закричала она. - Где были твои глаза, когда ты уступал место этой ужасной бабе? Почему ты всегда заботишься о каких-то толстых наглых прачках? Позаботился бы для разнообразия обо мне!