– Ладно, расскажу тебе правду.
– Какую? – с горящими глазами поинтересовалась Лиза.
– Но это должно умереть между нами.
– Могила! – постучала себя по груди девочка.
– В мою комнату пытаются прорваться хихикающие всадники смерти, их пока остановила лапка.
– Лапка? – переспросила Лиза.
– В смысле, ручка.
– Дверная?
– Человеческая, я ее на окно повесила.
Лизины глаза стали круглыми.
– У тебя на окне висит отрубленная человеческая рука?
– Нет! Ну и глупость тебе в голову пришла! – рассердилась я. – Лапка нарисована, она красная, значит, универсальный отпугиватель, можно вроде не бояться. Но не слишком приятно слышать хихиканье, вот я и перебралась на кухню.
– Чье хихиканье?
– Всадников смерти.
– Ага, – кивнула девочка, – все, оказывается, просто. Одно непонятно…
– Второе, – уточнила я, – одно непонятное уже разъяснилось. Спрашивай дальше.
– Чего ты в собачью корзинку влезла?
– Опять двадцать пять! Хихикающие всадники смерти…
– В гостевой удобный диван есть!
– На нем Филя спит.
– У Кати в комнате пустая кровать.
– Я забыла про нее! Совсем из головы вылетело, что Катюша в командировке. Лизочек, пообещай, что никому не расскажешь…
– Ни гу-гу!
– Хочешь, подарю тебе кофточку?
– Ту светлую, с вышитыми мишками? – оживилась Лиза.
– Нет, она мне самой дико нравится. Отдам розовую, в горошек.
– Фу, отстой, – скривилась Лизавета, – старушечий прикид, для тех, кому уже тридцать стукнуло. Давай бежевую, с топтыгиными, и забудем о глупом приколе. За суперский свитер я смолчу.
– Шантажистка!
Лизавета фыркнула:
– Как хочешь. Ну, смехота! Ночевка в собачьей корзинке даже веселей, чем твоя прогулка на роликах. Помнишь, как все над тобой ржали?
Делать нечего, пришлось идти в комнату и отдавать Лизе замечательный пуловер.
– Не переживай, Лампуша, – радостно утешила меня девочка, – не навсегда забираю. Схожу в нем пару раз в школу и верну.
Я кивнула и пошла варить кофе. Мне предстоит напряженный день, следует подкрепиться.
Городок, где, по словам Аллочки, обитал Василий, расположился совсем недалеко от Москвы. Собственно говоря, он уже часть столицы, но на метро до него не добраться. Впрочем, я и не собиралась пользоваться подземкой, села в свою машину и, медленно ползя по пробкам, попыталась продвинуться к шоссе. Автовладельцы хорошо знают – иногда в городе случается полнейший паралич дорожного движения. Инфаркт трассы, кома! И часто непонятно, отчего это произошло. Вот, например, сегодня ни аварии, ни дорожных работ, а машины столпились, словно стадо баранов. Потом вдруг – раз, и все поехали по внезапно свободному шоссе. Просто волшебство какое-то, иначе и не назовешь.
Москва тянулась томительно долго, потом промелькнула МКАД, и снова замаячили серые и псевдокирпичные башни, вполне симпатичные, даже нарядные на фоне панельных зданий, построенных в последней четверти двадцатого века. Но это лишь видимость красоты, на самом деле многоэтажки сделаны из бетонных плит, просто их потом облицевали панелями.
Кварталы «близнецов» тянулись почти до бесконечности. Затем замаячили шеренги кранов, и наконец-то возникло некое подобие чахлого лесочка. Я приободрилась: судя по карте, скоро доберусь до места. И точно, справа мелькнула табличка с надписью «Михайлово.[6]
Я свернула на бетонную дорогу, проехала пару километров в глубь леса, вырулила на небольшую площадь и спросила у девочки-подростка, курившей на автобусной остановке:
– Где Пионерская улица?
– Дом какой? – хриплым, явно простуженным голосом пробасила школьница.
– Тридцать второй.
– Это внизу, – весьма охотно начала объяснять мне местная жительница, – под гору поезжайте, увидите жуть, за ней свернете и наткнетесь.
– Жуть? – переспросила я.
Собеседница шмыгнула носом.
– Ага, забор такой, длинный…
И тут к остановке, звеня всеми внутренностями, подкатил древний автобус, девочка, потеряв ко мне всякий интерес, впрыгнула в салон. Я в легкой растерянности повернула руль и отправилась в указанном направлении.
Теперь перед глазами мелькали деревянные избушки, маленькие, почти вросшие в землю, с крохотными окошками. Потом потянулся забор, тоже древний, местами упавший, старую изгородь сменила красивая, вычурная, ажурная решетка, и снова появился штакетник из прогнивших палок. Наконец дорога сделала резкий поворот, я увидела железные ворота с табличкой «Счастливое детство», а на противоположной стороне шоссейки – двухэтажный барак из темно-красного кирпича с большими цифрами «32», намалеванными у крайнего окна. Никаких автомобилей на довольно широкой площадке не было. Я стала парковаться возле здания, но тут из подъезда вынырнула бабушка, понаблюдала за моими маневрами и, когда я вышла из салона, спросила:
– Сама себе машину приобрела или подарил кто?
– Родственники на день рождения пригнали, – охотно вступила я в разговор.
– Ну тогда не жалко тарантайку, – хитро прищурилась бабуся.
– Почему? – удивилась я.
– Богатая у тебя родня, – ухмыльнулась бабка, – эту разобьешь, новую купят.
– Автомобиль смотрится красиво, – беззлобно ответила я, – но он не особо дорогой. Купить такой под силу, в принципе, любой семье, если в ней все работают. Мои домашние не олигархи, Катюша врач, Вовка милиционер, Сергей…
– Тогда убери машину от барака, – перебила меня бабка, – иначе плохое случится. Из окна бутылку швырнут, или Колька выйдет и колеса проткнет, он всегда тем, кто у дома останавливается, гадость делает. Лучше у забора жути встань.
– У забора… чего?
– Не местная ты, – заявила старуха, – я тебя не знаю.
– Что такое жуть?
Бабушка ткнула пальцем в табличку «Счастливое детство».
– Вот. Ты сюда зачем? Ребенка проведать или на работу наниматься?
– Мне в тридцать второй дом надо.
– Сюда?
– Наверное, другого с этим номером тут нет.
– Верно, один такой, – закивала старуха. – И к кому в гости пожаловыала?
– Вы, наверное, всех жильцов знаете?
Старуха дробно рассмеялась.
– Вот уж точно. До пенсии я районным терапевтом работала, на участке секретов от меня никто не имел. И сейчас по старой памяти зовут. В Михайлове поликлиники нет, дай бог памяти… Нет, год не назову, это когда Иван Васильевич помер. Он-то за наше маленькое лечебное учреждение насмерть стоял. Если пытались закрыть, мигом в Москву мчался и орал где надо: «Людей нельзя без помощи кинуть!» Святой человек был, доктор наук, профессор, его слушали, а как заболел, так все и рухнуло. Теперь надо либо в Козлово ехать, там больница есть и поликлиника, нас к ней прикрепили, либо «Скорую» вызывать. Вот беда! Козлово вроде близко, да пешком не дойдешь, автобус у нас постоянно ломается, а «неотложка» вечно занята. Помирайте, люди добрые, на здоровье, главное, отбрасывайте коньки тихо, без шума и пыли. А на тот свет никто, даже батюшка наш, отец Павел, не торопится, вот и ко мне бегут что ночь, что день: «Алевтина Петровна, помоги!» Я им, как доктор Айболит, никогда не откажу, только велю дома лекарства держать, укол сделать могу, но уж ампулы сами покупайте. А меня не станет, совсем народу со своими хворями обратиться некуда будет.
– Вы Василия знаете? – Я решила перебить слишком болтливую Алевтину Петровну. – Такой парень здесь живет?
Женщина поджала губы, потом протянула:
– Вот оно что! К Ваське прибыла! Нету твоей любви, он давно не появлялся. И Митя из дома удрал, одна Липа осталась, бабка их.
– Она дома? – обрадовалась я.
Алевтина Петровна засмеялась:
– Куда же ей деться?
– Может, в магазин пошла, – предположила я, – или на огороде возится.
Старушка развеселилась еще больше.
– Васька говорит складно, заслушаешься. Небось про бабушку песню напел: живет за городом, в небольшом доме, жена профессора. Так?
– Ну, в принципе вы правы, – на всякий случай согласилась я.
Алевтина Петровна откашлялась.
– И ведь не соврал, на первый взгляд все так и есть. Олимпиада – вдова Ивана Васильевича, и дом находится под Москвой, вот он. Только не надо Ваське верить. И зря ты парню на шею вешаешься, у него таких тучи! Лучше уезжай домой, забудь Ваську, найди себе нормального мужчину и живи счастливо.
– Бабушку Василия зовут Олимпиадой? – проигнорировала я совет старой докторши.
Алевтина Петровна кивнула.
– А как ее отчество?
– Михайловна.
– Спасибо. Пойду поговорю с ней.
Алевтина Петровна покашляла в кулак.
– Не трать времени зря! Ничего не получится, не станет Липа говорить. Васьки тут давно нет, наверное, у очередной пассии пристроился. Чего скривилась? Неприятная вещь правда, но она как лекарство – горькая, да помогает. Василий ко многим в постель лезет, ему все равно с кем. Ты прилично выглядишь, да и по возрасту уже не девочка, послушай добрый совет: уезжай, не позорься. От Липы толку не добиться, Василия дома нет, он лишь наездами бывает, где на самом деле обретается, я понятия не имею.
– Спасибо, – вежливо закивала я, – но все же попробую поболтать с Олимпиадой Михайловной.
– Эх, молодежь… – укоризненно протянула Алевтина Петровна. – Лишь бы на своем настоять… Ну топай, в пятнадцатую комнату тебе.
Глава 18
Широкий коридор был заставлен велосипедами, детскими колясками, ведрами, пластиковыми тазами и поломанной мебелью. Кое-как протискиваясь между хламом, я миновала четырнадцать комнат, добралась до нужной, собралась постучать и замерла с поднятой рукой. Дверь отсутствовала, вместо нее зиял голый, не прикрытый ничем проем. Удивленная сверх меры, я поскребла по косяку и спросила:
– Можно?
Ответа не последовало.
– Разрешите войти?
И вновь тишина.
– Простите, если я совершаю бестактность… – забубнила я и без приглашения вошла в длинное и узкое помещение.
Перед глазами развернулась впечатляющая картина. Спальня оказалась пустой. В прямом смысле слова – никакой мебели тут не было, не имелось занавесок, ковра. В углу, у подоконника виднелась бесформенная куча. Стараясь не дышать – в комнатушке отвратительно воняло, – я подошла к горе тряпок и вдруг поняла: это женщина, она лежит прямо на линолеуме, не подстелив под себя даже газеты. Одеялом ей служила рванина, которая в прежней жизни, похоже, была мешком для картошки.
– Олимпиада Михайловна, – позвала я, – очнитесь.
Хозяйка даже не вздрогнула.
Мне стало не по себе. Вдруг алкоголичка умерла? Но потом я увидела, что грязная, рваная мешковина мерно опускается и поднимается – бабушка Василия дышала.
– Олимпиада! Липа! Ау! Эй! Очнитесь! – начала я на разные лады окликать пьянчужку.
– Ну и как? – раздался за спиной ехидный голосок Алевтины Петровны. – Побеседовала?
– Нет, конечно, Олимпиада лежит без сознания.
– А я предупреждала! Только кто-то не обратил внимания, – с легким злорадством напомнила врачиха.
– Как она живет? – покачала я головой.
– Абсолютно счастливо.
– В этой норе?
– У других хануриков и крыши над головой нет, – нахмурилась Алевтина, – пропили квартиры и на улице оказались. Липа тоже бы в овраге очутилась. Давно бы ее выселить надо, только ни у кого рука не поднимается вдову Ивана Васильевича турнуть. На станции сидит, бутылки собирает, еду у соседей на кухне ворует. Удивительной наглости женщина. Подойдет к плите, кастрюлю откроет, супа себе нальет и ест. У нас тут теперь гастарбайтеров полно, коренные жильцы ее стыдили, а пришлые пару раз побили, но никакого толку. Впрочем, кое-кто Липу жалеет в память об Иване Васильевиче. Она же жена доктора наук, представляешь? В помощницах у мужа служила, медсестрой была, отличной притом, люди на нее молились. Таких уговаривала! Ни у кого не получалось, а Липа спокойно к самым буйным подходила, без санитаров, никого не боялась, и никто ее пальцем не трогал. В жути-то страшные вещи творятся, но Липу все уважали.
– Как же она так опустилась?
Алевтина Петровна пожала плечами:
– Всякое случается. Наши считают – с горя, а я думаю – совесть замучила.
– А где дверь? – задала я глупый вопрос.
– Пропила, – ответила врач.
– Кому же она понадобилась? – заморгала я.
Пенсионерка развела руками:
– Ума не приложу, но нашелся покупатель. Еще третьего дня висела, а сегодня смотрю – ба, комната напросвет.
– Может, Липу в больницу отвезти?
– Не смеши! Кто такую возьмет? – удивилась Алевтина Петровна. – И куда ее отправлять?
– В наркологическую клинику.
Алевтина Петровна поджала губы.
– В бесплатную не попасть, а за деньги не получится, Липа теперь нищая. Вот раньше имела и копеечку, и золотишко, и мебель. Только спустила все.
– Родственники ей помочь не могут?
Алевтина Петровна одернула шерстяную кофту.
– Кто?
– Дети.
– Дочь удрала, бросила двоих ребят и хвостом вильнула. Конечно, когда Иван Васильевич тут правил, в жути…
– Простите, пожалуйста, но что такое жуть? – перебила я собеседницу.
Алевтина Петровна хмыкнула.
– Ты не торопишься?
– Я совершенно свободна.
– Что у тебя с Васькой? – неожиданно поинтересовалась старуха.
Я слегка задержалась с ответом, и она закивала:
– Понятно. Эх, дуры мы, все о счастье мечтаем… Васька мастер девкам мозги пудрить. Приезжают они сюда иногда, одна даже вешаться собралась – такую комедию устроила! За веревку хваталась, рыдала. Наши женщины перепугались, ко мне кинулись, зовут: «Беги, Алевтина Петровна, там смертоубийство готовится». Только я человек опытный, на придурочную глянула, сразу поняла: дешевый спектакль, на публику работа. Просто она Васькин новый адрес узнать хочет, вот и выделывается с веревкой. Кто себя и правда жизни лишить надумал, по-тихому из окна прыгнет. Если человек на суицид решился, он спокоен: решение принято, осталось его исполнить. А тут мюзикл. Подняла я ведро и припадочную холодной водой окатила. Вмиг она выть перестала, веревку швырнула, кинулась на меня с кулаками: «Ты что, старая калоша, сделала? Блузку мне испортила, прическу намочила!» А я ей в ответ: «Чего тебе теперь об одежде и волосах печалиться, коли на тот свет собралась?» Ну и ушла она спокойно, поняла: комедия не удалась. Выбрось Ваську из головы, ты, похоже, женщина приличная. Работаешь?
Я кивнула.
– Замужем? – продолжала допрос старушка.
– Пока нет.
– Понятно. И никогда не выходила?
– Давно в разводе.
– Ясненько. Деток имеешь?
– Господь не дал.
– Вот от скуки на Ваську и потянуло, – резюмировала Алевтина Петровна. – Уж поверь мне, он тебе не пара, хоть и внук профессора, а уголовник.
– Неужели? – попыталась я изобразить испуг.
– Сидел Васька.
– Ой!
– Ты не знала?
– Нет.
– Вот-вот, – закивала Алевтина Петровна. – Эх, молодежь… Все-то у вас теперь есть: одежда, еда, машина, деньги. Одна беда – ума не хватает. У нас ничего такого не имелось, но с головой дружили. Прежде чем с парнем в постель кинуться, сначала жениха как следует изучали, а затем в загс шли. Хочешь, повторю, что тебе Васька говорил? «Я внук профессора, семья элитная, бабушка есть, богатая…» Так?
– Примерно, – соврала я.
– Нет бы сразу приехать и посмотреть на бабусю!
– Не додумалась, – шмыгнула я носом. – Алевтина Петровна, милая, ну и вляпалась же! Думала, он меня любит и…
– Денег ему в долг дала? – склонила набок голову старушка.
– Откуда знаете? – старательно играла я навязанную мне роль.
– Так не первая ты с этой бедой, – фыркнула бабуся. – Ладно, пошли ко мне, расскажу подробно, с кем ты связалась!
– У вас тут магазин есть? – спросила я.
– Водку не пью, – отрезала Алевтина Петровна, – в рот никогда не брала и даже нюхать отраву в своей конурке не дам.
– Я хотела тортик купить, – зачастила я, – или конфет.
– Ну это можно, – милостиво кивнула врач, – на станции супермаркет есть. Поедешь?
– Да, уже бегу к машине.
– А не тяжело меня туда-назад прокатить? – прищурилась бывшая врачиха. – Как раз за молоком собралась.
– С огромным удовольствием, – кивнула я.
Мы вышли во двор, и Алевтина Петровна, ткнув пальцем в длинный забор, сказала:
– Вот она, жуть!
– «Счастливое детство»? Там больница?
– Охохонюшки… – протяжно вздохнула моя спутница. – Можно и так назвать. Ладно, слушай…
В начале пятидесятых годов в Михайлове был открыт детский дом, но не такой, где содержатся обычные сироты, а приют для больных ребят, которые не могли ходить в школу и нормально общаться с окружающими. Очень скоро скорбное место было заполнено до отказа. Детский дом построили на огромной территории, где уже имелось два медицинских учреждения – психиатрическая клиника и поликлиника для михайловских жителей. В те годы городок был центром большого, преуспевающего колхоза, его главной усадьбой. Тут имелись школа, библиотека, дом культуры, магазины, небольшой заводик по переработке молока, ферма – короче говоря, жизнь в Михайлове кипела ключом. Да и до Москвы рукой подать, если кому захочется, можно легко съездить в столицу.
Кое-кто из михайловцев был недоволен открытием детского дома.
– Понавезут беспризорных, – ворчали местные бабы, – в нашей школе учить начнут. Чего хорошего? Нормальная мать дитя не бросит, значит, кто на гособеспечении оказывается? Вот уж повезло так повезло.
Но когда в приют начали поступать первые воспитанники, кумушки прикусили языки. Дети оказались тяжелыми инвалидами: кто ехал в коляске, кто еле-еле ковылял, опираясь на палку, а кого несли на носилках. Стало ясно: ни о каких их занятиях в местном учебном заведении речи идти не может.
В новом детском доме требовались нянечки, и директриса стала брать на работу михайловских теток. Но трудолюбивые, с пеленок приученные вставать в пять утра и ухаживать за скотиной и огородом бабы не выдерживали не очень обременительной, в принципе, службы при больных детках.