Сервилизм, изгнанный из всех щелей земного шара, почти из всех цивилизованных стран, получил политическое убежище у нас, на нашей земле. Ему у нас привольно. На добрых харчах вырос в целого динозавра. Но мы все равно эту образину не замечаем.
Правда, этого динозавра мы уже перекрасили в другой цвет, называем даже иначе. Но это ничего не меняет. Если на клетке, куда загнали вонючего скунса, напишешь “лань”, скунс от такой надписи ланью не станет.
И что постыдно: рабство, сервилизм древности, средневековья никто не воспел. Наш сервилизм тонет в одах, о нем пишут философские трактаты, перекрасив его в другой цвет, сменив надпись на клетке. Но от клетки с надписью "лань" прошибает вас газовой полосой скунса.
Мы ее называем, эту образину, "родимыми пятнами капитализма", пережитками капитализма, впрочем, ставшими уже нажитками.
Прародитель этой образины – демократический централизм. Еще Эзоп говорил, что раб, получая вольную, от рабского нутра избавиться долго не может. Революция нас застала рабами. Демократический централизм, навязанный нам с первых шагов, не помог нам избавиться от своего рабского нутра. Наоборот, он вогнал его в нас, как молоток вгоняет гвоздь в доску. И этот гвоздь, всаженный по самую шляпку, уже не заноза, не чужеродное существо, а частъ нас самих. Попробуй, достанъ этот гвоздь из тела любого из нас. Получишь по морде прежде всего от того, кого попытаешься освободить от гвоздя. Так крепко вбили его. Еще бы! Такой у демократического централизма был молотобоец – Сталин.
Добавим от себя: власть имущим до лампочки судьба будущего, им не до каменьев, о которые может спотыкаться это самое будущее. Они заняты собственным благополучием, проявляя при этом величайшую бдительность по отношению к чистоте и безопасности трассы, чтобы, упаси Бог, не попался им на пути самый что ни на есть обыкновенный камушек, камушек с голубиное яйцо.
Откройте двухтомник избранных произведений Григория Медынского, воистину великого поборника справедливости и неутомимого заботника о будущем, и вы воочию убедитесь в наличии каменьев, затруднявших наш путь к цели, нашим идеалам.
Сытый не должен призывать голодного к воздержанию. Не имеет на это морального права.
Ответственный высокооплачиваемый товарищ, у которого пять дач только в Армении, пришел в коллектив рабочих и служащих, лишенных многих благ жизни, и прочел им лекцию о ленинских нормах поведения. Оратора не стали слушать. Его освистали.
Государство, где улыбаются не тому, кому надо, где ласкают не работника, голубят клячу и бьют по голове скачущего коня, рискует погибнуть от своей глупости, от этой безумной расточительности и безудержной щедрости не по карману.
Рокфеллер погорел бы от такой нелепости в одни год. Мы не горим. Зародыш пока цел. Но мы постоянно истончаем его оболочку, грозя добраться до сердцевины. А вдруг дойдем? Кто в ответе за это безумие?
Безумный, безумный мой век! Где ты научился так безнаказанно оскорблять чувство человеческого достоинства?
А человек будущего – это, прежде всего, личность. Личность, а не истукан, винтик, исполняющий волю высшей субстанции, какие бы нелепые цели не ставила эта субстанция. Это какая-то амальгама, сулящая гибель всему живому.
Хочешь писать хорошо, обопрись на правду. Выбирай самую подлинную правду, самую жестокую, самую честную, иногда даже неприятную в своей обнаженности. И всеми мерами защити эту правду. Правдоподобие, полуправда – хуже всякой неправды. Неправда обнажена, с ней легко воевать, полуправда же в защитной маске, скрытно действует, как раковая опухоль разъедает изнутри.
Донкихотство считают зрящей затеей, уделом недалеких, а порою недоумков, кандидатов в психиатричку. Над донкихотами высокомерно подсмеиваются, при появлении их в обществе подмигивают друг другу, спрашивают, откровенно смеясь:
– Ну, как, Дон-Кихот, мир еще не перевернулся?
Но мир действительно перевернулся бы, жизнь в нем приостановилась бы, если бы не донкихоты. Если бы не люди, говорящие то, что думают, и делающие то, что разумно, о чем мечтают.
Вам показывают на черное и велят сказать, что это белое. Все говорят, а вы нет. Вы не дальтоник и не желаете жить по указке. Вам затыкают рот, но вы не поддаётесь. Вы говорите свое "нет"…
И я приветствую вас, такого. Ваше краткое "нет" равносильно одержанной победе на поле боя. На вас пошли штыки, но вы не отступили, не покинули поля битвы.
Ложь разрушает мораль. Разрушенная мораль – государство. Вот что такое ложь, та стезя, на которую мы стали. Безумные смертники, не видящие пропасти, очертания которой ясно видны невооруженным глазом. Остановитесь, люди! Впереди гибель!
У Паруйра Севака есть стихотворение “Одинокое дерево". В нем Севак сочувственно говорит о могучем дубе, возвышающемся отдельно от леса, об одиноком дереве, к которому лес относится неприязненно: "Стоящий стеною, шумящий листвою, весь лес со злорадством смеется над ним".
А дуб на холме – громоотвод.
Он – для всех, для людей, для народа. Как дуб ловит молнии, предназначенные лесу, так и истинная личность должна принимать на себя груз ответственности за все на свете.
Когда высшее мерят низшим, всегда есть опасность свести высшее к низшему.
Я, кажется, понял, свобода,
Что ты похожа на соль…
Когда добывают тебя из недр,
Руки горят от порезов и ссадин…
Когда тебя нет, все пресно в мире…
Паруйр Севак
Не знаю где как, но в литературе надо идти не по хоженым тропам, не по газонам, по котороым нельзя ходить, а по бездорожью, без щупа-миноловителя, если даже грозит скрытая мина. И всегда помнить: наша мина там, где легко пройти, где мягко под ногами.
Истину терпеть не могут не одни политики, ее не терпим и мы сами. Разве скажешь тому же Петросяну: ты не метр, не становись поперек дороги тем, кто на метра тянет, кто идет в гору?
"Диктатура пролетариата есть власть, никакими законами не ограниченная, и опирается эта власть на насилие".
Это сказал Ленин. В другом месте: "…с варварами нужно обращаться по-варварски". Стоит ли после этого удивляться тому, что у нас было при Сталине. Кровавая Франция девяносто третьего года, уставленная гильотинами, – детская шалость. У нас похлеще было… Минувшее живет в нас, не теряя запала.
Шестьдесят с гаком – немалый срок, чтобы уразуметь, что наши догматы не привились. Вынужден еще, еще и еще раз напомнить: давайте научимся не лгать, не выдумывать догмы, расчитанные на дураков. Дураков, к слову сказать, все меньше и меньше, и верующих в несостоятельные догмы – тоже.
Мы знаем, научены горьким опытом, во что обходится нам слепая вера в догмы, неправда, которая подстерегает нас повсюду. А между тем, неправда – это дорога в неведомое, которая никуда не ведет. Если ты, писатель, какими бы добрыми намерениями не руководствовался, слегка покривил душой, выпустил праведную стежку из под ног, непременно упрешься в болото, откуда тоже нет выхода.
Постой, постой, кажись Георгий Гулиа, уже давно убежавший в историю, хочет вставить свое слово. Не беспокойтесь, не от себя. Из интервью в Швейцарии. Ну что ж! И на том ему спасибо. Посмотрим, как думают, что говорят наши коллеги за рубежом о наболевшем вопросе, набившем нам всем оскомину, о правде, которую мы на словах так любим, прикрываемся ею, но за пиршеский стол не сажаем.
Ханс-Рудольф Хильти: "Что главное для литератора? Искать правду, доискаться ее. И эта работа писателя не должна подвергаться материальному, экономическому диктату из-за того, что он находит вещи, весьма прискорбные в нашей жизни". И далее: "Правда, я бы сказал, категория философская, это и естественность, и правильное видение событий, и верная передача характеров, честная позиция повествователя".
Герман Бургер. Писатель. “Правда… это важная эстетическая проблема. Некогда считалось, что прекрасно то, что радует сердце и глаз. Девятнадцатый и двадцатый века в литературе убедительно доказали, что даже страшное, уродливое в жизни может быть содержанием прекрасного – стихов, новелл, романов. Кажется Поль Сезанн сказал, что красиво нарисованная репа лучше, чем слабо изображенная мадонна".
Все верно. Только стоило ли ехать в Швейцарию, чтобы понять, что дважды два четыре?
Порок должен быть наказан, добродетель – торжествовать. Так принято считать.
Жизнь такая пресволочная штуковина, она часто так перетасовывает карты, что порок торжествует, а добродетель наказывается.
Сколько стоит критик, если оценивая произведение искусства, исходит не из достоинств его, а из достоинств кресла, на котором восседает автор?
Не по милости ли этих льстецов погибают таланты?
Я знаю людей, страдавших от того, что им вовремя не воздали того, чего они заслужили. Но знаю и тех, кто погиб от лживых похвал.
Дутая, незаслуженная похвала – это сахар, если его употреблять не в меру, он вызывает болезнь.
Пусть тот, кто без кресла, спит спокойно. Ему не грозит смерть от переизбытка сахара.
Александр Твардовский в одной беседе с молодыми писателями призывал их "делать биографию". Горький рекомендовал молодому писателю Бабелю “идти в люди".
Что это значит? Что обозначает самое выражение Александра Трофимовича "делать биографию" или слова Горького “идти в люди"?
Я это понимаю так. Человек живет, что-то делает, кому-то помогает, против кого-то идет в бой. То есть живет в соответствии со своими убеждениями. "Делать биографию", “идти в люди”, по моему разумению, – стать личностью. Только став личностью, человек, если он талантлив, может рассчитывать стать писателем. Из человека, каким бы он ни был наделен талантом, если он живет по принципу "что вам угодно", не в соответствии со своими убеждениями, из человека, превратившего себя в обмылок, настоящего писателя не выйдет. Такому вообще нечего делать в литературе.
Не забывайте только, что писатель-карьерист, писатель-обмылок тоже делает себе "биографию" и, зачастую, весьма успешно, очень часто затмевая того, кто по-настоящему талантлив.
Вспомним случай, когда Александра Блока в Москве освистали, попросили с трибуны со словами: "Ваше время прошло".
Зато Демьян Бедный был в фаворе, его читали и почитали.
Но время поставило каждого на свое место
Поставщики ширпотреба – это те, которым перепадает лучший кусок с писательского стола.
У меня есть ориентир, по которому я точно определяю, как ко мне относятся в Доме писателей в данный момент. Таким ориентиром является Михаил Овчинников. Добрейший человек, Михаил Овчинников ко мне относится сердечно, сочувственно, но поступает, как следует поступить, чтобы не навлечь на себя тень, не вызвать недовольства начальства.
Как-то одно мое публицистическое выступление в журнале "Литературная Армения" – давно это было – "не показалось" в верхах, в самых верхах. Весь город говорил о моей "крамоле". Шутка сказать: сам Суслов обратил внимание на эту "крамолу". Ну, думаю, конец, меня растерзают. Но меня пока никуда не вызывают, и я буквально погибаю в ожидании этого вызова.
В эти, самые тревожные дни мы с женой шли по городу и случайно встретили Овчинникова.
– Вот идет Миша,- шепнул я жене.- Если он пройдет мимо, будто нас не видит, значит дело швах, худо мне будет. Если же подойдет, как обычно, пожмет нам руки, утешит нас, считай дело в шляпе, ничего мне не грозит.
Миша подошел, поцеловал руку жены, меня обласкал, призвав не волноваться и пошел восвояси, как ни в чем не бывало.
Мы оба от всей души возрадовались этой встрече. Знали – Овчинников барометр безошибочный.
Так и случилось. Мне ничего не было. Кто-то у нас в верхах при обсуждении моей "крамолы" сказал: "Хватит по указке убивать писателей", и беда минула меня.
Откроем скобки: человек этот был Нагуш Христофорович Арутюнян, тогдашний председатель президиума Верховного Совета Арм.ССР, президент республики.
Весь январь и половину февраля 1978 года в республике проходили Чаренцские дни. Чаренцу исполнилось бы 80 лет. Но он прожил едва ли половину юбилейной даты. Был убит, как многие другие. Имя убийцы не было названо. Впрочем, нам к этому не привыкать. Судят не воров, а воришек…
Но мой разговор не об этом. Посмотрели бы вы, как протекали эти дни, дни, полные признания и любви к поэту. Речи, доклады, поездки по стране. Все эти почести поэт вполне заслужил. Но какова цена этому всеобщему признанию, этим речам и докладам, если при жизни великий поэт встречал одни лишь шипы. А когда он попал в беду, никто не подал голоса в его защиту. Так нас приучили: в несчастье бросить ближнего, умыть руки, отойти в сторону. Равнодушно взирать на беду ближнего – знак времени, необходимый атрибут самосохранения.
И прав был Евгений Евтушенко, прочитавший на торжественном вечере, посвященном Чаренцу, стихотворение, в котором есть такие строки:
Наша жизнь – испокон и досель
То великая сцена, то плаха,
То примерзшая карусель.
Был бы Сиаманто жив, добавил бы:
– О, Справедливость, дай плюну тебе в лицо!
Григорий Свирский. Пересказываю его выступление на партактиве Союза писателей СССР в Москве.
“Как-то с группой московских писателей я поехал на Северный Кавказ. В первый же день нас пригласили на свадьбу. Всех, кроме меня. Меня это озадачило. Почему? Чем я не приглянулся? Ведь мы все для них были гости, и только. Никого из нас здесь толком не знали.
На другой день все выяснилось: подвели меня усики. Мои усики, которые я тогда носил. Меня приняли за грузина, а грузин здесь, оказывается, не очень миловали.
Поехали в Грузию. На улице в Тбилиси я случайно стал свидетелем неприглядной картины: двое хулиганов приставали к женщине, оскорбляли ее. Я вступился за нее. Подошли два милиционера. Меня, а не хулиганов поволокли в милицию. Не слушали никаких объяснений. Разговаривали со мной очень грубо.
В милиции потребовали паспорт. Посмотрели, прочитали фамилию, сразу переменились.
Начальник взял меня под руку, отвел в сторону:
– Вы уж извините нас, пожалуйста. Ошибка. Мы думали, что вы армянин.
Потом мы отправились на Украину. В группе нашей почти все, за исключением одного, были евреи. Так получилось. Не порадовались встрече и здесь, на новом месте. Тогда я сказал:
– Лучше уж поедем домой, к своим московским громилам”.
На собрании партактива был и Демичев. Демичев ни словом не прекословил Свирскому. Наоборот, он по достоинству оценил честное и смелое выступление писателя.
Но через день его книга в "Советском писателе" пошла под нож. Потом его исключили из партии. Хотя поводом служило совсем другое.
Как не вспомнить армянскую поговорку: у того, кто правду говорит, должна быть наготове лошадь у дверей и одна нога в стремени.
“Волна антисемитизма, вызванная нелепой историей с врачами-вредителями, спровоцированной Берией, докатилась и до нас, до Ленинграда. Начались среди писателей-евреев аресты. Добрые люди посоветовали мне уехать из Ленинграда куда-нибудь, где меня плохо знают. Послушался. Уехал в Москву. Но и здесь было то же самое, со мною не разговаривали. При встрече со знакомыми старались не замечать меня, некоторые переходили улицу. Семь месяцев ни в Ленинграде, пока я там жил, ни в Москве, куда я переехал из Ленинграда, телефон ни разу не звонил. Даже близкие родственники боялись говорить со мной по телефону.
Однажды – в Москве это было – меня сшибла машина. Отделался легким испугом, но случай запомнился. Я кажется потерял сознание. Когда я пришел в себя, обнаружил вокруг себя людей, множество людей. Склонившись ко мне, они участливо спрашивали:
– Может скорую помощь вызвать? Как себя чувствуете?
Не помню, болело ли тогда у меня что-нибудь, но радость была неописуемая: со мною люди говорят, интересуются мною, я кому-то нужен…”
И это рассказывал Михаил Леонидович Слонимский, старый, почтенный русский писатель, один из зачинателей советской пролетарской литературы. На четвертом десятке лет после революции, установившей союз и братство между народами. Кто в ответе за это?
Рассказал Марк Соболь.
“На остановке троллейбуса это было. В Москве. В самом центре. Какие-то ребята хотели без очереди пролезть в троллейбус. Дернуло меня сделать им замечание.
– А-а, Абрам…
Он встал передо мной, высокий, молодой, косая сажень в плечах, загородив собой полнеба. Рядом с ним стал другой. С другого бока – третий. Встали, пошли на меня. Молча, оттесняя меня к тротуару, а там к подворотне. Ребята были все один к одному, здоровые, крепкие, и я знал, удар любого из них в грудь – верная смерть, у меня одного легкого нет после ранения.
– Да что вы, ребята, – вдруг крикнул я. – У меня три ранения. Чтобы вы жили…
И вдруг круг вокруг меня разомкнулся. Ребята усовестились, ушли.
В этот день по радио была передана информация о врачах-вредителях. Парни эти были жертвой той информации.
Вечером того же дня я отправился в ЦДЛ. Жена отговаривала, но я все-таки пошел. Я думал – отвернутся друзья, значит, грош нам цена, нашей дружбе, нашему братству, нашему товариществу.
Первым встретил меня Сергей Орлов. Как больного взял меня под руку, посадил за стол, готовый кормить меня с ложки. Меня окружили другие ребята, выпили за мое здоровье.
От сердца отлегло. Слезы душили меня. И я в самом деле почувствовал себя больным”.
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
Есть такая восточная шутливая присказка. У Моллы Насреддина спросили, сколько ему лет. “Сорок”, – ответил Молла. Через год снова спросили. “Сорок”, – был ответ. Спросили еще через год, а там еще и еще – ответ был неизменный: “Сорок”. Когда ему напомнили о его забывчивости, он не растерялся, сказал: “А вы хотите, чтобы я каждый день менял свое слово? У мужчины одно должно быть слово.”
Сталин во многом напоминает мне этого шутника. Но с той лишь разницей, что Молла Насреддин смеялся над собой, а Сталин – над страной…