Он махнул рукой и буквально выбежал из комнаты. Следом за ним ушли сценаристы. Барри остался.
— Что? — спросил я, недобро косясь на него.
— Плохо дело, старик, — сказал он. — Такая трансляция — признак серьезного психологического расстройства.
— Знаю…
— Это ведь все из-за смерти отца, верно? Ты ведь до сих пор не пришел в себя…
— Черт, да заткнись ты! — вспылил я. — И без тебя тошно.
— Я просто хочу помочь…
Кровь вскипела, и я, вскочив с кресла, ухватил Барри за грудки. Наши глаза оказались так близко, что он смог бы в деталях рассмотреть каждую красную прожилку, если бы только захотел.
— Никогда, слышишь, никогда больше, — процедил я, — не говори о моем отце и его смерти, понял?
— На чем ты сидишь, Марти? — спросил он, с завидным хладнокровием терпя мой гневный взгляд. — Крэк? ЛСД? Что-то новое, более забористое?
Я закусил нижнюю губу так сильно, что пошла кровь. Одинокая алая капля побежала вниз по подбородку и, сорвавшись, полетела к полу — словно разочарованный в жизни слабак.
— Ты наркоман, Марти. Все об этом знают. Но они терпели и молчали, пока ты работал. А что теперь?
Что это — единичный случай или же конец удивительной, но чертовски короткой карьеры?
— Заткнись. — Я отпихнул его, отвернулся.
Мысли путались, накладывались, слипались, сливались, перетекали одна в другую… Я стоял в центре своего собственного внутреннего мира и растерянно озирался по сторонам, а вокруг кружили эти призрачные образы, которые я впервые не мог подчинить своей воле и отправить на экран.
— Я думаю, это конец. Прости за откровенность. Я бы хотел ошибиться, честно. Ты неплохой человек, Марти. Но…
— Я прошу тебя — уйди. Просто заткнись и уйди, ладно? Дай мне побыть одному…
— Хорошо, я уйду. Но на будущее учти, старик: я — один из немногих, кто не желает твоего краха. Сотни людей мечтают вернуть прежние времена, когда на съемочной площадке суетилась целая куча народа. Они ведь все оказались на улице из-за тебя. Думаешь, они очень рады этому? Да они будут счастливы вернуться, если ты уйдешь.
— Но тебе ведь тоже сократили зарплату, — сказал я тихо. — Почему же ты до сих пор меня поддерживаешь?
— Потому что я большой поклонник искусства, Марти. А то, что делаешь ты, — это искусство в чистом виде. То самое, которое идет от сердца. Ты выводишь на экран свои мысли, не доверяя их даже бумаге, не говоря уже о режиссерах, сценаристах и прочих посредниках. Ты творишь без них — все, как ты видишь сам. Это — бесценный дар. И очень жаль, если ты действительно лишил себя этой возможности творить:
С этими словами он развернулся и вышел, а я еще долго стоял, глядя в стенку перед собой.
Мысли продолжали путаться.
Собраться я так и не смог.
* * *— Может, хватит на сегодня, сэр? — осторожно поинтересовался бармен.
— Нет, не хватит, — покачал головой я. — Наливай.
И толкнул к нему стакан.
Он вздохнул, но налил: три бакса есть три бакса, и лишними они не бывают.
Бар, в котором я второй день кряду просиживал штаны, назывался «Грязный Луи». К слову, многие его клиенты могли носить ту же самую кличку… впрочем, все равно.
У меня так ничего и не вышло. В конце концов Ворнер плюнул и сказал мне идти домой.
— Придумаем что-то, — произнес он, глядя в сторону. — Забьем прайм-тайм комедиями и боевиками прошлых лет. Думаю, день продержимся. Надеюсь, до завтра ты оклемаешься?
— Постараюсь.
Однако не оклемался. Я пришел очень рано, стал пробовать, но ничего не получалось. В итоге я был свободен уже через час.
— Я думаю, Лусио тебе позвонит, — сказал Ворнер.
Я кивнул и ушел. Перекусив дома, я вызвал такси и поехал в бар — сидеть в четырех стенах не было никакого желания. Я чувствовал, что если останусь в своей проклятой коробке, то либо окончательно сойду с ума, либо пущу себе пулю в висок.
Я надеялся, что пара стаканов виски в шумном людном месте отвлечет меня от проблем и…
— Марти.
— Чего? — Я оглянулся через плечо и увидел Райса. С ним был какой-то смазливый паренек в нелепой потасканной гавайке. — А, это ты… А это кто с тобой? Мой новый садовник? Прости, парень, я сейчас на мели, так что заходи через месяц…
— Хватит паясничать, — сказал Райс без тени улыбки.
— А что мне еще остается, Фил? — хмыкнул я. — Я больше не могу работать с «Ремо», я… я как кретин или псих — могу мыслить только скринсейверами. Долбаными сраными скринсейверами, которые никому не нужны…
— Со скольки ты тут сидишь? — спросил мой агент.
Его серьезность меня раздражала. Лучше бы он сел рядом, накатил вместе со мной, и мы бы, шатаясь, побрели домой в три часа ночи, когда нас бы уже возненавидел весь бар. Но нет — он стоял, сложив руки на груди, и с осуждением смотрел на меня. Мне оставалось только спросить:
— Что опять?
— Со скольки ты тут сидишь? — повторил Райс.
— Черт, да какая разница?
— Большая. Ответь.
— С… с четырех.
— А сейчас уже девять. Ты сидишь тут уже пять часов, Марти.
— И?
Фил шумно выдохнул.
— Слушай, пойди, присядь где-нибудь, ладно? — сказал он своему спутнику. — Нам с мистером Буга надо побеседовать наедине.
Парень в гавайке кивнул и пошел к окну — там как раз был свободный столик.
— Кто это, Фил? — спросил я, провожая нелепого «гавайца» рассеянным взглядом.
— Мой сын Джон.
— О. И что он здесь делает?
— Я хотел показать его тебе, но ты, я вижу, не слишком готов.
— Почему? Я вижу его… вполне прекрасно. Хороший такой сын… добротный!..
— Ты не понял, — покачал головой мой агент. — Он… он транслятор, Марти. Такой, каким был ты два года назад.
— В смысле? Неужто… да ладно? Он что, тоже может выделывать всякие… мыслештуки?
— Да, — кивнул Райс.
— Ну ни… ни черта себе! Так мы в таком случае можем объединиться, сделать команду и транслировать вмес…
— Не можем, — перебил меня Фил. — И не будем.
— Почему?
— А ты посмотри на себя.
— А что я?
— Ты — алкоголик. Наркоман. После смерти отца ты перешел на тяжелые, наплевал на работу, на друзей… на все. Ты просто развалился.
— Черт, у меня ощущение, будто я снова говорю с Барри! — поморщился я. — Он вчера нес такой же бред…
— К сожалению, это не бред, Марти. Это — печальная реальность. Ты угробил свою великолепную карьеру, убил свой дар. Да если бы я не обнаружил новый талант прямо у себя под носом, мы бы на такие деньги попали!
Я сидел, удивленно хлопая глазами. Алкогольная дымка, которая застлала сознание, неожиданно поблекла. Я будто бы даже протрезвел, хоть это и было абсолютно нелогично: ведь чем больше человек пьет, тем пьяней становится, а тут — ровно обратный процесс.
— Я взялся спасти тебя из этого положения, Марти, — сказал Райс. — С завтрашнего дня твои обязанности будет выполнять Джон. Старые соглашения я упрошу переписать на него, чтобы Гаскузи и его юристы не пустили тебя по миру. Да, да. Не смотри на меня так, ты их слишком плохо знаешь. Пока ты в строю, они в тебе души не чают. Они даже готовы простить тебе пару-тройку проколов. Но когда они поймут, что ты сдулся окончательно, они вышвырнут тебя на помойку, забрав все, что ты успел заработать. Таков мир шоу-бизнеса, Марти. Как механизм — негодные шестеренки заменяют новыми.
— Ну а ты, Фил? Неужели ты бросишь меня сейчас, когда мне больше всего нужна твоя поддержка?
— Я не бросаю тебя, черт побери! — воскликнул Райс, гневно сдвинув брови. — Что еще ты себе выдумал? Что мы с тобой — лучшие друзья? Мы просто работали вместе, иногда общались, я помогал тебе, ты — мне. Взаимовыгодное сотрудничество, Марти. Так это называется.
— Значит, мы не друзья? — угрюмо спросил я, разглядывая свой стакан. — Не друзья?
— Нет. Ты был хорошим парнем, но деньги действительно сыграли свою роль. Сначала ты держался более-менее неплохо… но смерть отца окончательно тебя убила. Ты стал невыносим, думал только о наркоте, алкоголе и сексе — вспомни, что попало в эфир из-за твоего покалеченного сознания? Но я не бросаю тебя, запомни. Я ценю то, что мы сделали вместе, поэтому не отдам тебя коршунам Гаскузи. От тебя они не получат ни цента. А на те деньги, что у тебя есть, ты сможешь спокойно прожить лет пять — как раз столько тебе понадобится, чтобы все-таки окончить колледж.
— Думаешь, я туда вернусь?
— Тебе определенно стоит это сделать. Ты должен завязать с вредными привычками и снова заняться тем, чем занимаются обычные люди. Ты больше не Двигатель прогресса, Марти. В самом начале пути мы так хотели перевернуть этот мир… но в итоге он перевернул тебя. И это очень печально.
Я покивал, соглашаясь с ним, а потом встал с табурета и пошел к двери. Я не хотел оглядываться, но его вопрос нагнал меня в дверях:
Я покивал, соглашаясь с ним, а потом встал с табурета и пошел к двери. Я не хотел оглядываться, но его вопрос нагнал меня в дверях:
— Ты предлагаешь мне оплатить твою выпивку?
— Ну да. Я ведь теперь безработный — в отличие от тебя, — сказал я и вышел прочь.
Мне показалось, я слышал его усмешку и даже шелест купюр, которые Райс доставал из толстого бумажника.
Думаю, все же показалось.
* * *— Сэр, к нам нельзя с…
— Мне можно! — сказал я.
— Нет, прошу вас, отдайте бутылку, и тогда вы сможете пройти!
— О'кей, — кивнул я. — Забирай.
И швырнул ему бутылку. Он такого поворота событий явно не ожидал, однако успел сориентироваться и подхватить тару раньше, чем она приземлилась на ковер. Когда он снова поднял голову, чтобы посмотреть на меня, я был уже на полпути к столу с рулеткой.
— Разойдитесь, разойдитесь, разойдитесь… — сложив руки, будто собрался нырять, я врезался в толпу.
Все эти напыщенные старики с моноклями и старухи с дорогущими ожерельями ворчали ничуть не меньше, чем самые обычные куры. Некто более молодой, чем они, и более плечистый, чем я, попытался меня остановить.
— Пропусти! — потребовал я.
— Да куда ты прешь, пацан?! — воскликнул он. — Ты же пьян… просто в дерьмину!
— Что за лексика? Что за жаргон? — тут же закудахтали старушки.
— Пропусти меня к столу, — сказал я. — Я хочу сделать ставку.
— Черт с тобой, — махнув рукой, «страж» отступил в сторону.
В моем правом кулаке было десять фишек, каждая номиналом в сто штук. Итого — миллион. Я выгреб все со своего банковского счета.
— Ставки больше не… — начал было крупье, но я перебил его криком:
— Все на красное!
Он удивленно захлопал глазами, наблюдая, как я строю аккуратную башенку из фишек на красном ромбе.
— Что? — спросил я раздраженно. — Давай крути!
— Сэр, — сказал он, тупо глядя на мою башенку. — Тут миллион.
— И?
Некоторое время мы смотрели друг на друга, после чего он пожал плечами, буркнул: «Дело ваше» и запустил рулетку.
Диск завращался, заиграл разноцветными гранями. Я смотрел на него, но видел лицо отца.
Помню, два с половиной гада назад, когда он встречал меня в аэропорту, я говорил, что не оставлю его в одиночестве. Я соврал и теперь сам остался один. Может, это возмездие?
Диск постепенно замедлял свой ход. Скоро он и вовсе остановится, и с этой остановкой решится моя судьба.
Это были все мои деньги. На моем счету в банке не осталось ни гроша. Конечно, я мог бы продать дом и жить на съемной квартире… если бы дом принадлежал мне. Как я узнал совсем недавно, отец завещал его некой миссис Рампл, одинокой вдове, снимающей угол на окраине Нью-Йорка. Видимо, я ошибся насчет любовницы… но если она вдова, то почему не пришла на похороны?
Может, потому что во второй раз терять еще тяжелее?
Пожалуй, что так. Подумать только — дважды вдова… И как с этим жить?
Кармен и Джон Райс быстро нашли общий язык. Кажется, он ее все же не уволит — слишком уж аппетитная она штучка, пусть и слегка потасканная. Думаю, очень скоро сын Фила получит свой первый сексуальный опыт. Хотя, возможно, он уже его получил — ведь я оставил ему визитку Жанны.
Что будет дальше, станет понятно уже через несколько мгновений.
Равно как и остальные игроки вокруг, я вытянул шею, дабы собственными глазами увидеть, что меня ждет — смерть в бедности или роскошная попойка в президентском люксе.
Райс не обманул меня. Гаскузи скрепя сердце согласился, чтобы Джон сменил меня на посту транслятора, и официально разрешил мне не выплачивать неустойку по договору. Все остались довольны: канал приобрел гораздо более порядочного исполнителя, Райс возглавил «семейный бизнес», а его сын очень рано повзрослел.
Сейчас он думает, как же круто — я могу трахать секретаршу, пить допоздна, у меня собственный дом, машина… а еще я — звезда. Я звезда, которая может мешать других с дерьмом, потому что я — звезда, и никто мне не указ.
Так думал и я. Но сейчас, внимательно следя за судьбоносным диском рулетки, я мечтал вернуться в тот вечер двадцатого декабря, когда сквозь холод и снег к нам пришел коммивояжер Филипп Райс.
Я бы вернулся туда только за тем, чтобы сказать отцу:
— Не открывай.
Райс бы постоял недолго и, окончательно замерзнув, побежал бы к машине. Возможно, его судьба была бы печальной, но должен ли я об этом переживать?
Мы бы даже не знали друг друга, случись отцу не открыть дверь в тот роковой вечер.
Эх, да что теперь гадать…
Пожалуй, если выиграю, отправлюсь к Дырке Лиз и предложу ей руку и сердце. Думаю, она не откажет, когда я скажу, что у меня есть два миллиона. Более того — она сама потащит меня к алтарю.
Ну, да и хрен с ней. Всем в этом мире нужны только деньги, а Лиз я хотя бы когда-то любил.
Диск остановился.
Крупье открыл рот, чтобы объявить выигравший номер.
Красное? Черное?
Я закрыл глаза.
«Только бы не зеро», — пронеслось в голове.
Антон Первушин
ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ КРИК
Марк был занят прослушиванием эфира и не заметил, как проснулся Кирилл. Очевидно, тот после пробуждения некоторое время молча лежал в своем пенале, готовился к разговору, потому что, обойдясь без предваряющих покашливаний и возни, громко спросил:
— Что ты делал в дни чумы?
Марк вздрогнул от неожиданности и покачал головой. Иногда его напарник казался гением бестактности. Но промолчать — выказать слабость, а мы, сильные люди, которые не поддаются сиюминутным темным эмоциям. Иначе нас здесь не было бы. Но лучше мы, чем кто-либо другой.
— Зачем тебе знать?
— А почему нет? — Кирилл наконец заворочался, но из пенала не вылез. — Осталось немного, а я и не знаю… Так, где ты был… тогда?
Марк скривился, наклонившись к пульту дальней связи. Но вместо осмысленных сигналов динамики выдавали только монотонный фоновый шум. Похоже, главная антенна накрылась окончательно. Прощания не будет. Чертов метеороид, откуда ты взялся?..
— Я был на геостационарной верфи. Третий узел, монтажный модуль «Водолей».
Кирилл хмыкнул с неопределенной интонацией.
— Да, ведь ты же из карантинных. Тогда ясно…
Марк оглянулся на пеналы, занимавшие добрую половину отсека. Ему с самого начала не понравился разговор, и он хотел увидеть лицо напарника, чтобы по мимике понять, зачем тот все затеял. Но Кирилл оставался в своем «логове».
— Что тебе… ясно?
— Три года в одном гробу, а ты ни разу ни словом. А ведь вроде все обговорили. И по кругу пошли…
Неизвестно, добивался этого Кирилл или нет, но на Марка нахлынули воспоминания. Яркие и болезненные — такие, что на душе похолодело и даже кончики пальцев затряслись. Словно вчера это было, а не пять лет назад, когда пришла «чума». Тесное помещение отдалилось, перед глазами замелькали блеклые картинки из прошлого. Плачущий Ваня Юсупов. Мертвые глаза Дика Спарроу за прозрачным забралом шлема. Тошнотворно медленное падение «Лагранжа». Рой обломков от разбитых вдрызг солнечных панелей. Яркая вспышка, а за ней — растущая черная клякса на месте космодрома Восточный.
Марк сглотнул без слюны и помотал головой, отгоняя старые кошмары.
— Тут не о чем говорить, — сказал он. — И нечего вспоминать. Сначала было отчаяние. Потом — злость. Каждый выживал, как мог, как умел. Хотя зачем выживать, никто не знал. Я тоже не знал, но все равно дрался. Так бы мы все друг друга и передушили — за кислородную шашку, за баллон воды, за банку консервов, за лишний фильтр… Ты ведь понимаешь, что такое лишний фильтр, когда транспорт больше не придет?.. Хорошо Монреаль взял дело в свои руки, всех построил и заставил работать.
— Монреаль? — переспросил Кирилл. — Канада?
— Джеффри Дилайл, — пояснил Марк. — Он придумал такие городские прозвища. Сказал, что наши звания, имена, статус ничего больше не значат. Сказал, что каждый из нас теперь уникален, что от каждого зависит будущее человечества, причем в самом прямом, а не в метафорическом смысле. Сказал, что если у нас получится, то каждый станет вроде эпического героя, о каждом будут слагать песни, легенды, саги… Поэтому мы не должны держаться за собственные имена, ведь представляем будущему всю планету, земную культуру в ее многообразии. Поэтому мы будем носить имена городов, в которых родились. В знак благодарности за рождение. И за жизнь. В память о земном человечестве…
— Ваш Дилайл был романтик.
— Нет, он был прагматик. Просто его прагматизм выше лишнего фильтра.
Кирилл наконец-то выбрался из спального пенала. Привычно оттолкнулся пятками от стенки, перелетел к пульту, ухватился за низкую спинку кресла, повернулся в воздухе и в одно движение с ловкостью заправского акробата примостился на сиденье. Марк посмотрел на него, хотя прекрасно знал, что именно увидит. Заросшее по брови лицо. Гипертрофированные отечные мешки под маслянисто блестящими глазами. Отвратительно зрелый фурункул на правой щеке. Кровоточащие губы. Голое, длинное и бледное тело дистрофика с зеленоватым оттенком, который придает ему экономное освещение. Грязноватые пластыри на локтях и коленях, скрывающие бытовые травмы, которые никогда не заживут, — у Марка были такие же. Большой пластырь на груди — напоминание о внекорабельном выходе, об отчаянной попытке спасти главную антенну и связь с Шеклтоном.