— Давай пять, — протягивает мне руку Алик.
Я молча отвечаю ему тем же жестом. Алик сжимает мне руку и резко дергает. Я встаю с земли.
— Мир? — хлопает по плечу свободной рукой.
— Нам не нужна война, — гогочет Виталик.
— Да я не обиделся, — бодрюсь я.
— Вот и хорошо, а то, — начинает он что–то объяснять, но в это время раздается обиженный окрик Ольги:
— Алик, ну что же ты там? Мы ждем тебя.
— Ну ладно, — встряхивает он последний раз мою руку. — Идем. — Он наклоняется и треплет Прошу. — Идем! — подмигивает он мне и добавляет: — Клубничник.
— Вот видишь, — улыбается Виталик и вздыхает. — Все и встало на свои места.
«А кто знает, где чье место? — хочется мне выкрикнуть в лицо Витальке. — Кто и как их распределяет?» Но вместо этого я иду и занимаю место в кругу играющих. Встаю между сестрами–двойняшками, потому что напротив, там, где стоят Ольга и Алик, тесно, но крайней мере для меня.
Но после первого паса вынужден выйти из круга — Проша начинает, как всегда, нервно метаться. Успокаиваю пса — глажу по теплой мохнатой голове. Затем набрасываю поводок на суковатый пень. Проша смотрит то на меня, то на уродливый деревянный обрубок, бывший когда–то елью.
Второй пас я получаю от Катьки, но промахиваюсь: «картошка» слишком редкая. Меня спасает Алик, перехватив мяч левой рукой. Он передает его Ольге, но она мажет; — мяч падает. Ольга присоединяется к «картошке». Следующим в центр круга садится Алик — он пропускает фантастически легкий мяч. Теперь Ольга смеется, спрятавшись за спиной Алика.
Катька снова пасует мне. Мяч идет под руку, под сопротивляться. Может быть, и зря, но оказывается — это удивительно хорошо, когда кто–то решает за тебя. Его можно во всем винить, на него сваливать — ведь пошел на поводу. Пока же я иду на поводке… У костра, как заклинатель огня, Витька.
— Садись, — кивает он мне, и я соглашаюсь, хотя поводок уже отпущен.
— Может быть, принести дров? — спрашиваю я, но Витька словно и не слышит моего, в общем–то, никчемного вопроса — рядом с костром возвышается объемистая кучка дров. Из них при желании можно сложить миниатюрную поленницу.
— Сколько ни смотрю на огонь, не пойму, живой он или нет?
— От него тепло, как от живого, — говорю я и прижимаю к себе теплую Прошину голову.
— И пищу потребляет — дрова ест. А вот потрогать его нельзя. Удивительно, — нараспев произносит Витька последнее слово.
Я отпускаю голову Проши, и он кладет ее мне на колени сам.
— Ты не обижайся на них, — кивает Витька в сторону играющих.
— Стараюсь.
— Все пройдет. Пройдет, и будет казаться, что этого не было или было, но не с тобой.
— Это, наверное, только кажется…
— У огня и у времени много общего, — произносит Витька мудреную фразу, и я пытаюсь в ней разобраться, а Витька уже рассказывает историю с исчезновением отца и заменой его какими–то приходящими в дом дядьками.
«От огня остается зола, ее можно потрогать, — рассуждаю я, — обугленные деревяшки. Это будет в будущем от настоящего. Это будет настоящее, оставшееся от прошлого. Будет и уже прошлое, которое нельзя исправить…»
Кто–то больно дергает меня за плечо. Оборачиваюсь и вижу расплывшуюся от счастья физиономию Виталика.
— Идем играть! — он опять дергает меня за плечо. Проша удивленно вскидывает голову, и Виталик подмигивает ему.
— Нет, мне не хочется, — неуверенно отнекиваюсь я.
— Обиделся, что ли? — удивляется Виталик и, об–ернувшись к играющим, кричит: — Алька! Алька! Он не хочет! Он обиделся.
— Что ты врешь! — вспыхиваю я. — Кто тебе сказал такое?
— Проша нашептал, — говорит Виталик и вдруг заходится безудержным смехом.
Я вижу, как ко мне приближается Алик. Он улыбается, а мне кажется, что это он, а не Виталик захлебывается в смехе.
— Давай пять, — протягивает мне руку Алик.
Я молча, отвечаю ему тем же жестом. Алик сжимает мне руку и резко дергает. Я встаю с земли.
— Мир? — хлопает по плечу свободной рукой.
— Нам не нужна война, — гогочет Виталик.
— Да я не обиделся, — бодрюсь я.
— Вот и хорошо, а то, — начинает он что–то объяснять, но в это время раздается обиженный окрик Ольги:
— Алик, ну что же ты там? Мы ждем тебя.
— Ну ладно, — встряхивает он последний раз мою руку. — Идем. — Он наклоняется и треплет Прошу. — Идем! — подмигивает он мне и добавляет: — Клубничник.
— Вот видишь, — улыбается Виталик и вздыхает. — Все и встало на свои места.
«А кто знает, где чье место? — хочется мне выкрикнуть в лицо Витальке. — Кто и как их распределяет?» Но вместо этого я иду и занимаю место в кругу играющих. Встаю между сестрами–двойняшками, потому что напротив, там; где стоят Ольга и Алик, тесно, по крайней мере для меня.
Но после первого паса вынужден выйти из круга — Проша начинает, как всегда, нервно метаться. Успокаиваю пса — глажу по теплой мохнатой голове. Затем набрасываю поводок на суковатый пень. Проша смотрит то на меня, то на уродливый деревянный обрубок, бывший когда–то елью.
Второй пас я получаю от Катьки, но промахиваюсь: «картошка» слишком редкая. Меня спасает Алик, перехватив мяч левой рукой. Он передает его Ольге, но она мажет — мяч падает. Ольга присоединяется к «картошке». Следующим в центр круга садится Алик — он пропускает фантастически легкий мяч. Теперь Ольга смеется, спрятавшись за спиной Алика.
Катька снова пасует мне. Мяч идет под руку, под удар. Он, этот удар, должен прийтись точно по Ольге. И Ольга, словно чувствуя возможную опасность, поворачивается и смотрит на меня. Смотрит спокойно. Она уверена в том, в чем сомневаюсь я.
И я отбиваю мяч Мишке. Он перебрасывает мяч «Тамаре, и она неожиданно для всех бьет по «картошке» и попадает точно в Ольгу. Я очень стараюсь не замечать, что происходит с Ольгой и вокруг нее. Но все равно вижу. Вижу, как она вздрагивает, как растягиваются в гримасе ее губы, как неожиданно быстро начинают набухать глаза. Вижу, как она старается что есть сил сдержаться, чтобы не расплакаться, и у меня, так же, как в тот вечер на берегу, холодеют ноги.
Игра продолжается, но Ольга в ней не участвует. Выйдя из круга, она бредет к костру. Мне кажется, еще чуть–чуть, и она натолкнется на костер. Но она останавливается, присаживается, натягивает на колени пушистую кофту, поворачивается к Витьке и что–то спрашивает у него. Он кивает в ответ. Вижу, как к ней, опустив голову, подходит Проша, но она его не замечает. Поводок натягивается.
— Серый! — ввинчивается в меня чей–то крик, и я спохватываюсь, что я в игре. Наотмашь бью по мячу, летящему прямо на меня. Мяч обжигает ладонь и штопором входит в «картошку». Рикошетит от чьей–то спины, и я опять бью. Мяч ударяет прямо по голове Алика, но теперь не отскакивает, а. падает прямо в оторопело застывшие руки Алика. Все освобожденные «картошечки–ки» радостно кричат — теперь их место займу я. Алик тоже пытается улыбнуться.
Я направляюсь в центр круга занять место и вижу, как Проша, видимо все это время стоявший понуро, вдруг подался вперед. И лизнул Ольге щеку.
Пронзительный, исступленный крик Ольги впивается в меня тысячами раскаленных игл.
Я нелепо сижу на корточках и вижу, как, оттолкнув стоявшего рядом Мишку, к костру бросается Алик. По–футбольному размахивается ногой и бьет Прошу. Глухой удар тонет в густой шерсти. Проша с визгом дтска–кивает, и Алик бьет еще раз, и еще.
Мне кажется, что на все происходящее здесь на Поляне и на себя самого я начинаю смотреть со стороны. Но сквозь мутное, словно запотевшее Ътекло. Я слышу свой крик. Но этот крик не слышат остальные, потому что крик застревает во внезапно пересохшем и сжавшемся до шершавости растрескавшейся резиновой трубки горле.
Я вижу вскочившего с корточек, бегущего к Алику человека. Вижу, как он повисает на руке Алика.
I1 только когда Алик разворачивается и бьет человека по плечу, начинаю осознавать, что этот человек я.
. — Уйди, клубничник, — горячо выдыхает мне в ухо Алик.
— Мальчики! — взвизгивает Ольга, но, заметив кинувшегося ко мне Прошу, исступленно кричит.
— Стойте! — рвутся в нашу сторону Катька и Тамара, но Виталик отталкивает их.
— Отпусти руку! — хрипит Алик и бьет меня по запястью. Но пальцы словно намертво впились в мясистый рукав его ватника. Алик бьет еще раз. — А-а! — сквозь зубы выдавливает он и оборачивается. Я вижу ткнувшегося в ноги Алика Прошу.
— Кончайте, ребята, — встает с земли Витька.
— А–а–а, — продолжает цедить Алик, и его сапог вновь впивается в живот Проши.
— Сделайте с ней что–нибудь! — кричит Ольга, тьма рукой в хрипло рычащего Прошу. — Она взбесилась, она нас перекусает!
— Это подло, — шепчу я Алику. — А ты знаешь кто…
— Что-о, — ласково тянет он.
— Что-о, — ласково тянет он.
— Сделайте с ней что–нибудь! — захлебывается в истерике Ольга.
— Стойте же! — кричит Катька, безуспешно пытаясь приблизиться к нам.
— Ну, погоди, — неизвестно кому грозит Виталик и, отталкивая девчонок, кидается к кустам. Через секунду он появляется из кустов с длинной корягой.
— Подлец, — бормочу я и дергаю Алика за рукав.
— Что–о–о-о, — взвизгивает он и отшатывается от меня.
8 тот же момент я замечаю: приближаются к моему лицу руки. Медленно, как при съемке рапидом, двигается сжатый до белизны на буграх костяшек кулак. Проплывает перед глазами, и в то же мгновение острая боль раскалывает голозу надвое.
—1 Хочешь еще? — доносится до меня вопрос, и я киваю.
— Кретин, — смачно выговаривает Алик.
— Алька, — доносится откуда–то издалека голос Виталика, и сквозь проталину, образовавшуюся в запотев–шем стекле, я вижу, как Виталик размахивает корягой перед мордой скулящего Проши.
Я отпускаю рукав Алика и в то же мгновение полу-
чаю очередной удар по голове.
В ушах начинает нудно и пронзительно гудегь. Гул перерастает в тяжелый шум. Шум накатывает волнами Но я продолжаю стоять. Вижу, как Алик ловко подхва тывает брощенную ему Виталиком корягу. Взвешивает ее. Прыгает к костру. Размахивает корягой и бьет Прошу по голове. Пес взвизгивает и кидается в сторону. Но кожаная нить поводка, натянувшаяся до упругости струны, держит его
— Что ты делаешь! — кричит Катька и пытается схватить Алика за рукав, но Виталик оттаскивает ее. Она опять что–то кричит. Я не могу разобрать слов — … по ушам ударяет очередная волна шума — и делаю шаг к Катьке.
Алик опять замахивается на Прошу, но пес кидается к нему под ноги. Алик падает. Откатывается в сторону. Быстро вскакивает. Поднимает корягу и подходит к Проше.
Катька что есть силы вырывается из рук Виталика. Наверное, она что–то кричит или говорит, но вижу только слезы, текущие по ее щекам. И я делаю к ней шаг. Затем еще один и еще. Но оказываюсь рядом с Аликом. Он поворачивается ко мне. Он тяжело часто дышит.
— Уйди! — Цедит он сквозь стиснутые зубы
— Зачем? — Бормочу я распухшими губами и пытаюсь плюнуть. Повторяю движение, называемое плева–тельным, но безуспешно. Язык и нёбо стянула жгучая
сухая пленка оскомины.
— Ах, ты плеваться! — взвизгивает Алик и делает
короткий футбольный замах ногой.
Удар приходится в низ живота. Тяжесть наполняет живот медленно и нестерпимо. Я вижу метнувшегося к Алику Прошу слышу глухой удар. Слышу крик Алика: «Давай сюда палку!» — чувствую еше один удар по животу Я сгибаюсь и медленно опускаюсь. на змлю. Стекло перед глазами запотевает все гуще и гуще. Покрывается инеем, розовеет и почему–то начинает гу–деть. Сквозь гул с трудом различаю голоса, плач, крики, визг. Последнее, что я слышу, — вой. Отчаянный., долгий…
НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЕ СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕ
— Все пройдет, старик, — слышу я голос Витьки и открываю глаза. Он сидит прямо передо мной. Под левым глазом его темнеет багровый спняк. — Давай помогу тебе, — говорит ои и протягивает руки. Я опираюсь на них и поднимаюсь. Оглядываюсь. У затухающего костра рядом с Витькой сидит Катя.
— Только половина лета прошла, а мне кажется, что оно началось давным–давно и никогда не кончится, — произносит она почти шепотом.
— Это только кажется, — вздыхает Витька и подбрасывает в огонь какие–то щепки. Пламя с жадностью накидывается на них. Пожирает их и раздувается лилово–красным факелом. Блики его мерцают на измазанном лице Кати, на взлохмаченных волосах Витьки.
Я смотрю на шевелящиеся Катькины губы и вдруг совершенно отчетливо понимаю, что мне нельзя спрашивать о Проше. Потому что все, что случилось, правда и изломать ее, изогнуть, вывернуть наизнанку никто не сможет. Это понимают и ребята.
— Здесь удивительно пахнет клубникой, — все так же шепотом говорит Катька.
— Когда–то, — говорит Витька, — когда мы только получили участок, а вокруг, сама знаешь, никого не было, здесь на Поляне росло много земляники. Мы ходили ее собирать. А теперь ее вытоптали. Мы ходили сюда с отцом. — Он отворачивается от огня и смотрит куда–то в густеющую темноту леса.
Потом Витька начинает рассказывать о том, как он вместе с отцом ходил в первый раз на старую Петровскую дорогу, на речку и в лес за рекой. Он вспоминает о том, отчего ему, наверное, становится теплее на этой неуютной поляне, и, наверное, поэтому он не хочет вспоминать о том, что здесь было совсем недавно. А мне так хочется спросить о том, куда они отнесли Прошу. Но теперь Проши нет — есть его тело. А тело — оно. Оно безжизненно и безымянно. Несуществующее существительное. Я думаю об этом парадоксе и начинаю ощущать в горле тошнотворное тепло. Дотрагиваюсь рукой до живота. Сквозь тонкую ткань рубашки чувствую горячую нить вспухших швов.
— Пожалуй, я пойду домой, — сиплю я пересохшим горлом.
— Подожди, — Катька вскакивает и подбегает ко мне. — Я помогу тебе, обопрись.
Я долго отнекиваюсь, но Катька вынуждает меня положить руку на ее плечо.
— Мы пошли, — кидает она Витьке.
— Пока, — кивает он нам.
— Спасибо, — выхрипываю я и пытаюсь улыбнуться. Он опять кивает.
Мы идем молча до самого дома. По возможности я стараюсь делать вид, что опираюсь на ее плечо. Иногда это у меня получается.
— Это я во всем виновата, — понуро шепчет Катька, когда мы останавливаемся перед калиткой.
— Кто теперь разберется, — шепчу я и нащупываю в кармане Прош–ин поводок. — И при чем здесь ты? — добавляю я уже громко.
— Я обещала тете Ане следить за тобой.
— Будем считать, что ты справилась с заданием, — улыбаюсь я. — Нет, правда, Катюша, ты на самом деле большая умница, — говорю я и начинаю ощущать непреодолимое желание опять положить руку на ее плечо. — Спасибо тебе за все. — Я делаю шаг и теперь вижу только ее глаза. Они заслоняют от меня все ее лицо. Вдруг глаза исчезают, и я ощущаю на щеке у самого рта прикосновение маленьких жестких губ. Через мгновение глаза появляются и затем опять исчезают: Катька отворачивается и шагает в сторону. Затем она делает еще один шаг и еще.
Она уходит. Уходит. Но почему не говорит «до свидания»? Откуда она знает, что свидания больше не будет? Никогда и никакого…
В доме так же тихо, как и на улице. Только теплее и уютнее. Пробираюсь к себе. Достаю из–под кровати портфель и впихиваю в него разбросанные по столу учебники. Внутри портфеля что–то хрустнуло. Оказалось— пенал. Принадлежащая мне школьно–письменная принадлежность. Деревянная, исцарапанная коробочка с моей фамилией и именем на боку. В пенале деньги. Целое состояние — десять рублей. Мама дала на всякий случай. Может быть, это и есть тот самый случай? Достаю задавленную гранеными разноцветными огрызками карандашей бумажку. Взять себе или оставить тетке? Ведь когда–то слышал, что уходя оставляют деньги — материальный эквивалент затраченных душевных сил. Причем оставляют незаметно, иначе не возьмут. Интересно» почему? А говорят, что за все на свете надо платить. Эту истину подтверждает ситуация: мне нужно платить за билет. Но бумажка одна. Оторвать половину нельзя. Это то, что пополам не делится, — парадокс. Одну можно заменить двумя. Но сложенные вместе не станут единым целым…
На веранде, на столе, как всегда, заботливо приготовленный и, как всегда, остывший ужин. Среди кастрюлек нахожу стакан киселя и выпиваю его. А затем осторожно пробираюсь из дома.
Луна — забытая кем–то долька огромного апельсина; — залила рыжим соком еще совсем недавно черные лужи, обрызгала лоснящиеся листья осин.
Гравий под ногами хрустит, как крахмал или первый снег. Но сейчас хруст, как все другие звуки, вязнет в густой июльской тишине.
Мне кажется, что на крыльце Катькиного дома кто–то сидит. Но я не задерживаюсь, иду дальше.
Останавливаюсь только у Поляны. На ней никого. Черные оспины костров похожи на бездонные колодцы, накрытые трудолюбивыми гномами. Сегодняшний костер уже подернут плесенью пепла. На блестящих, упругих, как змеиные тела, сучьях кустарника замечаю ватник Алика. Из–под отсыревшей и местами разорванной материи выбиваются клочки ваты — белые и чистые, как облака, неожиданно вывалившиеся из прорезанного тонким лучом света тяжелого, темного, налитого дождем полотнища неба…
Первый раз в жизни я еду на первой утренней электричке и первый раз в жизни «без билета. В вагоне пахнет отсыревшим табаком, и я вспоминаю отца. Я уверен, что когда он узнает обо всем, то обязательно скажет, что я допрыгался.
Прыгал, прыгал и допрыгался. Но ведь кто–то это уже делал до меня?
«Уговорили ее девушки–подружки прыгать через костер. Разбежалась она…» В большой комнате низенькие деревянные столы и стульчики, на окнах дырчатые бумажные снежинки и нарисованный красной краской Дед Мороз. Наталья Ивановна, самая взрослая и самая красивая после мамы, читает книгу. Мы привыкли к сказкам о Кощеях и Змеях — Горьшычах, злой Бабе Яге, побежденной храбрым Иванушкой, а эта сказка очень странная. В ней нет злых и добрых: «…прыгнула Снегурочка через костер и растаяла».