Во время бала, который устроили его родители, он вел себя совсем по-другому. Оба они были еще слишком юны, чтобы принять участие в танцах, поэтому в компании дедушки, бабушки и нескольких престарелых тетушек их усадили на галерее, откуда они могли с завистью наблюдать за танцующими. Каролине хотелось надеяться, что в своем голубом нарядном платье она сегодня выглядит настоящей красавицей. Как раз тогда он и сказал те самые слова: «У тебя на редкость красивые руки. Даже не верится, что тебе по силам управляться с лошадью!» В его глазах это было своего рода признанием. Даже то, что со временем он будет вынужден жениться на ней, постепенно перестало раздражать Фермора.
После этого он совсем по-мальчишески расхвастался: поведал ей о своих совершенно невероятных приключениях на лондонских улицах, о том, как он некогда был грабителем с большой дороги, эдаким Робин Гудом, отбиравшим золото у богатых, чтобы раздать его бедным. В одних рассказах он был героем, в других же – человеком, наводившим на окружающих ужас. Каролина слушала затаив дыхание, хотя и не верила ни единому слову. Тем не менее, ей льстило, что все это он выдумал исключительно ради того, чтобы произвести на нее неизгладимое впечатление. Им разрешали вместе кататься по Лондону. Фермор показывал ей в толпе приверженцев Пила,[9] одетых все как один в синие фраки и белые лосины, в шляпах с высокой тульей. Но особенное внимание он уделял темным сторонам лондонской жизни, стараясь поразить воображение девушки. Фермор взахлеб рассказывал, что столичные улицы кишат опаснейшими преступниками, то и дело с видимые удовольствием кивая в сторону какой-нибудь зловещего вида личности: «Вот это убийца! А вот смотри – это карманник!» И чтобы доставить ему удовольствие, она взвизги вала, делая вид, будто умирает от страха.
За эти дни он почти влюбился в нее. Они вместе ездили в Гайд-парк, где в честь королевской свадьбы была устроена грандиозная ярмарка. Каролина даже не могла себе представить подобного великолепия, все эти развевающиеся разноцветные флаги, гремящие оркестры и танцующие парочки, множество лодок на Серпентайне, от которых рябило в глазах, ослепительные фейерверки поразили ее воображение. Родители послали с ними одного из лакеев и даже разрешили полакомиться мороженым, которым торговали в одной из палаток и о котором все вокруг говорили как о немыслимой роскоши.
На обратном пути, насколько она помнила, Фермор рассказал ей о том, как однажды видел настоящую казнь в Ньюгейтской тюрьме. А потом похвастался, что сам не раз наблюдал, как ловко карманники в толпе срезают кошельки.
И Лондон казался Каролине загадочным и восхитительным городом, а Фермор – самым замечательным человеком на свете.
Единственной каплей дегтя для нее был поцелуй, который Фермор украдкой сорвал с губок хорошенькой горничной, будучи уверен, что их никто не видит. Каролина и виду не подала, что знает об этом. Фермору еще не было и пятнадцати, но на вид можно было дать все двадцать, а горничной, смазливой хохотушке, – не больше шестнадцати. Девица повисла у него на шее, что показалось Каролине отвратительным, ведь сама она ни за что не осмелилась бы на такое. «Ах, мистер Фермор… ну и проказник же вы! Опять за свои проделки!» Каролина, дрожа от негодования, бросилась к себе в комнату и была рада, когда на следующий день отец увез ее из Лондона.
С тех пор она не видела его. Все это случилось почти три года назад. Поездка из Лондона в Корнуолл была достаточно утомительной, по причине плохих дорог. Колеса экипажей беспрестанно вязли в разбитых колеях, кареты то и дело переворачивались, а несчастные путешественники становились жертвой непогоды, а то и чего похуже. Поэтому только весьма серьезные причины могли заставить человека пуститься в подобное путешествие.
И вот теперь Каролине уже почти восемнадцать, и в день ее рождения будет объявлено о помолвке. Она мечтала о том, как выйдет замуж, ни минуты не сомневаясь, что именно Фермор станет ее избранником. Но вновь и вновь мечты, которые опьяняли ее, затуманивало горькое воспоминание – перед глазами вставало лицо Фермора и раскрасневшееся личико горничной, а в ушах звенел ее кокетливый голос: «Опять за свои проделки!» Опять… Опять!
И тогда. Каролину одолевал страх.
Фермор отыскал ее. Каролина слышала, как он приехал, и сгорала от желания увидеть его.
– Каролина… Каролина! – звал он.
Девушка с волнением и радостью вглядывалась в его лицо. Фермор был очень высок, с бронзовой от загара кожей и светло-синими глазами. С виду тот же неисправимый хвастун, которого она помнила, и все-таки почти на три с половиной года старше, а главное – гораздо более взрослый, более искушенный, уверенный в себе и, вне всякого сомнения, считающий себя мужчиной с большим жизненным опытом.
Улыбаясь, он поднес ее руку к губам, она с трепетом поймала его взгляд. Внезапно, громко расхохотавшись, Фермор потянул ее за руку и привлек к себе.
– Обойдемся без церемоний, – заявил он просто, чего за ним раньше не водилось. – А ты выросла, Каролина! Батюшки, да ведь ты почти достаешь мне до плеча! Ну-ка, дай посмотреть на тебя. Похоже, ты еще больше похорошела за это время! – Он нежно поцеловал ее в щеку. – Что с тобой? Разве тебе нечего сказать мне? Что-нибудь подобающее молодой леди, когда она приветствует своего жениха.
Каролина попыталась выдавить из себя несколько слов, но еще больше смутилась.
– Мне сказали, что я найду тебя здесь, – сказал Фермор, видя ее замешательство и стараясь ободрить девушку.
Каролина опустила глаза:
– А ты разве забыл, когда мы виделись в последний раз? Это ведь было больше трех лет назад, разве не так? Родители все время оставляли нас вдвоем, а сами шептались за спиной.
– Да, конечно, я помню.
– А мы с тобой едва терпели друг друга только потому, что нас тащили к алтарю.
– Чушь какая! Что касается меня, то я был очарован тобой с первого взгляда!
– Это неправда!
– Зато тебе приятно это слышать! – быстро ответил Фермор.
Каролина рассмеялась и подхватила его под руку.
– Пойдем, я покажу тебе наш сад, – предложила она. Пока они гуляли, Фермор рассказывал, как проводил время, пока они были разлучены. По его словам, он едва смог вынести эти три года – так ужасающе долго тянулось время с тех пор, как они виделись в последний раз. Родители к тому же чуть не уморили его бесконечными занятиями, а под конец отправили путешествовать. Он только что вернулся в Англию. В Италии сейчас жаркое лето, добавил Фермор, поэтому-то он и загорел как негр.
– А мне нравится, – застенчиво прошептала Каролина.
Они были заранее готовы к тому, что понравятся друг другу. Все были довольны. Все, кроме Уэнны. Каролина втайне считала, что та бы только радовалась, невзлюби она Фермора, тогда бы Уэнна могла утешать свою любимицу.
Они вернулись в дом. Каролина считала не совсем приличным слишком долго оставаться с Фермором наедине. За обедом они сидели рядом, а после долго разговаривали. И вечером она с трудом заставила себя уснуть, все думала о нем, но по-прежнему, словно свежая рана, ее мучило воспоминание о том, как ее жених целовал служанку.
Тщетно Каролина пыталась уверить себя, что ей нечего бояться. Их судьбу устроили родители – это был во всех отношениях прекрасный союз. Конечно, любовные союзы заключаются и без разрешения родителей. Но ведь их брак одобрили обе семьи. И Каролина чувствовала, что не перенесла бы, сложись все по-другому.
Все случилось так неожиданно. Будто гром с ясного неба. Наступил день бала, и все веселились от души. Все были счастливы. Каролина была ослепительна в своем белом атласе, и Фермор сказал, что она похожа на ангела или на прекрасную фею. Они кружились в танце, а все соседи и друзья любовались ими и осушали в их честь бокал за бокалом. Шампанское лилось рекой. Обручение состоялось, и как свидетельство этого на пальце Каролины сверкало обручальное кольцо.
У огромных окон столпились сгорающие от любопытства крестьяне. Кое-кто из них, не удержавшись, подобрался почти вплотную, так что Микеру, дворецкому, пришлось оттеснить их назад.
Ночь была душная. Потом никак не удавалось вспомнить, кто же предложил выйти на воздух и продолжить веселье на лужайке перед домом. Впрочем, почему бы и нет? Светила луна, и вся эта затея выглядела невероятно романтичной. Молодые люди кинулись к родителям за разрешением. Старшие по привычке стали возражать, хотя в голосе их слышалась некоторая неуверенность, предполагавшая, что согласие вскоре будет получено. В конце концов, так и вышло, и родители отправились на веранду полюбоваться, как веселится молодежь.
Дневная жара понемногу спадала, и леди Тревеннинг, всегда чувствительная к холоду, заметила это одной из первых. Она огляделась по сторонам, собираясь отдать кому-нибудь из слуг распоряжение, чтобы ей принесли шаль. За ее спиной стоял сэр Чарльз.
Дневная жара понемногу спадала, и леди Тревеннинг, всегда чувствительная к холоду, заметила это одной из первых. Она огляделась по сторонам, собираясь отдать кому-нибудь из слуг распоряжение, чтобы ей принесли шаль. За ее спиной стоял сэр Чарльз.
– В чем дело, Мод? – спросил он.
Она зябко поправила накинутый на плечи тонкий как паутинка кружевной шарф:
– Немного прохладно. Я бы с удовольствием набросила шаль.
– Сейчас принесу, – отозвался он.
Сэр Чарльз поднялся на крыльцо. Там сидела парочка – совсем еще юная девушка и возле нее молодой человек. Она была так миниатюрна, что казалась ребенком, а черное платье делало ее еще меньше. Девушка подняла к нему лицо, и он заметил, как блеснули ее изумрудные глаза, когда она улыбнулась.
Конечно, между ними не было ни малейшего сходства. Он сразу узнал ее – Джейн Коллинз, дочь его старинного друга Джеймса, но на мгновение его сердце застучало как бешеное. Ему вспомнилось письмо, которое лежало у него в кармане, и он немедленно забыл о том, куда и зачем направлялся. Мод и шаль вылетели у него из головы. Вместо этого он укрылся в тишине библиотеки и, вынув из кармана листок, внимательно перечитал письмо еще раз. Оно было от матери настоятельницы монастыря Пресвятой Девы Марии. Она тревожилась о Мелисанде. Девочке было уже почти пятнадцать, и монахини выучили ее всему, что знали сами. Она, как писала настоятельница, обладала блестящим умом, но была несколько легкомысленна. Матушка не раз подолгу беседовала и с самой девочкой, и с монахинями, которые ее обучали, и они пришли к выводу, что пребывание Мелисанды в монастыре более нежелательно. К тому же девочка уже не раз причиняла им беспокойство, когда без спросу убегала из монастыря. Ей нравилось заглядывать в местный трактир и подолгу беседовать с приезжими. Это было, по меньшей мере, необычно и вызывало недовольство настоятельницы. Не будет ли мсье так любезен поставить их в известность о своих дальнейших намерениях? Чувствовалось, что настоятельница будет рада, если Мелисанда уедет из монастыря, несмотря на то, что им будет недоставать и ее, и денег, которые регулярно поступали на содержание девушки. Мелисанде необходимо подыскать какое-нибудь место. Полученного ею образования будет вполне достаточно, чтобы устроиться гувернанткой. К тому же она прелестно шила, если, конечно, старалась. Настоятельница просила принять ее искренние поздравления. Внизу стояла подпись: Жанна Д'Айл Горонкур.
С тех пор как это письмо попало к нему в руки, он не переставая думал о Мелисанде.
Сэр Чарльз никак не мог найти решения. Может быть, спросить совета у Фенеллы? Однажды она уже помогла ему, и ее совет оказался хорош. С годами она стала мудрее, и сэр Чарльз ни минуты не сомневался, что она будет рада ему помочь.
Пока он ломал себе голову, дверь приоткрылась и вошла Уэнна. Она с некоторым удивлением оглядела его, и глаза ее сузились, остановившись на письме, зажатом в его руке.
– Ах да, Уэнна, – спохватился он. – Ее милость просила принести шаль.
Она подошла к столу, и он вдруг заметил, что она по-прежнему не сводит глаз с письма. Неприятное подозрение охватило его. Сэр Чарльз сунул письмо в стол и немедленно пожалел об этом. Опустив глаза, он раздраженно буркнул:
– Становится холодно.
– Я схожу за шалью… сейчас же, – сказала Уэнна.
Когда Уэнна появилась в саду, Мод пробормотала:
– А мне показалось, он забыл. Прошло уже столько времени…
– Мужчины! – с возмущением фыркнула Уэнна. – Думают только о себе! Господи, да вы промерзли до костей! Пойдемте-ка домой, я принесу вам выпить что-нибудь горячее.
– Что ты, Уэнна, а гости? Ты забываешь, что я уже не маленькая! Ведь я хозяйка дома!
– Вы простудитесь насмерть, – предрекла Уэнна, как делала это уже неоднократно. Только на сей раз ее мрачное пророчество оказалось правдой.
На следующее утро хозяйка горела в жару. Через два дня ее не стало.
В гостинице Лефевра поднялась суматоха.
– Да ведь это же мсье собственной персоной! – воскликнула мадам. – Ах, мсье, сколько же времени прошло с тех пор, как мы видели вас в последний раз?! Входите смелее! Ваша комната будет готова через минуту. Выпьете стакан вина? А я пока приготовлю что-нибудь повкуснее. Рагу… и немного свежей камбалы с хрустящей корочкой? Или ростбиф, как любят у вас на родине?
– Благодарю вас, – кивнул он.
– Надеюсь, вам будет у нас хорошо.
– Я пока не знаю, надолго ли здесь задержусь.
Но мадам уже выбежала из комнаты, на ходу окликая слуг, которые тащили кто грелку, кто горячую воду в комнату гостя, на тот случай, если ему будет угодно принять ванну.
Мадам собственноручно приготовила ужин, не решившись доверить это никому другому.
Англичанин тем временем выпил вина с Арманом.
«А он постарел», – подумал Арман. В густых волосах англичанина серебрилась седина.
Они немного поговорили, но местные сплетни сейчас мало занимали Армана. Он покачал головой:
– А вот послушайте, мсье, что говорят в больших городах. Даже до нас донеслось. Это ведь как буря, издалека слышно! Вы понимаете, о чем я, мсье? Этот самый Луи-Филипп и его Мария Амелия… Правда ли, что они последовали за Людовиком и Марией Антуанеттой? А у нас говорили, что они, дескать, ни рыба, ни мясо – ни за аристократов, ни за народ. Вечно совали нос в государственные дела, давали судьям взятки и указывали газетчикам, что писать. Французам это не по душе, мсье, мы не такие хладнокровные, как ваши соотечественники. К тому же у вас в стране царит покой. Люди счастливы, имея добрую королеву, хотя, говорят, этот ее муж-немец держит бедняжку в ежовых рукавицах.
Его собеседник мог бы возразить, что у англичан есть свои заботы: взять хотя бы восстание луддитов или вечные стычки из-за хлебных пошлин, концессии, которые передавались из рук в руки благодаря реформам, ужасающую пропасть между высшими классами и погрязшей в нищете беднотой – настоящий позор нации, но решил промолчать. Все это можно было найти и во Франции, только в куда больших размерах. Что толку было возражать? Поэтому он продолжал слушать да время от времени сокрушенно кивать и поддакивать.
Он не переставал думать о цели своей поездки.
Торопиться не было нужды. К тому же спешить вообще не в его характере. Он молча гадал, что скажет, оставшись наедине с этой девушкой, которую не видел с тех пор, когда она так ловко сбросила сабо прямо ему под ноги.
Потом он с аппетитом съел великолепную рыбу, которую специально для него приготовила мадам, почти не заметив ее вкуса, хотя и уверил хозяйку, что все было восхитительно. После этого поднялся к себе и лег. Завтра его ждет нелегкий день, подумал он.
Мелисанда стояла перед целой группой младших воспитанниц. За окном весело сияло солнце. О стекло билась бабочка – крохотное белоснежное создание с едва заметными зелеными пятнышками на крыльях. Мелисанду она занимала куда больше, чем малыши.
Бедная бабочка! Заперта в комнате точно так же, как сама Мелисанда – в монастыре! Она не имела ни малейшего понятия об окружавшем ее огромном мире, до сих пор знала только жизнь, размеренно текущую под монотонное гудение монастырских колоколов, – колокольный звон будил ее, звал на молитву, на завтрак, на первое занятие, на второе, на прогулку по городу, – и так день за днем и год за годом. И каждый последующий день был похож на предыдущий, словно две капли воды, кроме разве что праздников и воскресений. Однако каждый праздник был похож на другой, и каждое воскресенье ничем не отличалось от предыдущего.
Да и чем они могли отличаться?! Коликами, которые мучили малышку Жанну Мари? Или успехами в чтении крошки Иветты? Мелисанде было жалко Жанну Мари, и она искренне радовалась за Иветту. Но разве это была жизнь?!
Мелисанда проводила долгие часы, мечтая о тех чудесных вещах, которые могли случиться с ней: о том, например, как к монастырю подъедет незнакомый рыцарь и похитит ее. Представляя себе, как он увозит ее в свой замок в Париж, Лондон, Рим, а то и вовсе в Египет, – обо всех этих чудесных местах она слышала на уроках географии, – Мелисанда вспыхивала.
Разглядывая со старшими детьми географические карты, она представляла себя плывущей в лодке по реке или карабкающейся по крутым горным отвесам.
На рынке, куда ее посылали продавать выращенные в саду фрукты, девушка частенько бродила между прилавками и беседовала с торговцами. Каждый раз, когда ее видел Арман, в глазах старика вспыхивали огоньки, а его молодой внук удивленно смотрел на нее, как бы давая понять, что такой красивой девушке не место в монастыре. Она бы охотно посидела в auberge,[10] отведала бы кусочек приготовленного мадам жирного gateau[11] и, глядя в восхищенные глаза Армана, с радостью слушала бы его вопросы: «И как долго бы намерены оставаться в монастыре, мадемуазель Мелисанда? А ваши родственники так и не объявились?»