Пугачев ей нравился: смелый, справедливый, настоящий революционер. Казнил врагов трудового народа без колебаний, а Машу с Гриневым пощадил. Какая у них необыкновенная была любовь — несмотря ни на что! Похожа на их с Витей…
— Дора-ханум! — окликали ее.
Младшая жена хозяина Айджамал. Кончила вывешивать на плетне штаны и рубаху Бейтуллы, идет в ее сторону. Не старше ее, а второй уже раз на сносях (первенец, годовалый мальчик с головкой-тыквочкой плачет по ночам в люльке: мается животиком).
— Хочешь, волосы помою хной? — присаживается рядом. Темнолицая, в платке, с густо насурьмленными бровями. — Будут как шелк.
— Хорошо, только вечером, — соглашается она.
— Вечером не получится. — Айдмажал хитро улыбается. — Муж вернется…
Теребит за плечи, звонко смеется. Рассказывает простодушно о стыдных вещах, выпытывает подробности их с Витей отношений.
Бейтулла привез ее из деревни под Бахчисараем, купил у отца и матери за два десятка баранов. Старшая жена ее не любит, говорит Айджамал, говорит, что она лентяйка, не умеет готовить.
— А у самой чебуреки в рот не возьмешь. То недосолит, то пересолит.
Ее подмывало спросить Виктора: как можно жить с двумя женами? Он бы мог?
Решилась однажды. Они плыли в ялике к Карадагу, он сидел на веслах — голый по пояс, с выцветшей на солнце шевелюрой. Греб уверенно, сильно — она засмотрелась на него: красивый, душка! Ее, единственный…
— Чего глядишь?
Они вплывали в прохладный сумеречный грот между скалами в середине бухты. Лодку покачивало, поднимало вверх к иззубренным, сочащимся влагой сводам.
— Красотища, а!
Виктор вращал веслами, пытаясь удержать ялик на месте.
— Витя, вы могли бы, как наш хозяин, иметь двух жен? — обронила как бы между прочим.
— Запросто. Даже трех.
— Я серьезно.
— И я серьезно. Одна на праздники, одна на будни, третья про запас.
Зачерпнул ладонью воду, брызнул, захохотал.
— Витя, давайте останемся! — вырвалось у нее неожиданно.
— Не понял.
— Останемся в Коктебеле, — она пересела к нему поближе. — Дом построим, будем жить как все.
— Ясно. Я феску с кисточкой на башку напялю, ичиги с калошами. Бузу буду пить в духане, в нарды играть.
— Ну почему в нарды! Живут же тут русские — Елена Оттобальдовна, Макс?
— Елена Оттобальдовна, Макс! — передразнил он. — Нашла компанию! Слыхала их разговоры? «Жизнь — сон, мы над схваткой». Сволочь интеллигентская! Им бы только жрать, пить, стишки читать и фокусничать друг перед дружкой! Остальное — трын-трава. Сегодня тут, завтра в Париже, послезавтра в Берлине. Что ты в них нашла, не понимаю? Из-за конспирации ведь только приятельствуем. Моя бы воля, взорвал к чертям собачьим эту шарашку!
— Витя, послушайте!
— И слушать не хочу!
Он развернул лодку, насел на весла, погнал что есть сил к берегу.
У них с Максом до того, как тот уехал, вышел спор. О России, ее судьбе. На дачу они пришли по записке Елены Оттобальдовны, принесенной соседом: «Ждем в три пополудни. Без галстуков и корсетов». Сидели на веранде, в креслах: они с Витей и Макс. Через открытую дверь слышались голоса, звуки граммофона, прокуренный басок Елены Оттобальдовны. Затевался обед в честь какой-то гостьи из Петербурга, готовившей собравшимся сеанс столоверчения с вызовом духа лорда Байрона.
— Вы знаете, что у вас французская фамилия, Зельман? — говорил Макс. — Во Франции я встречал много людей с такой фамилией.
— У нас в Молдавии много Тома. — Витя сдирал машинально кожурку с обгоревшего носа. — Никто не думает, что французы их родственники.
— Да, Россия — вавилонский корабль, — продолжал говорить Макс. — Матушка моя, к примеру, со стороны отца праправнучка выходца из Германии, служившего лейб-медиком у императрицы Анны Иоанновны, у отца украинские корни. Все мы — неперебродившее варево из множества кровей. Славяне, северные и южные, саки, массагеты, татары, скандинавы. Горячая эта лава бушует в нас, как в чреве вулкана, рвет на части, тянет в собственную сторону, насилует нашу русскую сущность.
— Насилует? — протянул Виктор. — Это как же понимать?
— Буквально, Зельма. — Макс покачивал в воздухе ногой с потрескавшимися пятками. — Как пьяный мужик насилует бабу на сеновале. У России, мой друг, женская сущность, причем жертвенная — мы поддаемся насильникам. Ради спасения мира, цивилизации, европейской культуры принимаем на себя адовы смертные муки. Это, если хотите, наша болезнь, внутреннее зло. Как если бы Спаситель дал осудить себя не на Голгофу, а на заражение дурной болезнью. И страдал бы ею века — на виду у всех спасенных.
— Мудрено выражаетесь. — Виктор глядел на него с неприязнью. — Скажите, Максимилиан Александрович, вас кроме этой белиберды что-нибудь еще интересует? Слыхали о девятом января в столице? Как царь-батюшка беззащитных людей расстреливал?
— Не только слыхал, но и видел, представьте. Своими глазами. Я был в тот день в Петербурге.
— И что?
— Это было подло, омерзительно. Как подло, кстати (покосился почему-то в ее сторону), стрелять в полицейских, охраняющих наш покой, бросать бомбы в окна людей только потому, что они хорошо живут. Одеваются по моде, слушают музыку, ходят в театры. Зло, Зельма, и там и тут. Вот почему я ни на той ни на другой стороне. Понимаете? Сам по себе, Максимилиан Волошин. Близкий всем, всему чужой.
— Макс, к тебе пришли, — выглянула из-за шторы Елена Оттобальдовна. — Проходите! — пропустила на веранду троих мужчин в рабочей одежде, почтительно прижимавших к груди соломенные шляпы.
— Милости прошу! — явно обрадовался их приходу Макс. — Вы, по-моему, из болгарского поселка, так? Минутку, я сейчас принесу кресла…
— Мы на минуту, господин, — встал у него на пути крепко сбитый болгарин в вышитой рубахе, подвязанной ремешком. — У нас до вас просьба.
— Да, да, слушаю.
— Вы, это самое… ходите каждый день мимо нас, картинки рисуете на берегу. Дозвольте попросить…
Оглянулся на товарищей: те кивнули головами.
— Надевайте, если можно, под балахон штаны. Дочери наши и жены шибко конфузятся…
Пошел, надевая шляпу, к выходу, остальные за ним.
С веранды несся им вслед гомерический хохот Макса.
1905 год: газетная хроника
Август — сентябрь — октябрь«Новости дня»:
МОСКВА. «Вчера в Марьиной Роще произошло ужасное побоище. К находящимся здесь фабрикам подошла из Москвы толпа, человек в 500 забастовавших фабричных, с требованием прекращения работы. Рабочие Марьиной Рощи, подготовленные к этому, вооружились ломами, кольями, ножами и т. п. оружием и напали на пришельцев. К нападавшим присоединились обыватели Марьиной Рощи и черносотенцы, — произошла ужасная свалка. Вскоре сюда прискакали казаки и, действуя нагайками и шашками, стали разгонять рабочих-москвичей. В результате оказалось около 30 человек тяжко раненых».
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ТЕЛЕФОН (ОТ НАШИХ КОРРЕСПОНДЕНТОВ). «Сегодня в 10 часов вечера у технологического института в разъезд казаков брошена бомба. При взрыве пострадало несколько казаков, получивших тяжелые раны».
АСТРАХАНЬ. «Сегодня прекратили занятия ученики старших классов гимназии, реального училища и семинарии, предъявив требование об уничтожении кондуитных списков, внеклассного надзора и обязательного посещения гимназической церкви».
МОСКВА. «Забастовала все время работавшая Николаевская железная дорога. Министр путей сообщения кн. Хилков и начальник Главного управления железных дорог инженер Шауфс лишены возможности выехать из Москвы. На Московско-Брестской, Рязанско-Уральской, Киево-Воронежской и Московско-Ярославской забастовки продолжаются».
МОСКВА. «Вчера в начале 2-го часа дня, на Чистопрудном бульваре состоялась грандиозная сходка рабочих, преимущественно железнодорожных. Разбившись на громадные толпы, рабочие слушали ораторов, говоривших о необходимости держаться возможно дольше для того, чтобы добиться удовлетворения предъявленных рабочими требований. Столкновений на бульваре не было. 30 сентября в течение всего дня дворники обходили домовладельцев и квартиронанимателей с предупреждением о том, чтобы они запасались водой на возможно долгий срок, так как нынешней ночью ожидается прекращение действия водопровода вследствие начинающейся забастовки рабочих».
Санкт-Петербург. «Забастовка железнодорожных служащих. Утром из Петербурга прибыл в Москву пассажирский поезд № 13, затем из Лихославля пассажирский поезд № 31, застрявшие в пути. Скорый и курьерский поезда, дойдя до ст. «Тверь» были возвращены обратно в Петербург. Николаевский вокзал охраняется войсками».
«Биржевые ведомости»:
МОСКВА. «Цены на жизненные припасы растут с каждым часом. Сегодня мясо поднялось в цене до 60 коп. за фунт. По Москве ходят упорные слухи, что сегодня вечером забастуют рабочие городской электрической станции. Вчера вечером группа бастующих фармацевтов в 50 чел. обходила все аптеки и принуждала прекратить работу. Из всех аптек фармацевты ушли. Остались только хозяева; публике отказывают в лекарстве; некоторые аптеки совсем закрылись».
«Биржевые ведомости»:
МОСКВА. «Цены на жизненные припасы растут с каждым часом. Сегодня мясо поднялось в цене до 60 коп. за фунт. По Москве ходят упорные слухи, что сегодня вечером забастуют рабочие городской электрической станции. Вчера вечером группа бастующих фармацевтов в 50 чел. обходила все аптеки и принуждала прекратить работу. Из всех аптек фармацевты ушли. Остались только хозяева; публике отказывают в лекарстве; некоторые аптеки совсем закрылись».
МОСКВА. «В Москве сегодня вышли только две газеты: «Русский листок» и «Московский листок». «Вечерние известия» не выходят. Третьего дня около 12 часов ночи к типографии «Вечерних известий» явилась возмущенная толпа рабочих-типографщиков и потребовала закрытия газеты».
МОСКВА, ТЕЛЕГРАММЫ «БИРЖЕВЫХ ВЕДОМОСТЕЙ».
«Из уездов Московской губернии приходят тревожные сведения о том, что и там началось брожение среди рабочих. Получено известие, что в Подольске забастовала фабрика Зингера и несколько фабрик в окрестностях Серпухова. По распоряжению административной власти сегодня в Орехово-Зуево отправлены две сотни казаков. Как говорят, в Орехове-Зуеве началась общая забастовка. Ходят упорные слухи, что там же вспыхнули беспорядки. В Москве в течение сегодняшнего дня беспорядки главным образом носили разрозненный характер: в различных местах собирались небольшие группы в 30–40 человек, которые разгонялись местными полицейскими нарядами. Наиболее серьезным столкновением, потребовавшим вмешательства войск, явилась встреча демонстрировавшей толпы с полицией на Воздвиженке. Здесь произошла усиленная перестрелка, во время которой были ранены два казака. Из толпы ранено несколько человек, но число их не зарегистрировано, так как большинство раненых было увезено по домам. Во всех типографиях по-прежнему забастовка; производятся только частные работы в типографии Левенсона в отделении театральных афиш. Работают исключительно женщины под охраной роты солдат. Московский забастовочный комитет выдает ежедневно забастовавшим рабочим, обремененным семейством, по 1 фунту крупы, осьмушке картофеля, чаю, сахару. Мясо выдается через день. Кроме того, выдаются квартирные по 6 рублей в месяц. Холостые получают несколько меньше».
САРАТОВ, 18 СЕНТЯБРЯ. «Сегодня в Покровскую воскресную школу во время совершения молебна перед началом занятий ворвалась толпа молодежи, человек в сто, и начала петь революционные песни. Богослужение было прервано. Полиция экстренно вытребовала казаков, которыми толпа была рассеяна. Несколько зачинщиков арестовано».
«Правительственный вестник»:
Высочайший Манифест
«БОЖЬЕЙ МИЛОСТИЮ, МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ, ИМПЕРАТОРЪ и САМОДЕРЖЕЦЪ ВСЕРОССIЙСКИЙ, ЦАРЬ ПОЛЬСКИЙ, ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ФИНЛЯНДСКИЙ, и прочая, и прочая, и прочая.
Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным и печаль народная Его печаль. От волнений ныне возникших может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству Державы Нашей.
Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга. Мы для успешнейшего выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер признали необходимым объединить деятельность высшего правительства. На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли.
1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в меру возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку.
3. Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.
Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиною, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле.
День в Петергофе в 17 день октября в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот пятое Царствования же Нашего одиннадцатое.
На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано
НИКОЛАЙ».
Дома
— Майнэ клейнэ тохтерл! (Моя маленькая доченька!) — нежные руки матери гладили ее по голове. — Майнэ глик! (Мое счастье!) Их об гетрахт фон дир йейдн туг! (Я думала о тебе каждый день!)
В пропахшем человеческими испарениями сарае на заднем дворе синагоги — вповалку люди. Скупой свет декабрьского дня из единственного окошка, надрывный кашель, плачь детей.
Они с возницей долго плутали среди развалин, прежде чем обнаружили убежище, в котором ютились спасшиеся после погрома евреи Хотиновки.
Штетл было не узнать: зияющие провалы на месте выбитых ставен, поваленные заборы, догорающие остатки домашней утвари во дворах. Мимо базарных рядов с разбитыми лотками бричка катила по горам семечек и крупы, рассыпанной муке, разбитым бутылям с разлитым подсолнечным маслом. В грязном снегу возле сожженной мясной лавки Эльякима лохматая собака грызла, озираясь по сторонам, воловью тушу с вываленными кишками.
Есаул казачьего патруля, жегшего костры на Базарной улице, указал им плеткой на синагогу:
— Там, барышня, все ваши. Которые уцелели.
Родители и сестренка, слава богу, спаслись. Убежали загодя на огородную делянку под косогором, залезли в выгребную яму с остатками мерзлого навоза, укрылись рваной рогожей, старались не дышать. Слышали рев толпы, выстрелы, крики избиваемых людей.
— Молились всевышнему. Думали, не выживем…
От рук погромщиков погибли девятнадцать хотиновцев. Соседка Кейла, бывшая на восьмом месяце беременности, мясник Эльяким с сыном Шмуэлем (господи, был влюблен в нее, звал замуж!), младший из братьев Ханелисов, защищавший в составе отряда самообороны подступы к синагоге, где укрывалось большинство евреев штетла.
Хоронили убитых лишь спустя несколько дней — в синагоге не оказалось достаточного количества полотна для саванов. Ждали с часу на час посланного в Житомир Нехамью. Вернулся он к сроку, вдребезги пьяный, но полотно привез.
Она стояла, сжавши губы, на кладбище возле уложенных в ряд земляков. В четырех полотняных белых кулях были дети, одному из них, сынишке шорника Михи, только что исполнился годик. Раввин, заглядывая в книжку, читал нараспев каддиш, она повторяла вместе со всеми в конце каждой фразы: «Амен!» Неслись над головой лохматые тучи, дул холодный ветер в спину, заметал в отрытые могилы снежную крупу.
У нее были сухими глаза: столько всего пришлось пережить за последнее время — заледенела душа.
Из Коктебеля они возвращались с ощущением надвигавшейся беды. По взбаламученной, расхлыстанной стране прокатилась первая волна еврейских погромов. Опомнившиеся от пережитого страха рабочих выступлений темные силы общества, униженные капитулянтским манифестом монарха, пошедшего на уступки смутьянам, вымещали злобу на главных, как они считали, зачинщиках беспорядков, дьявольском племени нехристей, стремящемся к установлению господства в православной матушке России.
Словно разверзлись по чьей-то злой воле небеса, пролили на головы иудеев копившуюся в человеческих душах ненависть. Десятки городов империи — Москва, Санкт-Петербург, Ярославль, Тверь, Кострома, Казань, Омск, Ростов-на-Дону, Саратов, сотни деревенек и местечек — оказались во власти бесчинствующих толп черносотенцев. Горели дома, еврейские лавки и магазины. Беснующиеся толпы монархистов-охранителей, люмпены, хулиганствующие подростки врывались в жилища, рушили мебель, домашнюю утварь, тащили из сундуков приглянувшиеся вещи. Выволакивали за волосы из квартир, чердаков, погребов насмерть перепуганных людей, били кольями, дубинами: «Получайте, собаки! За все!»
Приплыли они на рейсовом пароходе в Одессу в конце ноября и разом угодили в ад. Город был во власти черной сотни. По улицам двигались толпы народа с трехцветными бантиками на зипунах и тулупах, слышалось нестройное пение, пьяные выкрики. Вышагивавшие впереди седые старики с непокрытыми головами несли на связанных полотенцах царский поясной портрет, кричали стоявшим на балконах обывателям: