— Православные люди, выставляйте иконы!
Встречных с интеллигентскими лицами, гимназистов, учащихся тащили с тротуаров, избивали, пинали на земле ногами. Слышались выкрики: «Бейте, душите жидов, как в Кишиневе!» «Россия падает, а жиды подымаются!»
Полиции не было видно, стоявшие возле своих будок редкие городовые демонстративно крестились ввиду манифестантов, брали под козырек.
Вечером на улицах, примыкавших к Привозу и Фонтанам, начались погромы. Кучки чернорабочих, портовые босяки, хулиганствующие подростки кидали камни в витрины лавок и магазинов, принадлежащих евреям, выламывали двери, тащили мешки с крупой, связки баранок, банки с консервами, бунты мануфактуры. Ближе к ночи, когда погромщики добрались до винных погребов, шабаш обрел новый размах. Нападению подверглись дома зажиточных евреев Аркадии, лачуги бедняков Молдованки и Пересыпи, синагога на Ришельевской. Росло час от часу число пострадавших, количество убитых и раненых перевалило за сотню.
Заседавший круглые сутки на конспиративной квартире штаб анархистов-хлебовольцев постановил: организация выходит из подполья, объявляет открытый всеобъемлющий террор. Смычки с еврейскими отрядами самообороны не будет, в сложившейся обстановке анархисты будут выполнять собственную программу безмотивной борьбы с буржуазной сволочью и ее охранителями.
В Треугольном переулке круглые сутки шло вооружение добровольцев, начинялись гремучей смесью бомбы и гранаты. Чтобы не заснуть на рабочем месте, пили убойный чифирь, выходили на задний двор — утереться снегом. Первый ответный удар вражьей стае был нанесен 6 декабря, в день всероссийского праздника тезоименитства ненавистного Николашки. В середине дня, когда на Соборной площади собрались толпы верноподданных горожан, ожидавших начала торжества, в строй солдат и казаков, оцепивших площадь, полетели первые бомбы. Было убито шестнадцать охранников, погиб разорвавшимся в руках снарядом бомбист Яков Брейтман. Семнадцатого декабря боевой отряд из шести человек, возглавляемый Ольгой Таратутой и ее мужем Станиславом, взорвал кофейню Либмана на Екатерининской. Жуткой силы взрыв из пяти бомб (шестая не взорвалась) в центре Одессы разорвал на куски и тяжело ранил несколько десятков посетителей кафе и находившихся неподалеку горожан, в числе которых оказался хозяин расположенного рядом магазина «Бомзе», который недавно отказался давать на нужды организации деньги.
Вылазки анархистов подлили масла в огонь — еврейский погром в Одессе разгорелся с новой силой. На глазах беспомощных властей, втайне сочувствовавших погромщикам, налитые водкой люмпены и хулиганы врывались в еврейские дома, находили охваченных ужасом людей, прятавшихся на чердаках и в подвалах, били привязанными на веревках гирями, дубинами, лопатами. Убивали детей, насиловали женщин…
…Она стояла у могил односельчан — искушенная, рано повзрослевшая в свои неполных шестнадцать лет. Женщина-дитя с израненной душой.
В собственной ее жизни тоже был погром. Витя путался без стеснения с привозской торговкой, помогавшей доставлять в бомбовую мастерскую привозимый морем динамит, по нескольку дней не ночевал дома. Она жила как в аду, готова была наложить на себя руки. Торговку, украинку по национальности, не успевшую вывесить на двери мазанки икону, убили по ошибке погромщики. Витя пришел вечером пьяный, валялся в ногах, говорил, что любит, клялся и божился, что ничего с покойной у него не было.
Глядя на мать в белом траурном платке, она думала в смятении: ехать с родителями в Америку? Остаться? Накануне Рош а шана Нехамья привез из Житомира цветную открытку, присланную из Калифорнии перебравшимися год назад за океан старшими братьями: нарядно одетые мужчины и женщины на одном берегу протягивают руки к стоящим на противоположной стороне евреям с котомками и мешками. Братья, купившие в Калифорнии на деньги американских дарителей сотню акров земли для выращивания кукурузы и сорго, советовали не медлить с отъездом. Писали, что устроились хорошо, строят дом — места для всех хватит.
Родители готовы были покинуть штетл хоть сегодня, семьи двух замужних старших сестер сидели на чемоданах, ждали только перевода денег из Америки на проезд.
Мать ходила по соседям, предлагала на продажу сохранившийся после погрома домашний скарб, кур-несушек с петухом, чудом уцелевшую козу. Муж убитой соседки Йехезкель согласился забрать Милочку.
Собака чувствовала разлуку: не отпускала их ни на шаг, повизгивала, нервно дрожала, стоило взять ее на руки. Не было сил выдержать несчастный ее, умоляющий взгляд.
Американские деньги пришли в феврале — двадцать пять долларов: немыслимое богатство! Десятого февраля ей исполнилось шестнадцать. Родители устроили вечером небольшое торжество. Пригласили главного раввина синагоги Азриэля, Эльякима с женой, Йехезкеля, приятеля отца Ханоха. В конце вечера, когда она получила скромные подарки, гости выпили вина, отведали мамин гефилте фиш, на пороге появился Нехамья со стеклянными бусами в руке. Пришлось достать из шкафа еще бутылку, положить в тарелку незваного гостя кусок фаршированной рыбы и остатки винегрета, прокричать еще раз «Лехаим!»
Вечером, лежа за ширмой в обнимку с сестренкой, она решила: «Еду! Хуже все равно не будет»…
В день отъезда было ветрено, сыпал снег. Приехавший с подводой Нехамья не вязал лыка, путался под ногами, перекладывал с места на место вещи, ронял на землю. Сидя наверху с Леей, тепло одетые, они целовали, обливаясь слезами, рвавшуюся из рук Йехезкеля Милочку.
— Господи, помоги нам грешным! — шептала рядом мать.
— Нно-о, кобылка! — взмахнул кнутом Нехамья.
Они накрылись с головой рогожей — телега, поскрипывая, выезжала за ворота.
На протяжении всего пути она была в смятении. Хотелось, чтобы что-то случилось: дорогу завалило снегом, и она стала непроезжей, кто-то внезапно заболел, сломалось колесо. Спросила у отца: хватит на всех денег на билеты? На поезд, пароход?
— Хватит, дочка, — отец держал на коленях Тору, пробовал читать. — Если все будет, как мы подсчитали, поплывем в Америку третьим классом. В нормальных условиях…
Поезда на Варшаву прождали на житомирском вокзале двое суток. Спали на баулах в переполненном зале ожидания, ели вареную картошку с черствым хлебом, выстаивали длинные очереди в уборную в полутемном коридоре. Большая часть отъезжавших были такие же беженцы-евреи, как они, пережившие погромы. Уезжали за океан в поисках призрачного счастья, уголка на земле, где не будут притеснять, убивать за веру. Делились планами на будущее, зачитывали письма от родных, перебравшихся в Америку. Кто-то сумел устроиться в sweat-shop (швейную мастерскую) за два доллара в неделю, кто-то на фабрику, на завод, кто-то занимался мелкой торговлей на улице, стал клерком в гостинице, кто-то работы не нашел, жил на пособие, учил английский.
Утром, разбитая, невыспавшаяся, она вышла на перрон подышать воздухом. Пошла вдоль путей в сторону водокачки. Встречный ветер холодил лицо, гнал вдоль рельсов угольную пыль.
Торопливые шаги за спиной заставили ее обернуться.
Виктор!
Полушубок нараспашку, воспаленные глаза.
— Здорово, беглянка!
От него пахло спиртным.
— Драпаешь? Революционерка!
— Уезжаю, — она стояла к нему боком. — Вам что за дело?
— Что за дело? Ах ты, птичка! Клятву давала, а теперь, значит, — тю-тю, да? Не-е выйдет! У нас со штрейкбрехерами разговор короткий.
— Убьете? — ее охватила ярость. — Ну, давайте, стреляйте!
Стала расстегивать на шее шерстяной салопчик, рвала крючки.
— Стреляйте! Ну! Вы же ничего больше не умеете делать!
Он отошел в сторону, сел на шпалу, обхватил голову руками.
— Фейга! — выдохнул. — Как ты могла?
— Что могла?
— Уехать. Не сказавши ни слова.
— А то вы не знаете.
— Да не было у меня ничего с этой торговкой, я же говорил. Хочешь, памятью матери поклянусь?.. Иди сюда, — повернул голову. — Поговорим.
Она стояла не шевелясь, смотрела исподлобья.
Похудел, осунулся. Без шапки.
— Да сядь ты! Не съем.
Она присела осторожно на рельсу.
— Как вы меня нашли?
— Через полицию. У нас в сыскной части свой человек. На жаловании, в общем. Сообщил. В деревне, мол, у родственников. Ты у них на учете, под наблюдением. Ни в какую Америку бы не попала — у них договоренность с прусской таможней. Арестовали бы на границе, передали нашей охранке.
Взял за руку.
— Скучала?
— Скучала.
— А я-то как скучал!
Обхватил за талию, стал целовать — глаза, лоб, губы.
— Места себе не находил, — гладил волосы. — А ты — убивать. Кроленьку свою ненаглядную. Сероглазочку…
Ничего не надо было больше в жизни. Сидеть обнявшись, прятать лицо у него на груди.
Взял за руку.
— Скучала?
— Скучала.
— А я-то как скучал!
Обхватил за талию, стал целовать — глаза, лоб, губы.
— Места себе не находил, — гладил волосы. — А ты — убивать. Кроленьку свою ненаглядную. Сероглазочку…
Ничего не надо было больше в жизни. Сидеть обнявшись, прятать лицо у него на груди.
— Глянь!
Он достал что-то из-за пазухи, завернутое в тряпицу, протянул.
— Что это, Витя? — развернула она пакетик.
— Читай.
Это был вид на жительство.
«Фейга Хаимовна Каплан», «модистка», «лет девятнадцать», «выдан Речицким городским старостою Минской губернии», «бессрочный», — пробегала она торопливо взглядом по казенной бумаге… Подписи лиловыми чернилами, печати…
— Товарищ из эсеровской партии передала, — взял он у нее из рук бумагу. — Свой, собственный. Никакая полиция не прицепится. Про фамилию Ройтман забудь, она у любого филера записана в книжечке… Эх, Фейга! — засмеялся счастливо. — Мы с тобой такие дела теперь закрутим вдвоем! Вся Россия заговорит! У меня задумка… после расскажу. В общем, едем в Киев. Столица губернии, большое начальство, генералы на каждом шагу. Устроим гадам представление, запалим огонек! — У него по-волчьи блестели глаза. — Кровью умоются!
Он остался курить на перроне, она вошла в зал, пробралась через горы мешков и баулов к своему углу.
Отец и сестренка спали, уронив на плечи друг друга головы, мать вязала. Подняла на нее взгляд: печаль и покорность в глазах, безграничная усталость.
— Что-то случилось, дочка?
— Я не еду, мама!
Она присела на краешек скамьи.
— Приехал мой товарищ, сообщил: меня не пустят через границу, арестуют.
— Погоди… — мать уронила моток с колен. — Арестуют, за что? Что ты такое наделала?
— Мама, не сейчас. Я вам напишу… потом! Скажите папе…
У нее перехватило горло. Вскочила рывком, побежала к выходу.
— Вещи! — услыхала за спиной.
Она махнула, не оборачиваясь, рукой, выбежала за порог.
Киев
— Вот он! — прошептал он ей на ухо. — По правую руку…
Она осторожно повернула голову.
В позолоченную ложу возле сцены входили старик в военном мундире с лысым черепом и высокая дама с красивой прической.
В зале захлопали, публика вставала с места.
«Сухомлинов! — слышалось. — С новой пассией».
«Да повенчались они уже! Сам читал в «Биржовке».
«Увел-таки от мужа! Ай да генерал!»
Вошедшие, раскланявшись по сторонам, уселись у бархатного бордюра, развернули программки.
Прозвучал третий звонок, по проходу пробежало несколько опоздавших, над головой стала меркнуть хрустальная люстра. Зал взорвался аплодисментами: из-за раздвинувшегося занавеса вышла Вяльцева.
В Житомире, работая у мадам Рубинчик, она услышала впервые от Людмилы о певице, по которой сходила с ума вся Россия. Волшебный голос, красавица, денег куры не клюют. Поклонников — тьма, на дуэлях стреляются. «Вот смотри!» — Людмила тащила из сундучка пачку раскрашенных открыток. Раскладывала бережно на коленях, целовала: «Душка! В горничных ведь ходила, как мы. А теперь, говорят, сам царь ее пластинки слушает».
На концерт в Троицкий народный дом они пришли не из-за Вяльцевой: целью их был увешанный звездами лысый генерал в директорской ложе. Витя по приезде в Киев выбрал, посовещавшись с местными товарищами, именно его для совершения акта революционного возмездия. Царский любимец, генерал-губернатор, командующий военным округом. Подходит по всем статьям.
«Тянем резину! — говорил с раздражением. — Посмотри, как эсеры развернулись. О Спиридоновой каждый мальчишка знает. Сестры Измайлович. В высших чинов стреляли. А мы время дорогое теряем».
В Киеве они прочли в газетах: обе сестры участвовали в покушениях на государственных персон. Александра Адольфовна вместе с Ваней Пулиховым — на минского губернатора Курлова, Катя — на усмирителя восстания моряков Черноморского флота адмирала Чухнина. Оба покушения окончились неудачей. Катю по приговору суда расстреляли, Ваню повесили, Александру Адольфовну приговорили к пожизненной каторге…
Несколько месяцев ушло у них на собирание данных. Местопребывание Сухомлинова: дом, служба, места отдыха. Охрана, домашнее окружение, слуги. Все приходилось делать самим: киевская ячейка анархистов была малочисленна, слаба, неорганизованна. Бузили по мелочам, совершали грошовые «эксы» на сотню-другую рублей для текущих нужд. Те еще помощнички.
Золотопогонный генерал был неуловим. Неделями пропадал на полевых учениях, уезжал в Петербург, за границу. Двухэтажная дача с садом на Левобережье была неприступной крепостью, дом на Крещатике охранялся полицией.
Желание исполнить как можно скорее намеченное подхлестнули еврейские погромы девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого октября.
Складывалось впечатление, что киевские черносотенцы неожиданно проснулись: что ж это мы, братцы? Православный народ вокруг жару дает бесовскому племени, а у нас тишь да благодать?
Восемнадцатого октября в городе прошла патриотическая демонстрация. Шедших под полицейской охраной манифестантов, возглавляемых редактором монархистского «Киевлянина» Дмитрием Пихно, сопровождали звон колоколов Троицкой церкви, восторженные крики горожан. Ораторы, потрясавшие кулаками с крылечек домов, требовали выжечь каленым железом еврейскую заразу, устроить вражьей стае, стремящейся установить свои порядки в чужой стране, варфоломеевскую ночь, избавить раз и навсегда матерь русских городов от непрошеных гостей.
Черносотенные агитаторы раздавали на улицах листовки, призывавшие к избиению евреев, распространяли слухи, что городские жиды оскверняют православные храмы, нападают с оружием на христиан, вырезают целые семьи. В полицейские участки на Подоле и Лукьяновке прибегали полуодетые мужчины, женщины с детьми, молили о помощи, клялись, что резня уже началась. Стоило пресечь панические слухи в одном месте, они возникали в другом.
Утром в разных частях Киева начался погром. Шайки громил в несколько сот человек, среди которых было немало подростков, врывались в лавки и магазины, принадлежащие евреям, ломали обстановку, выбрасывали на улицу вещи и товары. Заведения, владельцы которых предусмотрительно вывесили на окнах и в витринах иконы, царские портреты и национальные флаги, погромщики не трогали, шли дальше.
К двенадцати часам дня на Думской площади, Крещатике, Прорезной улице и прилегающих переулках мостовая была усеяна кусками материи, обломками мебели, разбитой посудой, пухом из вспоротых подушек. Час спустя на Печерске и в районе Плосского участка начался грабеж еврейских квартир. Погромщиков не интересовало ни материальное, ни социальное положение жертв, разгрому подвергались все попадавшиеся на пути еврейские дома и заведения. На Липках разорили в присутствии войск и полиции особняки киевских богачей: барона Гинцбурга, банкира Гальперина, предпринимателей Александра и Льва Бродских, казенное еврейское училище, директор которого предупреждал накануне городского полицмейстера Цихоцкого о готовящемся нападении.
В разгар бесчинств чигиринский епископ Платон обратился к разъяренной толпе с пасторским увещеванием: прекратить избиение и ограбление евреев. В течение дня владыка совершал крестный ход по улицам Подола, где картина была особенно безотрадна. Умолял пощадить жизнь и имущество евреев, несколько раз опускался перед погромщиками на колени. Кончилось тем, что какой-то полупьяный мастеровой бросился на него с кулаками: «А-а, ты за жидов, чертов поп?»
К христианам, пытавшимся защитить еврейских соседей, черносотенцы были беспощадны. Работавший дворником в доме купца Бражникова на Львовской улице Василий Караевский, не пустивший во двор, где жило еврейское семейство, толпу громил, был забит до смерти кольями и палками. Изуродованный его труп долго висел неубранным на заборе.
Городская полиция не только не пресекала бесчинств, но часто сообщала черносотенцам адреса, по которым проживают евреи. Околоточный надзиратель Старокиевского участка обратился к дворнику дома на Пушкинской улице с требованием указать толпе громил еврейские квартиры, чтобы, как он выразился, «не вышло недоразумений». Полицейские сами принимали участие в разгромах и грабеже. Еврей-ремесленник Давид Марголин пожаловался в заявлении генерал-губернатору, что квартиру его сына Арнольда, проживающего на улице Мало-Житомирской, разгромила толпа, впереди которой шел городовой, который и привел на место погромщиков, реакции не было никакой. Люмпенам и хулиганам нечего было опасаться отпора со стороны вершителей порядка. Власть не только сочувствовала погромщикам, но и поощряла их к дальнейшим действиям. 19 октября в присутствии начальника II отдела охраны города генерала-майора Безсонова происходили погромы еврейских магазинов в районе Думской площади. Генерал и его свита стояли в толпе погромщиков и мирно с ними беседовали. «Громить можно, — говорил Безсонов, — но грабить не следует». Толпа в ответ кричала: «Ура!» и с чем-то поздравляла генерала.