Сентябрь:
«Московские ведомости»:
МОСКВА. «Внимая ужасам войны, обыватель стал ловить японцев-шпионов.
Охотнее этому занятию отдаются на наших окраинах и в дачных местностях. С открытием дачного сезона добровольцы из публики уже наловили такое количество шпионов, что заглазно хватило бы и на две Японии.
Третьего дня был пойман еще один японский шпион. Вчера мы посетили Новую Деревню, опросили некоторых очевидцев поимки «японца» и побывали в Рогожском участке.
Никто не видел, чтобы японец что-нибудь срисовывал.
— Просто, — говорили нам, — глаза припухшие, сам весь желтый, — ну, значит, и японец.
По-русски, оказывается, говорит очень недурно, вовсе не признавался в том, что он японец, а наоборот, определенно указывал на то, что он кореец и давно живет в России, и зовут его Че Хун Со.
В Рогожском участке была удостоверена личность Че Хун Со; ни больших денег, ни карт и вообще ничего, что могло позволить счесть его шпионом, при нем найдено не было.
Ввиду того что Че Хун Со проживал в районе 1-го Тверского участка — он служил в прачечном заведении Сахарова на Волхонке, — «японца» отправили в этот участок.
Мы посетили прачечное заведение Сахарова.
Объяснение давал хозяин.
— Че Хун Со поступил на службу ко мне 12 марта. Он кореец, что было видно из представленного им вида на жительство, выданного курским губернатором. Инциденты, подобные вчерашнему, с ним случались уже не раз. Его задерживали, и личность его мне приходилось удостоверять».
МОСКВА. «В Первопрестольной возводится грандиозная постройка. Это дом Афремова у Красных ворот. В нем 8 этажей с полуподвалом. Это здание будет не только высочайшим в Москве и в России, но и во всей Европе».
«Русское слово»:
ПЕТЕРБУРГ. «Вся деятельность японцев сосредоточена в Порт-Артуре. Сведения оттуда рисуют изумительный героизм доблестной осажденной, блокируемой, бомбардируемой ежедневно и многократно атакуемой армии, отбивающейся огнем, штыками, рукопашным боем».
ПАРИЖ (ОТ НАШЕГО КОРРЕСПОНДЕНТА). «Ф.И. Шаляпин подписал контракт с Гюнсбургом и будет петь под его импрессарио в Монте-Карло и Париже за плату 5000 за выход. Он, между прочим, обязался приготовить «Фауста» на французском языке, «Мефистофеля» Бойто будет петь на итальянском».
МОСКВА. «Вчера известный борец Поддубный заявил о крупной краже у него 1168 руб. По словам г. Поддубного, накануне вечером, когда он проходил по Тверской, к нему начала приставать какая-то незнакомая женщина «с лестными предложениями», а когда, наконец, она отстала, г. Поддубный обнаружил пропажу бумажника из бокового кармана с паспортом, визитными карточками и 1168 руб. денег. Так Самсон пострадал от Далилы».
ПОРТ-АРТУР. «Согласно последним телеграммам из Чифу, полученным берлинскими газетами, японцы возобновили бомбардировку Порт-Артура, особенно усиленно в последние два дня. На предложение, сделанное генералу Стесселю о капитуляции, доблестный вождь порт-артурской защиты ответил угрозой предать смертной казничерез повешение того, кто бы он ни был, который явится с подобным предложением».
«Новости дня»:
ОДЕССА. «Сегодня, в 9 ч. утра, на Николаевском бульваре произведено покушение на жизнь одесского градоначальника Нейдгарта, осматривавшим совместно с находящимся в Одессе флигель-адъютантом кн. Оболенским некоторые сооружения на бульваре, близ памятника Пушкина. В это время показался неизвестный молодой человек в синей блузе, лет 19, и в шагах шести произвел выстрел в градоначальника. Пуля пролетела мимо, с левой стороны, не причинив никакого вреда. Злоумышленник упорно отказывается назвать себя».
МОСКВА. «На днях М. Горьким была прочитана в товарищеском кружке новая пьеса его «Дачники». Пьеса рисует жизнь кружка интеллигентов, живущих на даче вблизи города. Обрисован ряд лиц, ноющих и стонущих по поводу житейских неурядиц личного и общественного характера. Сюжета в собственном смысле слова в пьесе нет».
БЕРЛИН. «Как сообщают в Localanzeiger из Токио, власти все еще хранят молчание о событиях под Порт-Артуром, но здесь много говорят о страшном кровопролитии. Только что прибывший офицер осадной армии определяет потери ее в 30 000 человек убитыми и ранеными».
ПЕТЕРБУРГ. «Как сообщает «Кронштадский вестник», на днях в Петербурге арестован третий японский шпион»[4].
МОСКВА. «Софьи, Веры, Надежды и Любови сегодня именинницы. С ангелом! Нет почти дома, где не было бы именинницы, и уж решительно нет человека, который не пировал бы в этот день у одной из Сонечек, Верочек, Наденек или Любочек. А сколько будет куплено, презентовано и скушано конфект и тортов! Сколько цветов!»
Начало странствий
Кучка мешочников, томившихся в ожидании пригородного поезда в чахлом скверике у здания Бердичевского вокзала, следила с интересом за остановившейся возле центрального входа запыленной коляской. Отворилась дверца, по ступеньке сошел безукоризненно одетый молодой господин в серой паре, подавший руку девушке в соломенной шляпке, которая тут же раскрыла над головой цветной зонтик.
— Не местные, — промолвил кто-то. — Издалека едут.
— Похоже.
— Дачники небось к морю навострились.
— А можа в Киев.
— Кто их знает…
Прибывшие, рассчитавшись с извозчиком, проследовали в сопровождении дюжего носильщика с поклажей на плечах к входным дверям, миновали зал ожидания с рядами казенных скамеек, вышли на заполненный людьми перрон.
Курьерский поезд Бердичев — Одесса уже стоял у дебаркадера, возле вагонов второго и третьего класса кондуктора осаживали, крича и бранясь, рвавшихся к дверям пассажиров с мешками и баулами, за посадкой наблюдал с каменным выражением лица стоявший под колоколом седоусый начальник станции в форменной фуражке.
— За мной пожалуйте, — обернулся к стиснутым толпой нанимателям носильщик. — Дикий народ, что с них возьмешь… Дорогу! — закричал, расталкивая стоявших на пути. — Расступись!..
Пройдя мимо зеленых и светло-вишневых вагонов, молодая чета остановилась у спального красавца на колесах ослепительно-синего цвета с занавесями на окнах. Вокруг не было ни души, отдувался в двух шагах белым паром пузатый паровоз с закопченной трубой.
— Милости просим! — бегло взглянул на билеты кондуктор в очках. — Четвертое купе, дверь отперта.
Пассажиры прошли в тамбур, подождали недолго в проходе у окна, пока носильщик размещал на полках поклажу.
— Возьми, любезный, — протянул ему зеленую трехрублевку молодой господин.
— Премного благодарен, — поклонился тот. — Счастливой дороги.
Спина носильщика еще маячила в тамбуре, а девушка уже была в объятиях спутника.
— Едем, Фейга! А! Первым классом! Ты паровоз хоть раз видала?
— Что вы? Откуда? Боязно как-то… Пустите, Витя, платье помнется!
Пассажиры вошли в купе красного дерева с бархатным ковром на полу, присели на мягкие диванчики. Озирались по сторонам, улыбались друг дружке. Конец страхам и переживаниям, впереди Одесса, море, удивительная жизнь!
Прозвенел за стенкой вокзальный колокол, следом — по-разбойному, во всю мощь луженой глотки — гудок паровоза. Лязгнуло чем-то железным под полом, состав подался назад, замер на мгновенье, медленно покатил вдоль перрона.
Девушка, поднявшись, отодвинула штору.
За окном проплыло здание вокзала с пристанционными строениями, водокачка. Поезд набирал ход, вагон уютно покачивало, кружили, исчезая из вида, домики предместья, перелески, поля.
— Не верится. Сон какой-то, Витя…
— Дай ущипну, — хохотнул тот. — Враз поверишь!
Постучали осторожно в дверь.
— Простите, господа!
Обер-кондуктор. Черная форма, сумка через плечо, медный свисток на груди.
— Добрый день! Билетики попрошу.
Прощелкнул компостером один билет, другой…
— Документ позвольте!
— Вот, — протянул зеленоватую книжицу с гербом пассажир. — «Вид на жительство», на один год. Сестра гимназистка, несовершеннолетняя.
— Ясно… — обер-кондуктор поднес к глазам документ. — Таммо Зельман, — прочел вслух. — Мещанин, уроженец села Ганчешты Кишиневского уезда. Вероисповедание православное… Похвально, похвально! Кем изволите служить?
— Служу в имении их сиятельства Григория Ивановича Манук-бея. Помогаю управляющему, веду делопроизводство.
— Похвально, юноша. В столь юном возрасте… — Обер-кондуктор вернул паспорт, попятился к двери. — Счастливого пути, господа!
— «Господа!» — передразнил пассажир купе. — Дай срок, покончим с господами. Трудовой народ будет ездить первым классом. Бесплатно!
Повернул защелку замка на двери, стянул с плеч щегольской пиджак, забросил наверх.
Повернул защелку замка на двери, стянул с плеч щегольской пиджак, забросил наверх.
— А богатые, Витя? — улыбнулась спутница.
— Что богатые?
— Богатым что делать?
— Пешком пущай ходят.
Девушка прыснула со смеху.
— Чего ты? Чего развеселилась?
— Мадам Рубинчик представила. Идет за нами пешком по шпалам.
— А чо? Нормально! Жир по крайней мере растрясет.
Мужчина скинул ботинки, растянулся на диванчике.
— Иди ко мне. Соскучился…
«Е-дем с Ви-тей»… «е-дем с Ви-тей»… — стучат колеса под полом.
В купе полумрак, светит подслеповато под потолком желто-молочный плафон. Она лежит с открытыми глазами, отвернувшись к стенке, не может уснуть. Теснятся, бегут чередой мысли. Столько всего навалилось за последние недели — рассказать, не поверят. Она гулящая, убежала с мужчиной, все ему позволяет. Такая ведь малость ее тело, а как радует Витю. Как он светится весь от счастья, какие говорит слова, как дивно ублажает.
Она вернулась тогда из ореховой рощи точно в бреду. Саднило в складках писи, изнанка панталончиков была в крови. Сидела нагишом на кровати, разглядывала себя. «Что теперь будет? — стучало в висках. — Как жить?»
Не сомневалась: больше его не увидит. Не устояла, поверила. А он с ней поступил как охотник из любимой маминой песни:
«Но что это? Выстрел! Нет чайки прелестной —
она, трепеща, умерла в камышах.
Шутя ее ранил охотник безвестный,
не глядя на жертву, он скрылся в горах».
Видела себя умирающей, дома, в кругу семьи. Ему каким-то образом сообщили, он скачет на извозчике, чтобы проститься — поздно: ее несут в гробу на кладбище, он рыдает в одиночестве над ее могилой, усыпанной цветами, молит о прощении.
Текли ручьем слезы — она их не замечала. «Навеки убита вся жизнь молодая, — звучал мамин голос. — Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил»…
Он появился через неделю, рано утром. Она только что встала, умылась из рукомойника, сидела в ночной рубашечке на койке, расчесывала волосы.
Стукнули украдкой в оконное стекло — раз, другой. Вскочив, она отвернула щеколду, раздвинула створки.
Виктор! Непохожий на себя, в домотканой рубахе, мятом картузе.
— Ты одна? — озирался по сторонам. — Дверь закрой!
Влез на подоконник, спрыгнул на пол.
— Фейгеле! — обнял за плечи. — Птичка моя певчая…
У нее подкосились ноги:
«Пришел… не забыл!»
— Как ты? — посадил он ее на колени.
— Ничего…
— Не болит?
— Немного.
— Поедешь со мной?
— Куда?
— На край земли, — он засмеялся. Сузил глаза, посуровел: — Я серьезно, Фейгеле. Едем завтра, из Бердичева. Чугункой. Билеты у меня в кармане, будет извозчик до станции.
— Завтра, Витя? — Ей показалось, что она ослышалась. — Как — завтра? А работа? Я же нанятая, мама бумагу подписала с мадам Рубинчик.
— Нанятая, нанятая! — начал он сердиться. — Не надоело на буржуев спину гнуть? В общем, давай так. Либо мы сейчас расстаемся, либо вместе на всю жизнь. Решай…
В Виннице они вкусно отобедали в станционном буфете. Наваристые щи, битки в сметане, на десерт мороженое. Витя выпил рюмку водки, закусил балычком. Щедро рассчитался с половым — тот бежал следом, кланялся, отворяя дверь.
— Неплохая, однако, вещь деньжата в кошельке, — с улыбкой говорил Витя, когда они гуляли под ручку по перрону. — Повременить бы чуток с коммуной, а? А то битков на всех не хватит.
Она хмурила лобик, делала вид, что все понимает. Неловко было всякий раз, когда он произносил непонятные слова: «коммуна», «народовластие», «террор», «экспроприация».
— Правда, Витя, что анархисты против царя? — спрашивала как бы между прочим вернувшись в купе, листая «Дамский альбом рукодельных работ», который он ей купил в вокзальном киоске.
— Читай, девушка, свой журнал, — слышалось с соседнего диванчика. — Много будешь знать, скоро состаришься.
— Нет, правда, Витя? — настаивала она.
Он стряхивал в металлический коробок пепел от папиросы, взглядывал иронически. Протягивал руку. Она пересаживалась от него подальше в угол, закрывалась журналом. Он садился рядом, делал вид, что будет сейчас щекотать. Тыкал пальцем в подмышки — она отбивалась, визжала, колотила его отчаянно по плечам, пока он не прижимал ее к себе, не принимался нацеловывать жадно в вырез пеньюара…
Перед тем как лечь с ним этой ночью, она подмылась в вагонном нужнике. Сидела на фаянсовом сиденье, озиралась по сторонам: до чего шикарно, красиво! Зеркала по стенам, махровые полотенца на полочке. Не пахнет ни капельки.
Замерла, войдя в купе: нагой Витя возился, согнувшись на диванчике, у себя между ног.
Она отвернулась, зардевшись.
— Да будет тебе, — окликнул он ее. — Глянь, Фейга…
Это было настолько уморительно — она прыснула, прикрывая рот.
С восставшей его плоти в зарослях волос свешивался розовый мешочек. Наподобие колпачка балаганного Петрушки.
— Что это? — вырвалось у нее. — Витя!
— Что, что, — продолжал он натягивать мешочек. — Французский гандон, не видишь? У провизора Вайсмана намедни купил. Ну, чтоб это самое… Эй, чего ты?..
У нее не хватило сил дослушать до конца. Опрокинулась на спинку дивана, хохотала как ненормальная.
— Кончай, Фейга! — сердился он, ковыляя к ней с розовым мешочком на уде. — Мировая же вещь. С мылом помыть, просушить — и по новой пользуйся.
— Ой, не могу! Мамочки!..
Отвернувшись к стенке, она сотрясалась в безудержном смехе.
Во время стоянки в Гайсине Витя побежал на почту. Вернулся встревоженный, с телеграммой в руке.
— Собирайся, в Одессу мы не едем!
— Как не едем?
Ей показалось, что она ослышалась.
— После объясню, — торопил он ее. — Давай, давай, поезд отходит!
Они побросали вещи на шаткий настил перрона, поплелись, нагруженные, мимо двигавшегося состава к беленой избе с вывеской «ВОКЗАЛЪ».
Внутри было не протолкнуться. На лавках, на полу вдоль стен — мужики, бабы, плачущие дети. Мешки, ведра, плетеные корзины. К кассе не пробиться: тащат друг дружку от решетчатого окошка за кушаки, за волосы, сквернословят, дерутся.
Витя оставил ее сторожить вещи, пошел искать начальника. Вернулся нескоро.
— Обратного поезда нынче не будет. Поедем переночевать где-нибудь. Билеты я достал.
На расшатанной бричке они добрались до лучшей в Гайсине, как уверял полупьяный возница, гостиницы «Версаль». Не спали до рассвета, отданные на растерзание полчищам гостиничных клопов, сполна отыгравшихся на свежих постояльцах за вынужденный пост. Разбитые, невыспавшиеся, тряслись на другой день в пассажирском поезде, идущем на север. Сидели, стиснутые соседями, на жесткой скамье, роняли на плечи друг дружке тяжелые головы, пробуждались после очередной встряски.
В забитом до отказа вагоне второго класса курили, пили водку, вели разговоры. О войне, будь она неладна, об эпидемии холеры, водочной монопольке, ценах на хлеб. Молодуха на верхней полке с побитым оспой лицом кормила грудью младенца, пьяный голос за перегородкой выводил нескладно под гармошку «Реве та стогне Днипр широкий».
Она смотрела с тоской в окно, думала о доме. Как там мамэле? Отец, сестренка?
Перед уходом из особняка мадам Рубинчик она оставила в комнате записку: «Передайте родителям. Я уезжаю с хорошим человеком, вернусь не скоро. У меня все хорошо. Фейга».
Жила в угаре, ничего вокруг не замечала — один только Витенька. Васильковые его глаза, улыбка. Скажи он ей: прыгнем вместе со скалы — не раздумывала бы ни минутки: хорошо, давай!
Ночью, утомленная его ласками, спросила ненароком:
— А вы на мне женитесь?
— Будет тебе выкать, — тащил он из портсигара папиросу. — Породнились чать»…
Закурил, пустил дымок в потолок.
— Революционеры, душенька моя, не женятся. Не до того. Каждый час на волосок от смерти…
Покосилась осторожно в его сторону.
Витя разговаривал с соседом по лавке, акцизным чиновником, ехавшим, как и они, в Минск.
— Катимся в тартарары, милостивый государь! — говорил тот, волнуясь. — С народом что творится, поглядите. Мужичье дворянские имения поджигает, в городах бедлам. Чуть что, стачка, забастовка. Заработок хозяин изволь прибавить, рабочий день сокращай. Содом и гоморра! А все смутьяны эти патлатые. Эсеры, анархисты, социалисты. Эти еще, из жидовской новой партии… запамятовал название…
— Бундовцы, — подсказал Виктор.
— Во-во! Мало, доложу вам, русские люди кровушку этому чертову племени пущали. Мало! Хапают где плохо лежит, спаивают поголовно Россию. Где шинок, там непременно жид, концессия выгодная — опять же пейсатый. Бесовская нация, прости господи…
Виктор спросил, перебив: как в Минске с коммерцией? Есть надежные банки, кредитные конторы?