Я добрался до последнего этажа, запыхавшись, бутылка оттягивала мне руку, как некогда наши дети. Немного переждал. А когда счел, что дыхание наконец успокоилось, неожиданно задался вопросом, как буду возвращаться. Сорок километров на такси – немыслимо. Странно, что до сих пор я себе этого вопроса не задавал. Стоя на коврике, ворчавшем «Oh, no! You, again?!»[16], я пытался убедить себя, что есть автобус около девяти часов утра, а наш поезд только в шестнадцать. Я вернусь завтра. Все хорошо. Надо всего лишь позвонить…
Клер не сделала над собой ни малейшего усилия, чтобы приодеться. На ней была черная маечка с большим вырезом и что-то вроде магрибских шаровар с изображением макак. Казалось, она только что из постели. Хотя нет, чуть получше. Скажем так: на ней было лучшее из того, что может надеть женщина только что из постели. Она была босиком, ногти-раковинки покрыты лаком телесного цвета, и ноги у нее были такими же потрясающими, как и руки. Черт возьми, – подумал я, – у этой женщины невероятные конечности. Ее ненакрашенные, белокуро-прозрачные ресницы не скрывали карюю радужку. Что касается маленьких макак, то они показались мне даже симпатичными. В качестве фона звучала музыка – немного печальный поп, что-то незнакомое.
– Ну что ж, входи.
Это прозвучало как приказ. Я подчинился и вошел в студию, устроенную в мансарде с потемневшими балками.
– Воздушное шале… – пробормотал я.
– Прости?
– А, так, ерунда. У тебя тут похоже на комнату моих детей. Они называют ее «воздушным шале».
Она улыбнулась. Я протянул ей бутылку шампанского, обернутую золотистой бумагой. Она взяла ее своими изысканными пальцами, и передо мной вдруг возникло видение, совершенно необычная порнографическая картинка.
– Что отмечаем?
Я флегматично пожал плечами, вспыхнув внутри и чувствуя, как мой член в джинсах напрягся.
– Найдем что-нибудь. Обезьянок на твоих бедрах, например. – Она посмотрела на свои панталоны, потом на меня, словно задаваясь вопросом, в чем тут подвох. Чтобы устранить всякое недоразумение, я поспешил прояснить свою мысль: – Они шикарные. Супершикарные маленькие обезьянки. Я от них просто балдею.
– Если бы ты знал, сколько чаевых я угрохала на эти штаны, то не насмехался бы.
– Я и не думал насмехаться. Я ими восхищаюсь. Истинная правда.
Она одарила меня странной гримаской – ее губы разошлись наискось, словно натянутые нитью. Эта гримаска была и в самом деле что-то особенное. Пока я снимал свою парку, она открыла встроенный шкафчик в крохотном кухонном уголке.
– У меня нет фужеров, ко мне редко приходят. Просто винные подойдут, или это ересь?
– Как барменше тебе нет равных!
– Я тут не на работе, Натан. Впрочем, как раз из-за этого у меня и проблемы с бокалами. Стоит купить – тут же бью.
У меня появилось желание сказать ей, что я мог бы пить это шампанское из ее туфелек, ее пупка или цветочного горшка, но удовлетворился улыбкой. Заставляя себя силой покинуть ее, я попросил извинить меня на минутку, держа мобильник в руке. Она указала на узкую дверь, выкрашенную в черный цвет.
– Ванная. Если тебе нужно тихое место, это лучшее, что я могу предложить.
Я открыл дверь и закрыл ее за собой. Присел на край ванной, крошечной, как и все остальное, упираясь сапогами в плитку ретро, в виде шахматной доски.
– Алло, мама? Это я. Все в порядке?
– Да, все в порядке. Играем в «Монополию», они меня обдирают как липку!
– Слушай, у меня тут случилось кое-что непредвиденное. Я в Лионе и не смогу вернуться. Скорее всего, заночую в гостинице.
– Это та девушка? Та, которую ты встретил?!
Голос матери был так возбужден, что не хотелось давать ей удовлетворение.
– Нет, это старый приятель по факультету, мы поужинаем вместе. А поскольку я без машины… В общем, сама понимаешь.
– Хорошо. Надо же тебе развлечься, сынок. Я рада, что ты развлекаешься.
– Ладно. Вы тоже развлекитесь там как следует! И не беспокойся, я вернусь поздним утром. Все в порядке, ты уверена? Ничего ненормального?
– Все хорошо, Натан, я тебя уверяю. Вообще-то, Эдуар мне звонил. Зря я на него грешила: он отдал-таки нож на экспертизу. Разумеется, никаких отпечатков.
– Тот человек мог быть в перчатках…
– Эд то же самое сказал.
– А как с ремонтными работами?
– У меня уже новые стекла, но малютки наверняка останутся в комнате твоей сестры.
– Да, так проще… Спасибо, мама.
– Я тебя умоляю. Проведи хороший вечер, сынок.
Я отключил телефон. Некоторое время рассматривал средства по уходу за телом на стеклянной полочке над раковиной. Это тоже напомнило мне тебя, Кора. Уже давно на стеклянной полочке в моем новом мире почти ничего нет, только две зубных щетки на присосках с изображением машинок из мультика «Тачки» да земляничная зубная паста «Тагада».
Я вздохнул и сунул телефон в карман.
Клер курила, сидя на своем диване, составленном из трех маленьких красных кресел – наверняка из какого-то театра или кинозала, поставив два бокала с шампанским на замысловатый журнальный столик из листа алюминия, сложенного на манер оригами, возможно, творение 60-х годов. Студия, какой бы маленькой ни казалась, была обставлена со вкусом, и во всем чувствовалась индивидуальность, довольно контрастное сочетание винтажа и современных вещей. Я говорю это не ради того, чтобы извиниться, но тебе бы очень понравилась эта квартирка.
– Извини. Детей контролирую.
Я устроился напротив нее в белом кожаном кресле. Клер подняла свой бокал. Я взял свой, мы чокнулись. Она отпила глоток, посмотрела мгновение, как поднимаются кверху пузырьки, потом на арабески дыма, растворяющегося в воздухе.
– Что ты тут делаешь, Натан?
У меня не было ответа на этот вопрос, я и сам это не слишком хорошо понимал. Я посмотрел на огромный рисунок над красными креслами – рыба, заглатывающая рыбу, заглатывающую рыбу, заглатывающую рыбу – одинаковые, повторяющиеся, но все более мелкие изображения.
– Это твое?
– Ах, это… Да. Это старое.
– Неплохо. Даже очень хорошо.
– Что ты в этом понимаешь?
– Немного разбираюсь. Кора… Моя жена. Она была антикваром и коллекционером. Поверь мне, я знаю, когда работа хороша. Впрочем, я помню твои рисунки. Те, которые ты мне показывала в тот вечер, когда… Ну, ты понимаешь.
– Нет, не понимаю. Я ведь сказала: я тебя едва помню. Я в то время много пила, много трахалась и много рисовала. Теперь успокоилась по всем пунктам. Но никто во всей Франции не знает, что у меня звездочка на заднице, так что…
– Почему ты не продолжила? – Казалось, она не поняла. – Рисовать. Ты была одаренной. В самом деле. Могла бы делать что-нибудь.
Она отпила еще один глоток – долгий глоток. Музыка из ее компьютера казалась еще более печальной. Это было на английском, но речь шла о пустынных улицах, об утраченных воспоминаниях и о неудавшейся любви.
– Мои родители умерли, пришлось выкручиваться. Художницей быть очень мило, но без поддержки этим холодильник не наполнишь. Я много всего перепробовала, и в конце концов подвернулся этот бар. Я там уже шесть лет. Не так уж плохо, видишься с людьми, и не только со старыми пьянчугами. Устаешь только, вот и все, а я не молодею. Когда-нибудь придется подыскать себе что-нибудь другое. Стареть за стойкой это так…
Она не нашла слова или не захотела его произнести – патетично. Прервалась, потушила сигарету, допила вино. Я допил свой, чтобы поспеть за ней, потом снова наполнил бокалы. Клер не жила, она функционировала, и печаль делала ее неотразимой для меня. Мне хотелось обнять ее, прижать к себе, утешить, но она играла роль женщины, которой никто не нужен, роль, которую я и сам играл после твоей смерти. Зачем подвергать себя риску снова страдать? Оно того не стоит. Это причиняет слишком много боли и того не стоит – мог я прочитать в ее мыслях. Тогда я сказал вслух:
– Конечно да, оно стоит того.
Она не спросила, о чем я говорю, она знала. Допила свое шампанское одним духом, взяла бутылку. Я рассеянно рассматривал полки, заставленные книгами, фильмами на дисках и журналами – моими любимыми книгами и фильмами. Между «Над пропастью во ржи»[17] и «Чтобы ветер не унес все это прочь»[18] стоял странный предмет, яйцеобразная штуковина высотой, наверное, сантиметров тридцать, из бирюзового металла, увенчанная посредине большой красной кнопкой. Это напоминало шейкер 50-х годов, элемент american diner, американской закусочной, но тоже уменьшенная версия.
– Что это за штуковина?
Она отпила немного шампанского и обворожительно улыбнулась. Это была первая настоящая улыбка, обращенная ко мне; она озарила ее лицо, как восход солнца.
– Машинка, чтобы устраивать конец света. – У меня отнялся язык, но взгляд остался чертовски вопросительным. Она встала. Обезьянки на ее шароварах ожили, голые груди под майкой колыхнулись. – Видишь ли, – сказала она, подходя к штуковине, – если у меня выдался ужасный день, я подхожу к этой машинке. Закрываю глаза, концентрируюсь и нажимаю на кнопку. И воображаю тогда, что это конец света. За окнами больше ничего. На улицах – ничего. В пабе – ничего. И завтра – ничего. Мне от этого становится безумно хорошо.
Она отпила немного шампанского и обворожительно улыбнулась. Это была первая настоящая улыбка, обращенная ко мне; она озарила ее лицо, как восход солнца.
– Машинка, чтобы устраивать конец света. – У меня отнялся язык, но взгляд остался чертовски вопросительным. Она встала. Обезьянки на ее шароварах ожили, голые груди под майкой колыхнулись. – Видишь ли, – сказала она, подходя к штуковине, – если у меня выдался ужасный день, я подхожу к этой машинке. Закрываю глаза, концентрируюсь и нажимаю на кнопку. И воображаю тогда, что это конец света. За окнами больше ничего. На улицах – ничего. В пабе – ничего. И завтра – ничего. Мне от этого становится безумно хорошо.
– Умеешь ты чернуху нагнать.
– Я так не думаю. Не говори мне, что ты сам об этом никогда не мечтал – не быть больше здесь, и чтобы после тебя – ничего.
– Не быть больше здесь – да, правда. Но апокалипсис?.. Думаю, это из-за детей. Не могу им пожелать конца света.
Она пожала плечами.
– Понимаю. Эта машинка – игрушка для одиночек. Для людей, кому уже нечего терять… Но как ты заметил, сегодня вечером я на кнопку не нажала. Это как девиз верующих, знаешь? «Не поминайте имя Господа всуе». То же самое. Нельзя этим пользоваться невпопад, абы как. Я знаю, это кажется немного придурью, но я отношусь к этому на полном серьезе. У меня впечатление, что всякий раз, когда я нажимаю на кнопку, в самом деле что-то где-то происходит.
Я подошел к ней, встал напротив штуковины, коснувшись ее руки, сам того не желая.
– Клер, хочу предложить тебе сделку.
– Хочешь ею воспользоваться?
– Точно. Но иначе, потому-то мне и нужно твое разрешение. Вдвойне нужно.
Она нахмурилась. Ее глаза стали как засахаренные каштаны, пересыпанные отсветами, наверняка потому, что она начала пьянеть. Я находил ее все более и более красивой. Не такой красивой, как ты, Кора. Ты была настоящая красавица, признанная, дерзкая. Клер – другое дело, ее красоту надо было сперва научиться замечать. Должен тебе признаться, что я учился очень быстро.
– Ммм-м… – сказала она, облизнувшись, как кошка. – Пока еще никто никогда ее не касался… Но думаю, если кто-то использует ее иначе, это не должно ставить под сомнение мое личное использование.
– Это значит да?
– Что «да»?
– Значит, ты даешь свое разрешение?
Она отодвинулась влево своего рода балетным па шассе[19], потом вместо приглашения протянула свою великолепную руку:
– Be my guest[20].
Я встал перед бирюзовой штуковиной, пристально посмотрел на красную кнопку. Что за странный предмет все-таки. Я подумал: откуда он вообще у нее взялся, а главное – каким было его первоначальное назначение? Позже я спросил ее об этом, но она сама ничего не знала: купила через Интернет, и даже продавец не имел об этом ни малейшего представления. «Машинка» располагалась на идеальной для ее роста высоте, но мне пришлось изрядно наклониться. Клер была маленькая, едва метр шестьдесят, и чтобы оказаться на одном уровне с кнопкой, пришлось согнуться почти пополам. Клер я не видел, но чувствовал спиной, что она едва сдерживает смех. Я закрыл глаза, сосредоточился. Изначально я хотел просто пошутить, чтобы обольстить ее, – мальчишество, конечно, но потом и сам увлекся игрой. В общем, я очень серьезно сосредоточился. Вдруг это перестало быть игрой: я поверил в то, что собирался сделать, по-настоящему втянулся. Я вновь открыл глаза и нажал на кнопку. Клер за моей спиной, казалось, затаила дыхание. Наконец я повернулся к ней и заявил:
– Вот.
На ее лице было написано ожидание, вопросы, даже, как мне показалось, возбуждение.
– Для меня это не машинка конца света. У меня другая интерпретация.
Она пошла за своим бокалом, отпила глоток. Я заметил, что она была немного раздражена, чем очень возгордился. У меня появилось чувство, что мне удалось ее разбудить – как принц оживил Спящую красавицу.
– Для меня это машинка исполнения желаний.
Она рассмеялась.
– И ты загадал желание?
– Можешь не сомневаться.
Я закрыл глаза, сосредоточился. Но вместо того чтобы воображать катастрофу, вообразил то, чего больше всего хочу – здесь, прямо сейчас. Затем открыл глаза и нажал.
Я тоже пошел за своим бокалом. Она снова жестом пригласила меня чокнуться, мы чокнулись. Она явно смеялась надо мной.
– Ты определенно улучшил свою технику, – сказала она.
– Прости? – спросил я с полуулыбкой, нарочно изображая идиота.
– Нет, честно, я тебя поздравляю. Ты стал гораздо изобретательнее, заманивая девушек в постель!
– А я думал, ты ничего не помнишь.
Губы наискось, натянутая нить. Я начинал обожать эту гримаску, эту прелестную странность. Ее гримаска заключала в себе все, что мне надо было знать, все, что жизнь еще могла мне предложить. Эта гримаска, как волшебный фонарь, содержала в себе чудо.
Клер снова уселась в свое красное кресло, посредине.
– Это очень мило, Натан, но в твоем плане есть огромный прокол.
– Слушаю тебя. Я архитектор, проколы в планах это как раз по моей части.
– А, вот как, ты архитектор? Занятно… Это тебе очень идет. Ты из тех типов, что переделывают мир в инфраструктуры.
– Я выгляжу таким зажатым?!
– Нет, не зажатым… Скорее упертым. Квадратным. Это комплимент.
– Согласен.
– Уверяю тебя.
– Согласен, – повторил я. Я допил свой бокал, пузырьки пощипывали глотку. – На самом деле я архитектор по интерьерам. Не строю ни мостов, ни билдингов. Мои структуры малого масштаба, поэтому смею надеяться, что я только чуточку квадратный. Скажем, ровно столько, сколько надо.
– А если назову тебя параллелепипедом, это тебе подойдет?
– Прямоугольным параллелепипедом?
– Продано! – сказала она со смехом.
– Очень хорошо. А теперь, когда этот щекотливый пункт улажен, могу я узнать, какой прокол в моем плане?
– Прокол в твоем плане – если я с тобой пересплю, ты можешь подумать, что твоя машинка сработала. Хотя мы оба знаем, что она не работает.
Через час я лежал в ее постели.
Грас Мари Батай,
15 декабря 1981 года, Кристинина комната,
10.12 на будильнике
Дома у девчонки генерал Ярузельский объявил военное положение: власть захватили военные. Конец забастовкам. Конец профсоюзам. Конец Леху Валенсе. Все надежды на либерализацию режима рухнули. Кляпы и комендантский час – вот отныне будни Польши.
Вчера Кристина так ревела, что я позволила ей позвонить матери из дома – «вашу»-то будку еще не починили… А лично мне захотелось открыть шампанское: падение Солидарности вполне может стать, наконец-то, хорошим поводом, чтобы соплячка вернулась к своим.
Изучая фото на стене ее комнаты, я сообразила, что у Валенсы такой же взгляд, как у тебя. Никогда раньше не замечала. Ну почему она влюбилась в мужика, который в отцы ей годится? Эдипов комплекс, перенесенный на кого-то другого, или что-то в этом роде? А этот Ярузельский, со своей плешивой, как лампочка, башкой, сальной кожей и огромными очками мне отвратителен. У некоторых морда действительно соответствует их должности. В общем, ты же знаешь, политика меня не интересует. Мне даже от нашей дурно становится. Что уж говорить о другом конце света…
В порядке исключения девчонка отвезла детей в школу на машине: захотела поболтаться по городу, чтобы проветрить голову. Я пользуюсь этим, раз у меня сегодня выходной. Роюсь в ее вещах. Мне стыдно, но я роюсь. И ничего не нахожу.
Я сажусь на ее постели, думая, сколько раз вы трахались здесь, потом царапаю себе кожу, чтобы болело в другом месте.
Должны же где-то быть ощутимые доказательства вашей связи. Обязательно. Хотя бы ваши летние фото, записочки, быть может. Подарки, которые ты ей делал, безделушки, привезенные из твоих поездок… Но ничего не нахожу, кроме ее колготок, лифчиков и всех этих кружавчиков, которые ты срываешь, жрешь, лижешь и что там еще, откуда мне знать.
Я думаю об этом, пишу – и все начинается снова.
Ненависть. Ожог.
Я не чувствую вины за свои дурные мысли, дурные поступки. Всегда есть две версии одной и той же истории, но ни одна из них меня не устраивает. Так что будем судить по-своему.
Когда она вернется, я приготовлю отвар. «Вот, выпей-ка, малышка, тебе это пойдет на пользу. Твоя страна выкарабкается, вот увидишь. Твой Герой в тюрьме, но ведь не умер же. Пока живешь – надеешься!»
Она осушит слезы, и мы чокнемся нашими чашками с отваром – за Леха Валенсу.
Она выпьет. Я – нет.
* * *Проснувшись этим утром, я не сразу сообразил, где нахожусь. Поначалу мне показалось, будто я в Париже, в комнате детей, с мансардными окнами над головой и огромной темной балкой поперек потолка. Потом увидел Клер рядом с собой; нижняя часть ее тела была замотана в одеяло. Когда я засыпал, она была нагая и вся в поту, скользкая, как рыба, но зачем-то надела майку. Женские штучки, – подумал я. Я и забыл, что такое женские штучки. Я незаметно потянулся, проверил, который час на ее радиобудильнике: без трех минут семь. Все хорошо, я прекрасно успевал. Было еще темно, но ее маленький ночник в виде медвежонка остался гореть; оранжевый свет заливал комнату, словно искусственная весенняя заря. Клер сама по себе была картиной – ее голова покоилась на подобранных руках, взъерошенное белокурое каре на темно-синей наволочке, дивные руки цеплялись за подушку, как накануне за мои бедра. Вчерашнее вспоминалось мне короткими стоп-кадрами – две белых руки, впившиеся в мою кожу, ласкающие мое лицо, мой торс и мой пенис; наши переплетенные пальцы, наши мокрые ладони, сжатые, тающие. На какой-то миг мне показалось, что на ее запястье сверкнула голубоватая фантастическая молния, словно Вселенная передала мне некое послание, которое я наконец был способен понять.