– Что решать, Миша, – Роберт погладил усы и неодобрительно посмотрел на Сажина, – у них сорвался матч профессиональных боксеров, билеты проданы, они горят, – он поднял ладонь к лицу, – пусть горят. Мы не пожарная команда. – Видимо, Роберт устал от такой длинной речи, тяжело вздохнул и отвернулся.
– А ваше мнение, Александр Бодрашев? – спросил Сажин.
Шурик сидел на кровати, по-турецки сложив ноги, и смотрел на выключенный телевизор. По двенадцатому каналу идет вестерн или детектив. Шурик шмыгнул носом, взъерошил рыжий чуб и не ответил: он не любил играть в демократию. Сажин советуется не для того, чтобы разделить ответственность. Не тот он человек. Решение он уже принял и поступит по-своему, хоть они все трое на голову встанут. Сажин поступит по-своему. Чего он демократа изображает?
– Шурик, мне действительно важно знать твое мнение, – сказал Сажин и перевернул карту. – Ребята, что означает король треф?
– Король треф – это вы, Михаил Петрович, и я считаю, что вы решили правильно. Пусть так и будет, я согласен.
– Какой смелый человек. Завидую, – сказал Роберт.
– Некоторым все равно, а я хочу еще раз на соревнования поехать. Такова се ля ви, – ответил Шурик и посмотрел на телевизор.
Зигмунд отложил томик стихов, который он до этого демонстративно читал. Сажин заметил движение боксера и кивнул.
– Ты? Валяй, ты вроде тоже имеешь отношение. – Он снова перевернул колоду, опять выпал король треф.
– Мне с американцем драться не хочется…
Шурик присвистнул, а Роберт хлопнул себя по коленям.
– Может, он грязный боксер? Полетит бровь, можно палец повредить, – Зигмунд посмотрел на Сажина и пожал плечами. – А вы не сердитесь, Михаил Петрович. Вы решили, что я буду драться, и я буду.
Сажин взял со стола газету с фотографией Фишбаха и, словно Зигмунд, сделал вид, что читает. Почему он соглашался на бой? Уж очень принижают любительский бокс. Три раунда вы смельчаки! Попробуйте пятнадцать, с профессионалами. Пятнадцать не будет, а с профессионалами можно попробовать. И пусть в двадцатом веке дуэли отменены, но от непринятого вызова остается нехороший осадок.
– Хорошо! – Сажин встал. – Значит, два против одного, при одном воздержавшемся, решили предложение принять.
– Я не воздержавшийся. Я – примкнувший, – Шурик соскочил с кровати, снял тренировочный костюм и стал быстро одеваться.
– Ты далеко? – Сажин вынул из шкафа плащ.
Роберт помог ему одеться.
– Я вас провожу. Можно? – спросил Шурик.
– Можно. Ребята, я вернусь поздно. – Сажин сунул левую руку в карман, а правой ловко застегнулся и подпоясался. – Вы ложитесь. Перед сном погуляйте. Не давайте парню, – он показал на Шурика, – смотреть всю ночь в ящик.
– Ну почему нельзя телевизор? – возмутился Шурик.
– Идем, – Сажин обнял его за плечи и прошептал в самое ухо: – Боюсь, заразишься западной пропагандой.
– Ты, конечно, умный, но… – Сажин и Шурик вышли в коридор и не слышали, что Роберт втолковывает Зигмунду.
– Сейчас Роберт ему устроит, – Сажин кивнул на дверь.
– Зигмунду устроишь, – Шурик ухмыльнулся. – Он парень простой. С ним не жизнь, а малина.
Они вышли на улицу и зашагали в ногу по мокрому, отражающему рекламы тротуару. Им было удобно вдвоем —одного роста, не то что с Робертом или Зигмундом.
– Иду по загранице. Запросто иду, словно так и положено. Непонятные буквы, огней побольше, лопочут кругом не по-нашему, – рассуждал Шурик, – а так вроде Рига или Таллин.
– Скорее Таллин. Только, смотри, здесь весь первый этаж либо магазин, либо кафе, – ответил Сажин, подтолкнул Шурика, и они перепрыгнули через разноцветную лужу. – А тебе не смешно, что ты иностранец?
– А я молчу, и никто не знает. Вчера вот только в магазине… – Шурик запнулся.
– Видел я твои туфли. Зря купил, – Сажин отстранил плечом мальчишку, который протягивал им пачку открыток. – Видишь, знает, что мы иностранцы. Молчи не молчи, а отличают. Иностранец, он везде иностранец. Что в Москве, что в Вене.
Мимо них прошел высокий блондин, и Сажин вспомнил Зигмунда. Шурик сказал, что Калныньш простой,—шутит, конечно. Шурик вообще редко говорит что думает. Хитрый парнишка, но с ним легко, весь как на ладошке. Хитрости простые, говорит наоборот, думает, что обманывает. У Зигмунда ничего не поймешь, смотрит в глаза, лицо красивое, открытое, а что за ним – неизвестно. И мягок, и доброжелателен, а ближе рукопожатия не подпускает. На любой вопрос ответит, вроде откровенен. Откровенен. А на глазах шторки. И на ринге такой же. Простой и открытый, на, возьми. Сажин видел, как падали мастера, поверившие этой простоте. Удар всегда не оттуда, откуда ждешь. Даже Сажин не знает, что Зигмунд в какой момент сделает. Надо атаковать, он защищается – вдруг пропустит удар, от которого мог легко уйти. Редко когда Сажин угадает момент развязки. И излюбленных положений для завершающего удара у Зигмунда нет, все не как у нормальных людей. Сейчас, наверное, слушает Роберта, смотрит внимательно, словно мать на разговорившееся дитя. И откуда такое высокомерие? Роберт – трехкратный чемпион Европы, Калныньш выступает впервые, а держится как бог, спустившийся с Олимпа. Старается выглядеть скромным, в руках всегда книжечка или журнальчик, да не читает, только делает вид, отгораживается: не приставайте, мол, скучно мне с вами, неинтересны ваши детские заботы и развлечения.
– Михаил Петрович, – Шурик дернул Сажина за локоть, – вы говорили, что через два дня у нас встреча с журналистами.
– Ну и что? – Сажин остановился и оглянулся. – А ты дорогу назад найдешь? Не заблудишься?
– Не заблужусь, – Шурик взял Сажина под руку, и они пошли дальше. – Что мне журналистам говорить?
– Что говорить? Будешь отвечать на вопросы.
– Чем я занимаюсь, кроме бокса? —Шурик потупил глаза.
– А чем ты занимаешься?
– Я учусь в техникуме, правда, меня там в лицо не знают.
– Плохо. Надо, чтобы знали.
– На какие средства я живу? – Шурик заглянул Сажину в лицо.
– А на какие средства ты живешь?
– Я работаю тренером с юношеской группой.
– Видишь, ты работаешь.
– Числюсь, – Шурик снова посмотрел на Сажина.
– Так и скажи, что ты плохо работаешь. Зигмунд, например, хирург, Роберт – ветеринар, он своих жеребят, словно детей, нянчит. Александр Бодрашев в техникуме не показывается, на работе числится.
– Сборы, соревнования, – бормотал Шурик, – и вообще непонятно.
– Что непонятно? – спросил Сажин.
– Непонятно. Прыгает акробат в цирке. Артист. Почетная профессия. Прыгает акробат на соревнованиях, заметьте, прыгает лучше, чем циркач, но он спортсмен, возможно, чемпион мира и поэтому обязан… Что? Обязан работать. Почему? Непонятно.
– Ты для этого со мной пошел? – Сажин остановился, взял Шурика за борт плаща и посмотрел в курносое, веснушчатое лицо. – Для этого?
– Так мне через два дня на вопросы отвечать. Вы мою маму знаете? Не знаете, Михаил Петрович. А моя мама всегда внушала, что нужно говорить правду. Моя мама со стыда сгорит, если узнает, что ее Шурик врал. Да еще за границей врал.
– Ой, Шурик, – Сажин отпустил его плащ и провел ладонью по лицу, – не вынимай ты из меня душу, а отправляйся в гостиницу. Знаешь дорогу?
Шурик не знал, почему вдруг толкнул Сажина к стене дома и прыгнул за ним. Вынырнувшая из переулка машина не удержалась на вираже и вылетела на тротуар, полоснув колесами по тому месту, где только что стояли боксеры, и, чуть не опрокинувшись, тяжело плюхнулась на проезжую часть. Через секунду от машины остался лишь холодный скрежет тормозов.
– А говорите, у меня плохая реакция, – чуть заикаясь, сказал Шурик.
Сажин не ответил, достал носовой платок, вытер лицо Шурику, а затем себе и снова спросил:
– Знаешь дорогу?
– Найду, – Шурик проводил Сажина взглядом и увидел, как к тренеру подошел его давешний приятель, дядя Карл, взял под руку и пошел рядом. Шурик хотел было догнать и поздороваться, но передумал и побрел обратно.
Лемке сидел в кресле богато и со вкусом обставленной квартиры и разговаривал по телефону.
– Спасибо, вы свободны. – Он повесил трубку, телефон снова зазвонил. – Слушаю.
– Господин Лемке, беспокоит администратор. Как вы и распорядились, мы дали в афишах замену Дорри на русского, билеты все проданы. Поздравляю вас, господин Лемке.
– Спасибо, спокойной ночи, – Лемке положил трубку, щелкнул зажигалкой, посмотрел на пламя и вновь взялся за телефон.
Карл и Сажин раскланялись с хозяйкой маленького кафе и заняли столик в углу.
– Французский коньяк! Шотландское виски! Русскую водку! – Карл не обращал внимания на удивленную хозяйку. – Можете не подавать. – Он подошел к стойке, оглядел блюдо с сандвичами и выстрелил в него пальцем. – Представьте, Матильда, что к вам зашли голодные студенты, которые нашли на улице кошелек. Две яичницы и кофе!
– Кофе по рецепту дядюшки Вольфганга? – лукаво улыбаясь, спросила хозяйка.
Карл бросил на хозяйку пронизывающий взгляд, вздохнул и прижал ладони к груди.
– Прекрати, озорник! – хозяйка вильнула юбкой и скрылась в кухне.
– Ты опасный парень, Карл, – Сажин отодвинул для товарища стул.
Карл воинственно выдвинул подбородок.
– Знай, презренный гладиатор, что в моем лице криминальная полиция потеряла гениального сыщика. – Он сел и уже серьезно добавил: – Я таки отыскал свидетелей по делу дорогого гауптштурмфюрера. Представляю радость господина прокурора. Обожаю сюрпризы!
Из кухни донесся грохот, и в зал вошла хозяйка.
– Эти горшки прыгают сами! – Она поставила на стол сковородки с шипящей яичницей и две глиняные кружки.
Карл взял кружку и сделал маленький глоток.
– Ну? – хозяйка грозно нахмурилась.
Карл покосился на Сажина и прошептал:
– Он выдержит, Матильда, я за него ручаюсь.
Хозяйка фыркнула и убежала, а Карл повернулся к Сажину.
– Говорят, в Америке есть собаки, натасканные специально на негров, а я безукоризненно натаскан на фашистов. Узнаю по запаху. Не улыбайся! Я сегодня вновь убедился. Элегантные костюмы, улыбки, бархатные интонации, – Карл сделал небрежный жест. – Я их кожей чувствую. Еще они не знают, куда девать руки, все перекладывают с места на место. И приемчик у меня один имеется, – он посмотрел на часы и обнажил на запястье черные цифры. – Глаза, Миша! Фашиста окончательно выдают глаза! Ты видел клеймо, и хоть бы что. Подумаешь, редкость, и у тебя имеется. А обыкновенный человек внимания не обратит. Фашист же, – Карл зацепил вилкой кусок ветчины и вытаращил на него глаза, – уставится и тут же улыбнется. Мордашка ласковая: мол, ничего не видел, ничего не знаю, не имею никакого отношения. Такая улыбочка – великая вещь, Миша.
Шурик шел по улице и разговаривал сам с собой:
– Перед сном Сажин велел гулять —гуляю. Могу я чуть-чуть заблудиться и погулять подольше? Могу. Предположим, что я заблудился. – Он свернул в первый же переулок и зашагал, не оглядываясь.
Александр Бодрашев за границей. Огни реклам, а он запросто топает по Вене. Здесь происходили исторические события. Какие? Кажется, их было два. Отец и сын. Может, они тоже ходили по этой улице. Сейчас по ней идет Александр Бодрашев из Марьиной Рощи. Иностранец Шурик взял за рукав какого-то парня.
– Простите, вы не скажете, как мне вернуться в мою гостиницу? – Парень смотрел внимательно и морщился: – Ага! Не понимаешь простого русского языка.
– Рашен? – спросил парень, уловив знакомое слово.
– Вот не понимаешь, – кивал соболезнующе Шурик. – Не понимаешь, потому что я иностранец, – и он ткнул себя пальцем в грудь, поклонился парню, сказал: – Мерси, – и пошел дальше.
Шурик сложил светящиеся неоновые буквы и прочитал: «Максим». В Париже у «Максима» собирались эмигранты, потом они работали водителями такси. Это те, которым повезло. Он прошел мимо и продолжал вспоминать, что ему еще известно о «Максиме». Кому не повезло? Княгини выходили на панель: в его представлении панель была узкой полоской тротуара, выложенной кафельными плитками, такими облицовывают уборные. Мужчины? Что было с мужчинами? Ага, гусары и гвардейцы работали наемными танцорами. Танцевали за деньги, что ли? Нет, что-то вроде сутенера – развлекали богатых американок. Все американцы богатые. Он остановился, переступил с ноги на ногу и пошел назад. Голубые буквы были на месте. Шурик засвистел «Варяга» и вошел в плохо освещенный подъезд. В вестибюле к нему навстречу неторопливо двинулся высокий мужчина во фраке.
– Я не спутаю тебя с графом. Не на такого напал, – пробормотал Шурик и хотел пройти мимо, но фрак поклонился и сказал:
– Добрый вечер. Милости прошу к нашему шалашу! Я правильно говорю по-русски? – фрак улыбнулся.
– С акцентом, – невозмутимо ответил Шурик, позволил снять с себя плащ, заплатил сорок шиллингов за вход и, словно на ринг, поднялся в зал.
Зал был небольшой и довольно уютный. Напротив, по диагонали, – освещенная сцена, опущенный занавес; налево – полукругом стойка с яркой губастой блондинкой; перед сценой – столики, отгороженные друг от друга невысоким барьером.
– Желаете сесть?
Шурик повернулся, он не заметил, что фрак почтительно следует за ним.
– Постою, там посмотрим, – буркнул Шурик и подошел к стойке.
Блондинка тяжеловесно порхнула вдоль стойки и спросила:
– Говорите по-английски?
– Нет, – ответил Шурик.
– По-немецки?
– Немного.
За спиной что-то сказали на незнакомом языке; Шурик понял только одно слово: русский – и резко повернулся. Фрак улыбнулся, из носа у него торчали волосы.
– Вы меня извините, – он поклонился, – но ухаживать за гостями входит в мои обязанности. Я сделал за вас небольшой заказ. У нас такой порядок – не заказывать нельзя.
– Спасибо, – Шурик с удовольствием уже сбежал бы отсюда, но было поздно. – Спасибо, – повторил он, – закажите мне еще бокал минеральной воды. Без льда.
Фрак дал барменше команду и снова повернулся к боксеру.
– Господин поет? – Он тронул выпирающий кадык.
– Да. В легком весе, – сказал Шурик басом и отвернулся.
Барменша подвинула ему чашку кофе, плеснула в бокал коньяку, поставила бокал с водой и хотела отойти, но Шурик остановил ее вопросом:
– Сколько? – для наглядности он протянул руку и потер пальцами друг о друга.
Барменша рассмеялась, на щеках у нее появились симпатичные ямочки, взяла бумажную салфетку и написала: сорок.
Он положил на стойку сорок шиллингов, произвел несложное арифметическое действие, известное под названием сложение, и расстроился. «Расширение кругозора» обходилось дорого, за восемьдесят монет можно было купить две нейлоновые рубашки или отличный плащ-болонью. Пусть Зигмунд утверждает, что цивилизованные люди нейлон уже не носят. Шурик прикинулся бы нецивилизованным. Но деньги уже пропали, и он взял чашку кофе и незаметно огляделся.
Зал, как Шурик и отметил сразу, небольшой, уютный, чистенький и отделан со вкусом. Народу немного, за столиками в основном сидели мужчины, были и парочки, но не сказать, что молодые. Несколько девушек стояли, как и Шурик, у стойки; симпатичные или нет – он разглядеть не мог, так как сначала они заинтересованно взглянули на Шурика, но барменша им что-то сказала, и девушки отвернулись.
Послышалась тихая камерная музыка, и занавес пополз вверх. Шурик взглянул на часы – двенадцать. Сажина еще нет, но от ребят попадет точно. Поверят, что заблудился? Роберт поверит, а Зигмунд – никогда. Всыплют. Сажину скажут? Только взглянуть на сцену, пять минут, и бегом.
На подмостках появилась не очень молодая и изрядно напудренная женщина в бальном платье. Интерьер – широкая кровать и огромное трюмо, – видимо, спальная комната. Женщина устало прошлась, трогая привычные вещи, что-то напевала, прикрыла глаза и сделала несколько танцевальных движений. Шурик понял, что она вернулась домой с бала или вечеринки. Затем она сняла браслет, ожерелье, шиньон, достала из шкафчика бутылку, сделала глоток. После этого села перед трюмо и начала раздеваться, делала все не торопясь, ритмично и небрежно, и Шурик подумал, что она здорово тренирована.
Легковес оделся и вышел на улицу.
Когда он осторожно открыл дверь своего номера, то столкнулся с Робертом, который сделал шаг навстречу, схватил его за пояс и бросил на кровать.
– Сопляк! Приедем домой, поговорим!
– Шурик, можно ложиться спать? – спросил Зигмунд, вставая с кресла и закрывая книгу, которую держал в руках. – Спокойно, Роберт! Нервы надо беречь для ринга.
– Какие нервы? – Роберт подошел к лежащему на кровати Шурику, но Зигмунд его перехватил. – Жеребенок! Сосун молочный! Миши нет, он бы с ума сошел! – Роберт пытался вырваться, но Зигмунд держал его крепко.
– Спать, спать! – Зигмунд вытолкнул Роберта из номера, взглянул на Шурика, пожал плечами и вышел.
Старый Петер оттолкнул контролера и вошел в здание, где через час должна состояться товарищеская встреча: Бартен – США, Калныньш – СССР, так по крайней мере написано в афише у дверей. Вальтер зря волновался, возврата билетов не было. Никакая реклама не могла убедить знатоков бокса, что Дорри—серьезный противник для уже знаменитого американца. И замену Дорри на русского приняли одобрительно. Конечно, в любительском боксе меньше крови и азарта, но это с лихвой компенсировалось неизвестностью и любопытством. Кто такой русский парень, рискнувший выйти на ринг против претендента?
Петер взял у мальчишки программку, правая ее сторона была заклеена фотографией русского, под которой написано, что он врач-хирург, его возраст, вес, рост и все. Никаких титулов. Так настоял Сажин, а спорить Вальтер Лемке не рискнул. И так русские спасали его финансы и престиж. Петер отказался быть судьей, хотел взглянуть со стороны, русский ему понравился, но Дин Бартен – настоящий боксер, «однорукий», тяжелый, но настоящий. Мальчику не выдержать, тотализатор принимал семь к одному, но любителей играть на русского почти не находилось.