Когда я открою глаза, она будет здесь. Она улыбнется, протянет ко мне ручки, и мы крепко обнимемся.
Открываю глаза. Ее нет.
— Мама! Ма-а-а-ма-а-а!
Мия трясет меня за плечо.
— Что? Что такое?
— Мама кричит.
— Я? Я тебя разбудила?
Вокруг темно, хоть глаз коли. Я не знаю, где мы, сколько сейчас времени. Я не чувствую запаха плесени в нашей палатке, ветер не дует. Воздух неподвижен. Но Мия здесь. И сейчас это кажется мне крайне, чрезвычайно важным. Я уже не помню, что было дальше во сне, но звук ее голоса, прикосновение ее ручек к моему плечу почему-то дарят мне облегчение. Точно небеса услышали мои молитвы.
Я обнимаю ее, и она тесно прижимается ко мне. Мои глаза понемногу привыкают к темноте. Вон там — дверь. Над и под ней — полосы света. Еще решетчатый прямоугольник. Вспомнила.
Мы заперты в комнате, в одиночной камере.
Мия и я.
А как же Адам? Где он? Была авария. Его подбросило в воздух, потом он ударился о землю. Савл сказал, что его везут сюда. Привезли ли? Как он? Жив ли вообще?
Хотя Мия и прижимается ко мне уютным теплым клубочком, я чувствую себя одиноко. Без Адама все не так.
— Давай спать, Мия, — говорю, зная, что сама засну не скоро. — «Мигалочку» споем?
Я запеваю. Но Мия не подпевает. Более того, она тянется к моему лицу и ладошкой закрывает мне рот. Я умолкаю на полуслове.
— Звезд нет, — говорит она.
— Не хочешь петь «Мигалочку»?
— Звезд нет, — повторяет она, указывая на потолок.
Тут до меня доходит: Мия никогда не спала в закрытом помещении.
— А, вот ты о чем, — говорю. — Да, Мия, нам их не видно, но они по-прежнему светят нам с небес. Они никуда не ушли. Они ждут нас. Когда мы поем, они слышат нас.
Я опять запеваю, и на этот раз Мия вторит мне. Мы поем вместе, пока ее голос не затихает, а дыхание не становится размеренным и глубоким.
Она спит. Я надеюсь, что сон перенес ее в другое место, где ей намного лучше, чем здесь. Я тоже хотела бы уснуть, но не могу. Издалека доносится чей-то крик. Мужской голос. Потом шаги, сначала тихие, но по мере приближения к моей двери все более громкие. Остановились. У меня екает сердце. Приглушенные мужские голоса.
Пытаюсь придумать, что можно использовать в качестве оружия, если они войдут. Ничего.
Различаю отдельные слова их разговора, но смысла все равно не понимаю. Вот кто-то, похоже, сказал что-то веселое. Два низких голоса дружно смеются. Над кем они смеются? Надо мной? Над нами?
Снова шаги. Тише, тише. Все, ушли. Но, судя по звуку, ушел один человек, а голосов было два. Неужели кто-то все еще здесь?
Ручка Мии лежит у меня на плече. Я осторожно поднимаю ее и перекладываю ей на живот, вылезаю из-под одеяла и на цыпочках крадусь к двери.
Заглядываю в щель в ставне. Душа уходит в пятки.
В нескольких сантиметрах от моего лица — чей-то глаз. Смотрит на меня.
— Кто вы? — шепчу.
Я боюсь получить ответ, боюсь не получить его. Я снова в отчем доме. За дверью стоит мужчина, и я в ловушке.
Мой отец мертв, но тревога никуда не делась. Затаилась и ждет.
Ждет минут вроде этой. Я не дышу.
Глаз моргает один раз, другой и отодвигается.
Адам
— Вы молодчина, Адам. Для человека, попавшего в такой переплет, как вы вчера, мозг работает просто отлично.
Говорит тот тип со сдавленным лицом. Ньюсам. Задает вопросы, проводит новые обследования. А рядом с ним молча сидит Седой, у которого шрам и мерцающее число. Каждый раз, когда я смотрю на него, жестокость его числа поражает меня. Оно одновременно отталкивает и притягивает. В нем есть что-то, но я не понимаю, что именно. Пока не понимаю.
— Превосходно, — говорит Ньюсам. — Что ж, пришло время провести более серьезное обследование.
Не успеваю я и рта раскрыть, а ассистент уже продел под подлокотником моего кресла кожаный ремешок и затягивает его вокруг моего правого запястья.
— Что, черт во…
— Просто меры предосторожности.
— Нет, нет! Не хочу!
— Вы не должны двигаться, иначе ничего не получится.
Пытаюсь сопротивляться, но я слаб, а их двое и они сильнее. Левое запястье прижимают и привязывают к левому подлокотнику.
Другой ассистент выкатывает тележку с мониторами и мотком проводов, свисающих с нее, точно спагетти. Когда он приближается ко мне, до меня доходит, что он собирается прицепить эти проводки и присоски к моей голове.
— Нет.
— Это входит в процедуру оценки вашего состояния, — ровным голосом говорит Ньюсам. — Важный компонент лечения. Только и всего. Расслабьтесь. Попытайтесь расслабиться. И не двигайтесь, еще раз прошу.
Я не двигаюсь, а что мне остается? Челюсти сжаты, руки-ноги напряжены. Ассистенты опутывают меня всё новыми проводами. Голову мне можно и не брить: большая часть волос сгорела, когда я упал в огонь в ту ночь, когда погиб Джуниор, а остатки настолько короткие, что они без проблем прикладывают к моему черепу электроды. И еще они налепляют их на грудь, чтобы наблюдать за работой сердца. Присобачивают датчики к кончикам пальцев. Да что, в конце концов, тут происходит?! Похоже на эпизод из фильма про шпионов. Не это ли делают в кино, когда хотят узнать, лжет человек или говорит правду?
— Эй, хватит! А ну прекратите!
Что-то не так. Решительно не так.
Ньюсам притащил два стула и поставил их в метре от меня. На один уселся сам, другой занял
Седой. Он все еще не сказал ни слова. Но его глаза… эти черные глаза… и это число… я не могу отвести от него взгляда.
— Сейчас я задам вам несколько вопросов, — говорит Ньюсам, — и хочу, чтобы вы ответили на них. Отвечайте то, что первым придет в голову.
— Хорошо. — Внутри у меня все вскипает. — Развяжите ремни.
— Что?
— Это первое, что пришло мне в голову.
— Я еще не начал. Я не задал вам вопроса.
Похоже, он раздражен. Но он первый начал всю эту чехарду с ремнями и присосками. Пусть не думает, что я буду ему помогать.
Он поворачивается к ближайшей группе мониторов и давит на какие-то кнопки. То и дело подносит руку к голове и заправляет волосы за ухо — густые каштановые волосы, которые могли бы быть у человека лет на двадцать моложе. Парик. Зуб даю, это парик.
— О чем вы думаете? — спрашивает он.
Я медлю с ответом, и он начинает наседать:
— Какие мысли одолевают вас сейчас? Вот сейчас. — Он щелкает пальцами у меня перед лицом.
— Да так… думаю вот, кто вас подстриг?
Один из ассистентов издает сдавленный смешок. Кажется, уголок рта Седого тоже чуть подергивается, но я не могу сказать наверняка. Ньюсам слегка щурится, и лицо его чуть розовеет. Он отворачивается и делает вид, что смотрит на мониторы, затем возвращается ко мне.
— Как вас зовут?
Начнем с детсадовского уровня.
— Адам.
— Адам, а дальше?
— Адам… Марш.
Фамилия моей мамы была Марш. Значит, я тоже Марш? Не помню.
— Сколько вам лет?
— Восемнадцать.
— Когда вы родились?
— Двадцать второго августа две тысячи десятого года.
Что-то я по-прежнему помню четко, что-то нет.
Он больше не смотрит на мониторы. Все его внимание сосредоточено на мне.
— Где вы родились?
— Не знаю.
— Что вы видите, когда смотрите людям в глаза?
«Не говори. Никогда не говори».
— Ничего.
— Ложь, — не поднимая глаз, говорит ассистент, что стоит ближе всех к монитору.
— Вы слышали, Адам? Попытайтесь говорить правду. Итак, что вы видите в глазах у людей?
— Черный кружок поменьше, цветной кружок побольше, белок.
— Вы видите кое-что еще.
— Это был вопрос?
Похоже, я его конкретно довел.
— Я знаю, что вы видите кое-что еще, — говорит он, подчеркивая каждое слово. — Что именно, Адам?
Мы и так находимся лицом к лицу, а теперь он наклоняется еще ближе. Вопросы и ответы сыплются градом.
— Ничего. Ровным счетом ничего.
— Вы видите числа, Адам?
— Нет.
— Ложь, сэр.
— Вы видите числа?
Не говори.
— Нет.
— Что ты видишь, ублюдыш пузырчатый? Что? Говори!
Дядя слетает с катушек.
В нашу милую беседу вступает Седой. Он поднимается со стула и кладет руку Ньюсаму на плечо.
— Все отлично, Ньюсам. Сделайте передышку.
— Что? — не понимает Ньюсам.
— Сходите проветриться.
— Не вижу необходимости.
Он сбрасывает руку Седого.
— Это приказ! — рявкает Седой.
Они становятся друг напротив друга, мгновение никто не произносит ни слова. Затем Ньюсам сдается. Он неодобрительно кривит рот и с гордым видом вышагивает из комнаты, жестом велев ассистентам следовать за ним. Дверь закрывается, и мы с Седым остаемся наедине.
Он пододвигает стул ко мне и приближает свое лицо к моему.
— В этом нет ничего плохого, — произносит он.
— В смысле?
— Нет ничего плохого в том, чтобы открыться.
Не знаю, что сказать. Если я ввяжусь в разговор, он может подумать, что нам есть о чем говорить.
— Я знаю, каково это, — говорит он. — Быть не таким, как все. Хранить секреты. Но некоторые секреты — как раковая опухоль. Они разрушают человека изнутри. Нет ничего постыдного в том, чтобы открыть такой секрет.
Неужели я проговорился? Числа — это секрет? Не помню. В памяти большущие пробелы. Помню детство с мамой, помню годы с бабулей. Смутно помню, как очнулся в этом месте. Мама и бабуля умерли, но что произошло с той девушкой? Той, которую я обнимал у костра? Я не знаю, кто это был. Или есть.
— Я могу помочь тебе, Адам. Ты ведь хочешь снова увидеться с Сарой, не так ли? Она здесь. Я могу вернуть тебя к ней, если ты будешь с нами сотрудничать.
Сара.
Светлые волосы и голубые глаза. 2572075. Это и есть Сара?
— У нее ярко-голубые глаза? — Вопрос срывается у меня с языка, прежде чем мозг успевает дать ему команду держаться за зубами.
На миг Седой нахмуривается, затем откидывается на спинку стула, складывает руки на груди и улыбается.
— Голубые глаза? Да. Да, это она, дружище. И если ты хочешь снова заглянуть в эти голубые глаза, прекращай свой цирк и отвечай как положено. Все зависит от тебя, Адам. Так что, я зову Ньюсама?
Сара
Я так и не заснула.
Дверь камеры отворяется, и внутрь вкатывают тележку с завтраком. Толкает ее тот же самый рядовой, который вел меня от лифта до камеры. Он не смотрит на меня. На тележке чай, молоко и тосты. Я не голодна, но понимаю, что нам надо поесть. Говорю:
— Вчера ночью… я слышала чьи-то голоса и шаги в коридоре.
Он оборачивается через плечо на открытую дверь, затем закрывает ее.
— Снаружи дежурит охрана. Это для вашей же собственной безопасности. Наверно, у них просто была пересменка.
Просыпается Мия. Она открывает глазки и осматривается. При виде рядового она тут же ныряет обратно под одеяло. Я подхожу к кровати, отгибаю уголок одеяла и поднимаю Мию.
— Доброе утро, солнышко, — бодрым голосом говорю я. — Кушать хочешь?
— Где папа?
Смотрю на рядового, потом снова на Мию.
— У него сейчас дела. Молочко будешь?
— Где папа?
— Мы с ним скоро увидимся. — Рядовому: — Увидимся, да?
— Я не могу ответить на этот вопрос, — отвечает он, не глядя мне в глаза. — Я не знаю. Я всего лишь… приглядываю за вами и кое-кем еще.
За заключенными, хочет он сказать. Сколько их тут? Кто они? Чьи крики я слышала накануне?
— Но вы ведь знаете, что здесь происходит, не так ли? Что это за место?
Не отвечает.
— Где мы? — напираю я.
Ему становится по-настоящему неловко. Даже лицо подергивается.
— Я всего лишь разношу еду и управляю лифтом.
А на остальное — плевать? Так, что ли? Он наверняка знает больше.
— Может быть, вам нужно что-нибудь еще? Мистер… Савл велел спросить.
— Если можно, для Мии одежду поменьше размером, а для меня, наоборот, побольше.
Он рад, что разговор перешел на более привычную ему и менее щекотливую тему.
— У нас здесь редко бывают дети, но… Я посмотрю, что можно сделать.
Мы едим второй тост, когда снова раздается стук в дверь.
Рядовой уходит, а в комнате появляется женщина. Увидев ее, Мия немедленно поворачивается к ней спиной. Это та самая тетка, которая пыталась утихомирить ее, когда меня привезли.
— Снова здравствуйте, — говорит она, протягивая мне руку. — Меня зовут Марион. Наше вчерашнее знакомство прошло не очень, но сегодня, надеюсь, мы вместе исправим эту оплошность.
Она выглядит на редкость уверенной в себе. На ней средней длины юбка, кардиган, на носу очки в металлической оправе. Мне такие раньше встречались — деловая колбаса, вся такая профессиональная-профессиональная, образцовый соцработник. Такая же тетка однажды забрала у меня Мию. Точно такая же.
— Пока я не увижу Адама — нет, — говорю, не пожимая протянутую руку.
Она улыбается и разглаживает юбку.
— Это невозможно. Давайте пока побеседуем, а дальше посмотрим, хорошо?
«Это невозможно». Почему? Потому что его не привезли? Потому что он мертв? Или все еще не пришел в себя? Что она скрывает?
— Я никуда не пойду и ни о чем не буду говорить, пока не узнаю, как он.
Складываю руки на груди и выпрямляюсь во весь рост.
— Он в порядке, — говорит она. — Вы увидитесь позже.
— В порядке? Что это значит? Вы его видели?
— Нет, но…
— Так откуда вы знаете, что он в порядке?
— Сара, — твердо произносит она, — мне сказали. Мне сказали, что он жив и в сознании. Сейчас его обследуют. Итак, где вы хотели бы побеседовать — прямо здесь или в переговорной комнате?
«Он жив. Слава Богу». У меня трясутся ноги. Я не хочу, чтобы эта гадина видела мое волнение, отворачиваюсь от нее и присаживаюсь на кровать, делая вид, что поправляю на Мии одежду, а сама делаю несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться.
Раз нам дают возможность выйти за пределы камеры, надо ею воспользоваться. Хватаю Мию в охапку и говорю:
— Пойдем, солнышко.
Марион ведет нас по коридору в переговорную.
Да, это вам не одиночная камера: тут стоят кожаные диваны, журнальный столик, поднос с чаем и булочками, даже кое-какие игрушки для Мии. На вид самые обычные, так, ерунда, которая есть у любого ребенка, но они выглядят так, точно попали сюда из другой эпохи. Пластмассовые машинки, игрушечный телефон, кассовый аппарат — банальные игрушки дохаосных времен. Мия никогда не держала в руках игрушек и никак не реагирует на них. Равнодушно смотрит и отодвигает в сторону. Берет в руки пупса, который открывает глаза, когда его сажаешь, и закрывает, когда укладываешь. Вот это Мии по душе.
На журнальном столике лежит папка. Марион садится на диван, кладет папку себе на колени и открывает ее. Что там внутри? Материалы обо мне? Об Адаме? Я сажусь на противоположный диван и снова скрещиваю руки на груди.
— Итак, вы с Адамом вместе уже достаточно долгое время.
Это не вопрос.
— Типа того.
— У вас есть ребенок, а скоро родится еще один, верно? — Она пытается казаться дружелюбной, но мне ее дружелюбие на фиг не сдалось. — Трудно, наверно, вам будет.
— Мы справимся, — отвечаю. — Мия у нас молодчина.
— Как вы думаете, на кого она похожа? На вас или на своего отца?
Стоп-стоп. На это минное поле мы не пойдем.
Официально Мия — дочь Адама. Именно это я сказала той назойливой соцработнице, которая докапывалась до меня в Лондоне. Помню, ответ сам сорвался у меня с губ. Но соврать все равно было легче, чем открыть правду. Впрочем, убедиться в том, что я соврала, проще простого, стоит только приглядеться к Мии. Да, проведя почти всю свою недолгую жизнь на воздухе, она приобрела более темный оттенок кожи, а волосики у нее курчавые, почти как афрокосички, но они светлые, и глаза у нее голубые, короче, все как полагается человеку из семейства Халлиган. А ведь она и есть Халлиган на все сто процентов.
— Не знаю, — говорю. — Я не сравнивала. Она — это она. Похожа сама на себя.
— Неужели вы с Адамом не играли в эту игру? Чей это носик? Чьи это ушки?
— Нет, — обрываю ее. — Мы не играем в игры.
Вероятно, она просекла, что к чему, но решила пока не развивать эту тему.
— А что скажете о ее способностях? Для своих двух лет она очень хорошо говорит. Кроме того, насколько я знаю, вы — художница. Как у Мии с рисованием? Расскажите.
Художница. Я почти забыла о том, что когда-то умела и любила рисовать. За прошедшие два года я не брала в руки ни карандаша, ни кисти, ни даже уголька.
— Вы ведь нарисовали на стене свое видение Хаоса, так? Сильная работа.
Еще одна тема, которую я меньше всего хотела бы мусолить. Мои сны, мои кошмары — лучше о них не вспоминать. Не хочу, чтобы кто-то копался у меня в голове.
— Как тот образ явился вам, Сара? Откуда вы узнали о том, что произойдет?
— Это было два года назад. Зачем вспоминать?
Она кладет папку на стол перед собой. Я пытаюсь прочесть, что там написано, но она убирает папку из моего поля зрения.
— Но это же поразительно, Сара. Вы видели будущее. Вы смогли выразить увиденное. Откуда пришло то видение?
— Ниоткуда.
— Перестаньте. Оно наверняка откуда-то пришло, вы не могли взять и выдумать его.
Зараза. Что ж, раз она так, то пусть получает.
— Почему не могла? Из головы — вот откуда я взяла ту картину.
С вызовом смотрю ей прямо в глаза. Она сидит на краешке дивана, подавшись вперед.
— Вам снился сон?
— Да. Один и тот же, много раз. Каждую ночь.
— Вы видели Адама и Мию, город в руинах и горящие здания?
— Да. Да. Именно. Но больше этот сон мне не снится. Перестал.