— Да. Да. Именно. Но больше этот сон мне не снится. Перестал.
— Что вам снится теперь, Сара?
— Ничего. Я перестала видеть сны.
Я потеряла Мию в этом холодном и безлюдном месте. Я выкрикиваю ее имя…
— Вам вообще не снятся сны?
— Именно.
— А Мия? Ей снятся такого рода сны? Как вам кажется?
— Никак. Она — моя дочь, вот и все.
Пусть этот тягостный разговор закончится.
— Что она видит, как вы думаете? Она видит числа, даты смерти, как ее отец, или визуальные образы, как вы?
Поднимаю Мию с пола и усаживаю себе на колени. Она по-прежнему вертит в руках куклу.
— Ничего. Она просто ребенок.
Марион улыбается, но только губами. Глаза у нее холодные и пристальные.
— Не просто ребенок, Сара. Ей уже два года. Она может ходить и говорить. Давайте посмотрим, а? Может быть, она согласится что-нибудь нарисовать для нас.
Она встает и обходит вокруг журнального столика.
— Не трогайте ее, — прошу я.
Ситуация выходит из-под контроля. С вопросами о себе я еще справлюсь, но, если Мии будут давать задания, это совсем другое дело. Это опасно.
— Я ее не трогаю.
— Вы понимаете, о чем я.
— Давайте дадим ей вот это.
Марион открывает тумбочку и достает стопку листов бумаги и восковые мелки.
— Мия, — говорит она, — можешь выбрать какой-нибудь симпатичный цвет и нарисовать для меня картинку?
Мия смотрит на нее, корчит рожицу и утыкается лицом мне в плечо. Она все еще не простила Марион за вчерашнее.
Нисколько не смутившись, Марион кладет мелки и бумагу на пол. Несколько секунд Мия искоса разглядывает их. Я вижу, что она заинтересовалась. Мия слезает с моих колен и опускается на пол рядом с мелками. Никем не понукаемая, она хватает синий мелок, низко-низко склоняется над бумагой и начинает водить по ней мелком. Сначала неуверенно, потом все более осмысленно. Я не хотела, чтобы ее заставляли рисовать, но не могу оторвать взгляда. Марион напряженно всматривается в рисунок, заглядывая через плечо Мии.
На протяжении минуты Мия осторожно выводит на бумаге линии и очертания. Подержав некоторое время мелок в кулаке, она перехватывает его и теперь держит его между большим и указательным пальцами.
— Удивительно, — говорит Марион, — девочке ведь всего два года. Видимо, талант ей передался от вас.
— Она никогда не видела, как я рисую, — отвечаю я и только затем понимаю, что так оно и есть на самом деле.
На мгновение меня охватывает тоска по той части меня самой, которую я потеряла, и по детству, которого не было у Мии.
— Скорее всего, это врожденное, — говорит Марион. — Просто есть, и все. А у нее это есть, вы согласны?
Она что-то строчит в своих записях, затем поднимает голову и опять пялится на Мию, отчаянно стараясь ничего не упустить.
Я не вполне понимаю, что она рисует, но это явно что-то конкретное. Что-то, имеющее форму картофелины, от которой отходит несколько линий. Затем она удивляет меня еще больше. Посмотрев на мелки в пластмассовом футляре, откладывает синий и выбирает розовый. Обводит им вокруг синего пятна. Откладывает розовый и берет красный. Рядом с первой фигурой рисует еще одну.
Я опускаюсь на пол рядом с ней. Ее рисунок гипнотизирует меня.
— Это прекрасно, Мия, — говорю. — Что ты рисуешь?
Она согнулась над листом бумаги, высунув кончик языка.
— Рисует, — говорит она. — Ми рисует.
— Я знаю, — говорю. — Очень красиво. А что это?
Она усаживается на пятки и указывает на свой рисунок:
— Мама и папа.
Я — сине-розовая картофелина; Адам — красная.
По спине пробегает холодок.
Она видит нас как цвета.
Точно так же, как бабушка Адама.
При нашей первой встрече Вэл описала мою ауру, ту цветовую дымку, которая окружает меня. Я слышу ее голос, резкий и скрипучий: «Сиреневый, естественно, и еще темно-синий. И все залито розовым».
Я смотрю на дочь, а она поворачивается и улыбается мне, гордясь своей работой. Я улыбаюсь ей в ответ.
— А как же Марти и Люк?
Когда я произношу их имена, в горле встает комок. Последний раз, когда я видела братьев, Люк прижимал ладони к разбитому лицу, а Марти плакал.
Мия берет другие мелки и рисует еще две картофелины; одна зеленая с желтым, другая оранжевая.
Если бы Адам был здесь, то он видел бы ее число, но мне ни к чему видеть его. Я и так знаю.
2022054.
И у нее не просто число Вэл.
У нее дар Вэл.
Адам
— В последний раз спрашиваю: что ты видишь, когда смотришь мне в глаза?
Смотрю на Ньюсама, на его приплюснутое лицо, вижу смерть в его глазах. Рядом с ним Савл. «Не спрашивайте меня, что я вижу в глазах Савла, — я не смогу описать это словами».
— Я вижу число.
Это правда. Это ответ на его вопрос, но мне становится тревожно, когда я произношу эти слова.
«Не говори, Адам. Никогда не говори».
— Что означает это число?
— Дату вашей смерти.
Это опять правда, но почему у меня возникает ощущение, что я поступаю неправильно?
— Какое у меня число?
Молчу.
— Какое у меня число? — повторяет он.
«Не говори, Адам. Никогда не говори».
— Я не говорю людям их числа, — отвечаю, вторя голосу, что раздается у меня в голове. — Это неправильно.
— Но я прошу тебя сказать. Какое у меня число?
— Вы что, не слышали? Я не говорю людям их числа.
— Адам, ты делаешь это ради Сары, помнишь? — вступает Савл. — Не бойся, скажи. Ты поступаешь правильно.
— Как думаешь, ты — единственный человек, способный видеть числа? — заводит свое Ньюсам.
— Нет. Не знаю. Может быть, другие тоже умеют. Я не в курсе.
— Ты прав. Другие люди их тоже видят. Другие люди называют числа и поступают правильно.
Правду ли он говорит, не разберешь. Не исключено, что просто пытается развязать мне язык.
— Какое у меня число?
Меня чуть наизнанку не выворачивает. Ну что они никак не отвяжутся, в самом деле? Ремни сдавливают тело, я кручусь и изворачиваюсь. Я пошел им навстречу ради Сары и знаю, что у меня нет выбора… и все же я чувствую, что поступаю неправильно.
— Я не хочу этого говорить.
— Просто назови его.
Он навис надо мной и дышит мне прямо в лицо.
— Не хочу.
— Говори.
— Не могу.
Я хочу, чтобы он отодвинулся, но он не делает и шагу назад. Капля его слюны шлепается мне на щеку.
— Назови его. Какое у меня число? Скажи его. Скажи его. Скажи его.
— 8112034.
Силы разом покидают меня. В изнеможении я откидываюсь на стул. Голова опускается на грудь.
— Ну вот. Совсем нетрудно, да?
Я не отвечаю. Мне нечего сказать.
Он смотрит на мониторы, потом на распечатку с результатами последних измерений.
— Ты сказал правду. Сам видишь, в этом нет ничего страшного. И это не больно. Пойми. Мы тут никого не пытаем, просто занимаемся научной работой — собираем факты, делаем измерения, выводим доказательства.
В голосе его слышится самодовольство. Похоже, считает, что знает ответы на все вопросы. Я только что сказал ему, когда он умрет, а он и ухом не повел. Никакой реакции, ничего человеческого, ноль эмоций. Он кладет распечатку и заводит волосы за уши.
— Осилишь еще несколько вопросов?
— Нет, — качаю головой, — устал я.
— Мы только начали.
— Не-а. Я устал.
— Адам, это важная работа. Мы здесь пытаемся спасти британскую нацию. Люди вроде тебя — наша главная надежда. Нам нужно поколение сильных лидеров, людей, способных навести порядок, поднять страну на ноги, вернуть ей то, что она потеряла за годы Хаоса.
— Я-то тут при чем?
— Нам нужны такие люди, как ты, — напирает он. — Ты можешь помочь нам понять будущее. Нам нужны интеллектуальные системы раннего предупреждения. Ресурсов крайне мало, Адам. Мы должны знать, в каком случае от нашей помощи будет толк, а в каком не стоит тратить время и силы.
— Вы прекрасно обойдетесь без меня. Выходите наружу и смотрите по сторонам. Голодающие и больные всюду. Просто начните откуда-нибудь. Сделайте хоть что-нибудь.
— Но если им все равно суждено умереть? Мы не можем тратить ресурсы впустую, Адам. Мы хотим разумно и эффективно их использовать.
— Значит, вы хотите, чтобы я говорил, когда надо заморачиваться, а когда можно тупо забить? А пошли вы!..
Ньюсам молча отходит от меня. Смотрит на Савла, который спокойно сидит и внимательно слушает.
— Зря ты так ругаешься, Адам, — произносит Савл. — Правительствам приходится принимать трудные решения.
— Я не в правительстве.
— Если ты не с нами, ты против нас.
Молчание.
— Нам необходимо твое абсолютное содействие, Адам, — нарушает тишину Ньюсам. — Это важно. Мы должны понять, как работает твой мозг. Мы очень хотим, чтобы ты поделился с нами своими возможностями. Ты мог бы стать нашим козырем. Ты мог бы стать лидером.
— Я тоже хочу понять, честное слово, но зачем вы меня связали? За что унижаете?
— Два года назад ты убил мальчишку. Вчера ты убил одного из наших лучших сотрудников. Ты ждал другого обращения?
Ага. К тому обвинению добавилось еще одно. Сколько раз можно повторять? Когда мне наконец поверят?
— Я никогда никого не убивал.
Пытаюсь сесть ровнее, выпячиваю подбородок. Все, что он говорит, — ложь. Пусть замолчит.
— Ты выходишь из себя. Ты не контролируешь свое поведение, когда гневаешься. Ты непредсказуем.
Я отворачиваюсь. Но он прав. Я действительно выхожу из себя, действительно теряю контроль.
Более того, я вот-вот потеряю его окончательно, если он будет и дальше наседать.
— У тебя есть выбор, Адам. Ты можешь помогать нам, поддерживать нас, быть частью большой команды, перед которой стоят благородные задачи. Или можешь сопротивляться, упрямиться, ребячествовать и потерять все. Или исчезнуть. Вы с Сарой можете исчезнуть. Пропасть.
Долгая тишина.
— Что вы имеете в виду?
Я знаю, что он имеет в виду, но хочу, чтобы он сам сказал это. Хочу, чтобы он раскрыл передо мной свои карты.
— Кто знает, где ты сейчас? Кто будет скучать по тебе?
Девушка. Моя девушка. Сара. Знает ли она, что я здесь? Будет ли она скучать по мне? Я не могу ответить Ньюсаму. Перевожу взгляд в пол.
Этот чувак мне не нравится. Я не хочу, чтобы он взял надо мной верх.
— А кто будет скучатьпотебе? — переспрашиваю. — Когда ты услышал свое число, то и бровью не повел. Теперь ты знаешь, когда умрешь. А хочешь узнать, как это будет?
Попался, мерзавец! Выпучился, пытаясь взглядом пригвоздить меня к стулу, но я-то вижу, как он нервно облизывает губы, и знаю, что у него сухо во рту. Я знаю, что страх поразил его в самые кишки.
— Я вижу числа, тут ты верно говоришь. — Не свожу с него глаз. — Но я еще и чувствую их. Так вот ты… Ты умрешь от удушья. Ты дышишь быстро-быстро, но кислород не поступает в легкие. Воздух отравлен, с каждым вдохом ты становишься слабее и беспомощнее. Ты вытошнил все, что было внутри, и теперь выкашливаешь желчь, но она застревает в горле, и ты задыхаешься, хватаешь ртом воздух, но уже слишком поздно. Ты падаешь на землю и катаешься по собственной рвоте. Все. Все кончилось.
В комнате ни звука.
Савл проводит языком по губам. Его глаза горят, словно яркие лампочки. Впиваются в мои. Ему нравится, что я унижаю Ньюсама. То, как я описываю его смерть. Он весь в напряжении.
Несколько секунд Ньюсам не двигается с места. Он смотрит на меня, я смотрю на него. Наконец он моргает и подносит руку к голове, чтобы заправить волосы за ухо. Он отодвигается от меня, качая головой.
— Очень хорошо, — выдавливает он. — Чудесное выступление. Ай да молодец. Вы фиксировали эти страшилки? — обращается он к белым халатам, стоящим возле мониторов. — Что говорят приборы?
Поворачиваю голову. Один из белых халатов держит распечатку в руке.
— Красивая линия, ровная и непрерывная. — Он взволнованно смотрит на своего босса. — Он говорит правду.
Сара
— А где Мия? — спрашивает Марион. — Разве Мии нет на рисунке?
Поднимаю на нее глаза. Она все еще строчит, поглядывая на Мию, точно на зверюшку в зоопарке.
Я изо всех сил пытаюсь не показать этого, но внутри у меня все бурлит. Мия видит то же, что видела Вэл. Рехнуться можно. Будь Адам здесь, он бы сразу разобрался, что к чему. Тут все непросто. Нет, это поразительно. Поразительно.
Мия замирает с мелком в руке. Видно, что она колеблется: с одной стороны, ей неприятно присутствие Марион, ей не хочется реагировать на ее вопросы; с другой — она только что открыла для себя рисование и хочет рисовать дальше.
— Не останавливайся, — говорю. — На твоем рисунке кое-кого нет, верно? Без тебя мы не семья. Нарисуй себя. Нарисуй Мию.
Она смотрит на мелки, и ее ручка надолго зависает над футляром. Затем она оглядывается на меня, безмолвно моля о помощи.
— Не знаешь, какой выбрать цвет? — мягко спрашиваю я.
Она качает головой.
— Просто выбери любой. Выбери самый симпатичный цвет. — Я достаю желтый мелок. — Как тебе вот этот? Желтый, как солнечный свет. Как твои волосы. — Вручаю ей мелок и ерошу ее золотистую шевелюру.
Марион неодобрительно цокает языком.
— Не надо ее направлять, — говорит она.
Злобно смотрю на нее:
— Я не направляю, а помогаю.
Мия рисует желтую картофелину рядом с первыми двумя.
— Что еще, Мия? — пристает Марион.
Мия кладет мелок, поднимает рисунок и отдает его мне. Я обнимаю ее и целую в щечку.
— Очень красиво. Давай повесим его на стену в комнате?
— Если вы не возражаете, я сниму копию.
Не успеваю я ответить, Марион выхватывает у меня рисунок и выбегает за дверь. Мия плачет, и я не обвиняю ее — я сама поражаюсь наглости этой назойливой дряни. Кто, ну кто так хватает детский рисунок и убегает с ним как угорелый!
Поворот ключа в замке напоминает мне, что никакая это не переговорная комната. Просто еще одна камера. У меня засосало под ложечкой, к горлу подкатила тошнота. Я не вынесу еще одной ночи в этом месте. Оно убьет меня. Мы с Мией должны выбраться отсюда.
— Ей тоже понравился твой рисунок, — объясняю Мии, пытаясь загладить грубость Марион. — Это здорово, правда? Хочешь нарисовать еще один, пока мы ждем ее?
Но Мия устала. Она протягивает мне мелок.
— Мама, теперь ты, — говорит она.
Она поднимает куклу и сворачивается клубком на диване. Я провожу рукой по ее волосам, она закрывает глаза и кладет большой палец в рот. Вскоре ей надо будет рисовать и еще кое-кого — братишку или сестренку.
— Мия, Мия, солнце-Мия, что же в будущем нас ждет? — Негромко говорю я, и получается подобие песенки. Чем-то похоже на «Мэри, Мэри»: «Мэри, Мэри, у нее все не так как у людей: в цветнике ее не розы, а ракушки из морей. А в саду колокола из литого серебра. И скажите, где еще видели вы сад, чтоб красавицы на грядках вырастали в ряд?»[2]
Постепенно ее дыхание становится более глубоким и ровным. Она не спит, но вот-вот уснет.
«Мама, теперь ты».
Я все еще сжимаю в ладони черный мелок, который мне дала Мия. Медленно, почти мучительно, я беру с журнального столика новый листок бумаги. Долго смотрю на него. Мне непривычно и странно видеть такую белизну. Целых два года в моей жизни не было ни минуты для того, чтобы порисовать. Только выживание. И вот теперь я даже не знаю, с чего начать.
Не раздумывая, начинаю делать набросок: изгиб спины, мягкий ореол волос, профиль лица. Все вокруг точно перестает существовать. Часть меня, можно сказать, умерла на два года, но сейчас воскресает. Несколько линий — и вот она, моя девочка. Моя дочь. Ее первый портрет. Боже мой, как я скучала по этому.
Откладываю портрет в сторону, беру новый листок и начинаю просто водить по нему мелком. Пытаясь не подключать голову, позволяю руке делать то, что она хочет, экспериментирую с линией и формой, штриховкой, светом и тьмой. Рисую абстракцию.
Мия садится и смотрит на мой рисунок.
— Штоито? — спрашивает она.
Я смотрю на то, что нарисовала, и в груди все сжимается.
Никакие это не случайные формы и линии. Моя «абстракция» — это пейзаж, игра света и тени в кронах деревьев и перелесков. А на переднем плане — темные каменные плиты.
— Штоито, мама? — повторяет Мия.
— Ничего, просто узоры, — отвечаю, но на самом деле это не просто узоры, а нечто большее.
Намного большее. Это место я уже видела.
То самое место, где происходило действие моего кошмара.
Место, где я теряю Мию.
Адам
— Я же говорю, устал. Вы сказали, что я смогу увидеть Сару. Я хочу видеть ее.
Ньюсам смотрит на Савла. Зуб даю, он хочет, чтобы Савл сказал «нет», но Савл поднимается на ноги.
— Да, — говорит он. — Я думаю, это может помочь.
— Вы уверены, Савл? — вмешивается врач. — Он еще о многом нам не сказал. Мне кажется, надо провести несколько дополнительных сеансов, причем немедленно.
— Ньюсам, мы же договорились. Адам сдержал свое обещание. Развяжите его. Я отведу тебя к ней, — говорит он.
— Сейчас?
Внезапно мне делается не по себе. А если я не узнаю ее? Если облажаюсь? А если она не хочет видеть меня?
Он улыбается:
— Да, Адам, сейчас. Идти можешь?
Отталкиваюсь руками от подлокотников и пытаюсь подняться. Встав на ноги, я понимаю, что не чувствую их. Начинаю падать.
Савл ловит меня и не дает упасть. Я рад, что он поймал меня, но в такой близости от него начинаю нервничать. Когда он ставит меня на ноги и наши взгляды встречаются, мучительность его смерти захлестывает меня еще сильнее, она настолько жестока, что я начинаю задыхаться и складываюсь пополам, как перочинный ножик.