— Ничего, — смеялись спортсмены, — как запасы все съедим, за бутсы примемся! Одних Пекиных на два месяца хватит.
Когда кто-нибудь, не выдержав ожидания, начинал ныть, что мы зря отказались от иностранной помощи, ему тотчас кричали:
— Брось ты, сядь в галошу и бутсой Пекиной прикройся, чтобы нам тебя не видно было…
Кто-то даже песенку сочинил, не очень складную, но привязчивую. Пели её на два голоса. Первый запевал: Вам не жмут ли, Пека, бутсы? Не пора ль переобуться?
А второй отвечал за Пеку:
До Одессы доплыву, Не такие оторву…
— И как у вас у самих мозолей на языке нет? — ворчал Пека.
Через три дня нас на шлюпках перевезли на прибывший советский спасательный корабль «Торос».
Тут Пека снова попытался забыть свои бутсы на «Чичерине», но матросы привезли их на последней шлюпке вместе с багажом.
— Это чьи такие будут? — спросил весёлый матрос, стоя на взлетающей шлюпке и размахивая бутсами.
Пека делал вид, что не замечает.
— Это Пекины, Пекины! — закричала вся команда, — Не отрекайся, Пека!
И Пеке торжественно вручили в собственные руки его бутсы…
Ночью Пека пробрался в багаж, схватил ненавистные бутсы и, оглядываясь, вылез на палубу.
— Ну, — сказал Пека, — посмотрим, как вы теперь вернётесь, дряни полосатые!
И Пека выбросил бутсы в море. Волны слабо плеснули. Море съело бутсы, даже не разжевав.
Утром, когда мы подъезжали к Одессе, в багажном отделении начался скандал. Наш самый высокий футболист, по прозвищу Михей, никак не мог найти своих бутс.
Они вот тут вечером лежали! — кричал он. — Я их сам вот сюда переложил. Куда же они подевались?
Все стояли вокруг. Все молчали. Пека продрался вперёд и ахнул: его знаменитые бутсы, красные с жёлтым, как ни в чём не бывало стояли на чемодане. Пека сообразил.
— Слушай, Михей, — сказал он. — На, бери мои. Носи их! Как раз по твоей ноге. И заграничные всё-таки.
— А сам ты что же? — спросил Михей.
— Малы стали, вырос, — солидно ответил Пека.
Раздвоение календаря
Хорошо помню тот день 1918 года, когда рано утром ко мне прибежал мой одноклассник и приятель Гришка Фёдоров и первым сообщил, что товарищ Ленин объявил декрет о новом календаре. Мы с этого дня стали жить по новому стилю, сразу перескочив вперёд на тринадцать дней. Так как и время тогда по всей Советской России перевели на два часа вперёд, то многие у нас в городке ещё долго путались в днях и часах. То и дело слышалось: «Значит, я буду в два часа но новому времени, 12 числа но старому стилю…» Слыша это, Гришка приходил в негодование.
— Что это ещё за «по старому стилю»? — кипятился он, — Вам что, Ленина декрет не указ? Вы всё от старой печки танцевать хотите.
Я привык уважать Гришу. Он был тринадцатилетним сыном маленького сутулого парикмахера и ещё при жизни отца, погибшего во время первой мировой войны, научился у него искусству театрального грима. После революции, когда началась гражданская война и пришло голодное время, Гришка ходил подрабатывать на любительские красноармейские спектакли — белил, румянил, наводил брови, расчёсывал парики, наклеивал на молодые безусые лица бойцов-любителей буржуйские бороды и старорежимные бакенбарды. Но среди нас, мальчишек, Гришка был известен не только этим.
Календари — вот что прославило Гришку. Он увлекался календарями. Над столом у него висел обычный отрывной календарь. Посреди стола лежал помесячный табель-календарь. А сбоку стоял алюминиевый передвижной календарь с термометром и целлулоидной пластинкой для записей. Календарь хотя и назывался вечным, но рассчитан был до 1922 года.
Иногда Гришка повёртывал диск до предела, и в алюминиевом окошечке появлялась странная, немножко пугавшая нас тогда, словно появлявшаяся из недр будущего цифра: 1922. Год этот казался нам недосягаемо далёким. Нам становилось не по себе, словно мы заглянули в бездонно глубокий колодец…
Гришка и в разговоре любил употреблять словечки из «календарного» обихода. Остановив первоклассника, он спрашивал его: «Ну, малёнок, сколько тебе летосчисления? Годов восемь будет?..» А упрекая кого-нибудь в жадности, говорил: «Ишь какой ты, високосный».
В алюминиевом календаре не было красных чисел. Но и в жизни у нас наступили тогда чёрные деньки: городок наш захватили белые. Гришка, чтобы заработать хоть немного на хлеб себе и матери, поступил подручным в большую парикмахерскую, принадлежавшую снова хозяину, у которого когда-то служил Гришкин отец. На квартире у хозяина стоял поручик Оглоухов. Поручика знали и боялись все в городе. Он занимал какое-то важное место в секретном отделе штаба, носил пышные гусарские усы, чёрные баки, которые, как жирные кавычки, выползали на его щёки; из-под фуражки с белой кокардой выбивался тщательно взбитый чёрный чуб.
Приближался новый, 1919 год. Как и другие белые офицеры, Оглоухов хвастался, что встретит Новый год уже в Москве. При этом он любил, больно стиснув своими ладонями Тришкины виски, поднимать его за голову.
Ну что, уже видишь Москву? — спрашивал он Гришку, который, извиваясь всем телом, тянулся достать хоть носками пол…
В городке теперь все опять жили по старому стилю. Новый календарь был запрещён. Но Гришка на ночь тихонько переводил свой вечный календарь на тринадцать дней вперёд, чтобы хоть ночь проходила по ленинскому численнику. А утром приходилось откручивать диск календаря обратно.
— А Новый год, ребята, — говорил нам Гришка, — мы всё-таки встретим как полагается, как Ленин в декрете объявил. Повстречаем, как люди. Вот парикмахерскую закроют после работы, так приходите. Мы там, в зале, из фикуса ёлку сделаем — во!
31 декабря в полутёмном зале парикмахерской мы с Гришкой и ещё двумя ребятами с нашей улицы тайно встречали советский Новый год. На фикус повесили цветные бумажки, вышедшие из употребления деньги — керенки, пустые ружейные гильзы. Гришка принёс свой календарь, и мы в полночь торжественно повернули на алюминиевом календаре рукоятки:
1919 январь 1
Пусто и страшновато было в холодной мастерской. Железная печка-буржуйка давно остыла. Коптилка, которая была под ёлкой-фикусом, отражалась в зеркалах. Огни множились. Казалось, что во все стороны от нас идут длинные коридоры, полные вздрагивающих теней и шатких огоньков. И вдруг в конце одного из коридоров в глубине зеркала мы увидели фигуру поручика Кривчука, помощника и приятеля Оглоухова. Гримаса пьяного недоумения прошлась по бритой физиономии офицера. Он двинулся на нас сразу из всех зеркал.
— Эт-то что ещё тут за ночное сборище?.. А? В чём дело, спрашиваю? Конспирация?
Вглядываясь сквозь полутьму зала, он покосился тупо на фикус, обвешанный всякой всячиной, на календарь, в окошечках которого уже красовалась дата нового года — того нового года, который белогвардейцы поклялись встретить в Москве и куда они, как известно, не попали ни через тринадцать дней по старому стилю, ни через тринадцать лет по новому — никогда! Кривчук шагнул к столику, где стоял возле коптилки заветный Гришкин календарь. Он бы схватил его, но Гришка, рывком наклонившись, снизу изо всей силы ткнул головой офицера под ложечку и выхватил у него из-под самых рук численник. Кривчук вяло взмахнул руками, поскользнулся на линолеуме и грохнулся навзничь. Падая, он ударился затылком о мраморный подзеркальник и остался лежать неподвижно. Мы застыли в ужасе: убился насмерть?
— Живой он, — тихо проговорил Гришка, склоняясь над упавшим, — это у него только так, помутилось спьяну. А вот сейчас хозяин явится, увидит — будет тогда всем нам Новый год… Стой, не трусь, ребята! Ведь вы-то тут совсем неприсутственные. Я за всё в ответе. Вы только помогите мне его к жильцу перетащить, к Оглоухову. Он на дежурстве. Хозяин придёт, подумает, квартирант пьяный в лёжку, — не сунется к нему. А когда его благородие проспится, так и забудет, откуда у него шишка на макушке…
С трудом перетащили мы Кривчука в комнату жильца. Долго возились, пока подняли тяжёлое тело на диван, где обычно спал норучик Оглоухов. Но пьяный белогвардеец только мычал что-то невнятно. Лысина его поблескивала в полумраке, так как полная луна глядела прямо в окно комнаты.
— Эх ты, всё видно, и завесить нечем! — Гришка осмотрелся и сообразил: — Погоди-ка, ребята. Мы его сейчас оборудуем.
Вмиг оказалась в руках у Гришки жестяная коробочка с гримом и мешочек со всяким театральным хозяйством. Гришка порылся в нём, вытащил косматый чёрный парик, ловко нахлобучил на лысину офицера, под носом у него осторожно приклеил лаком пышные чёрные усы, выпустил чуб на лоб, навёл баки. Тот только мычал да изредка отмахивался, как от мухи. И скоро мы прямо ахнули: Оглоухов, ну, форменный поручик Оглоухов храпел перед нами на диване!
— Ну, а теперь живо все отсюда! Да и мне надо сматываться, — быстро проговорил Гришка и стал торопливо рыться в кожаной сумке-планшетке офицера. — А бумажечки вот эти я прихвачу. Одному человеку может сгодиться. Уж он переправит кому надо… А ведь верно, чистый Оглоухов, — добавил он, ещё раз полюбовавшись на свою работу и подправив ус Кривчука, — прямо полное с ним равноденствие, две капли. Пошли.
Но только мы кинулись к двери, как щёлкнул ключ в парадном. И тотчас в зал мастерской вошёл хозяин, вернувшийся из городского театра, где он по вечерам подрабатывал, гримируя. Хозяин заглянул в комнату жильца и проворчал:
— Опять надежурился, лежит не раздевшись. Хорош! Ну и шут с ним… Гришка, запирай дверь на ночь. А вы пошли отсюда. Чего тут по ночам околачиваетесь?
Но едва было Гришка собрался выпроводить нас, как кто-то оглушительно забарабанил снаружи. Послышалась отчаянная ругань Оглоухова. Ничего не понимавший хозяин оттолкнул Гришку, распахнул дверь и попятился.
— Ваше высокоблаго… господин поручик… виноват, не заприметил, как вы вышли. Вижу, лежите у себя, того, значит…
— Да кто лежит? Ты что, обалдел, что ли, цирюльник проклятый, лишай стригущий!
Хозяин, бормоча извинения, пятился перед Оглоуховым, открыл спиной дверь в комнату, впустил — и обомлел: два Оглоухова стояли перед ним в комнате, заполненной отсветами зимнего полнолуния и прыгающим огоньком коптилки. Два поручика Оглоухова, оба чубатые, пышноусые, с баками на щеках. У бедного хозяина колени подогнулись… Он стал мелко креститься. Но не менее были огорошены и оба двойника. Оглоухов медленно отстёгивал кобуру пистолета. А Кривчук с ужасом вглядывался то в Оглоухова, то в большое зеркало на стене, сосредоточенно тыча в него пальцем…
— Николай Станиславович, виноват… Почему это я гляжусь в трюмо сам, а вижу, наоборот, вас? А куда же я сам девался? Объясните, Николай Станиславович, почему я совсем не отражаюсь?.. Вот вы теперь даже два раза отражаетесь, а я ни одного раза…
Тут мы с Гришкой, пользуясь сумятицей, удрали, так и не дождавшись, как там двойники разобрались в себе и во всём, что произошло.
А Гришка в ту же ночь вообще исчез вместе со своим вечным календарём и бумагами Кривчука. Увидели мы нашего приятеля как раз через тринадцать дней, в тот самый день, который Оглоухов, Кривчук и другие хвастуны с белыми кокардами обещали отпраздновать в Москве… Где им пришлось встретить свой старый Новый год, я не знаю. Но на вечном календаре Гришки Фёдорова, когда он соскочил с площадки ворвавшегося в наш город краснозвёздного бронепоезда, глядело в алюминиевые окошечки:
1919 январь 14
Михаил Лоскутов
Волшебная палочка
Доктор Каррабелиус был, разумеется, не только дрессировщиком собак и попугаев, но фокусником-иллюзионистом, чревовещателем, глотателем змей и много ещё кем. Короче говоря, он умел делать все те таинственные и заманчивые вещи, которые, как известно, многие хотели бы делать, да, к сожалению, не умеют.
Он, например, мог протыкать булавкой язык и исчезать из сундука на глазах у публики. А кто не мечтал об этом?
В самом деле! Если ещё с булавками туда-сюда, но уметь исчезать из сундука хотел, конечно, уж всякий.
Некоторые люди спокойно относятся к этому: не могут проткнуть свой язык, проглотить шпагу или сварить яичницу в шляпе — ну и ничего, живут и так. Конечно, сначала погорюют некоторое время, а потом и ничего.
Но были такие два мальчика, которые никак не могли свыкнуться с тем, что они не иллюзионисты. От досады они не могли спать по ночам. Во сне они глотали всякие тяжёлые предметы, садились в сундук и летали в нём но воздуху, за ними гналась толпа; тогда они исчезали вместе с сундуком, и толпа останавливалась, поражённая. «Ах, какие мальчики, — говорила она, — ай да мальчики!»
Звали их Валя и Саня. А жили они в том самом городке, куда приехал однажды с цирком доктор Каррабелиус и где произошло всё то, что тут описано.
Валя и Саня достали билеты на самое первое представление доктора Каррабелиуса за семь дней до открытия цирка. Им казалось, что на открытие пойдёт весь город и билетов для них не останется. По городу они ходили все семь дней очень взволнованные и радостные. Только очень им было жалко извозчиков, так как те не могли пойти в цирк. И пожарного на каланче было жалко.
— Ну, ещё пожарный может отпроситься в цирк на дежурство, — сказал Саня, — а уж извозчикам плохо: не уйдёшь с козел.
— Ну, могли бы на минутку привязать лошадь к столбику и пойти взглянуть, — сказал Валя.
— Не знаю… Я бы, пожалуй, конечно, привязал…
Они хотели так и посоветовать извозчику, но тот сидел очень уж хмурый, и они не решились к нему подойти.
Пришёл наконец день представления. Цирк действительно был полон. Саня и Валя сидели на местах уже задолго до звонков, так как боялись, что звонки забудут дать и они пропустят иллюзиониста.
— А вот и пожарный стоит, — сказал Валя, — он так и сделал, как мы думали.
Может быть, ещё извозчики придут, — сказал Саня, но тут на арену вышел человек в мундире с метёлкой.
— Доктор Каррабелиус, — сказал Валя.
— Нет. Это униформа[1],— ответил Саня. — Он будет подметать метёлкой, чтобы доктору было чище.
Однако арену подмели не для доктора, а для лошадей. После лошадей были велосипедисты и ещё многое, и только самым последним номером объявили иллюзиониста и факира, профессора индийской магии, доктора Каррабелиуса.
Доктор вышел с помощницей; он огляделся, кашлянул и сказал:
— Для началь я буду с делаль один пустячок: отрежу голова это женщина.
Ребятам стало жалко женщину. Но она спокойно легла в длинный ящик. Ящик поставили стоймя, и в отверстие, проделанное вверху, все видели лицо женщины. Доктор взял плотничью пилу и перепилил ящик там, где была шея женщины. Потом нижнюю часть ящика унесли, а в верхней по-прежнему оставалась голова помощницы доктора. Ящик с головой доктор положил на стул и сказал публике:
— Дорогие граждане! Так я отрезайль своей помощнице голова, то я прошу теперь помогайт мне кого-либо из публика.
Саня и Валя вскочили оба.
— Я пойду, сиди, — сказал Саня, — а то он отрежет тебе голову.
— А тебе? — спросил Валя.
— Я не дамся, я большой.
Однако на арену они пошли вместе. Кроме того, выбежали ещё четырнадцать мальчиков и одна старушка. Но Саня с Валей были первые, и все остальные ушли обратно.
— Вы хотейль обязательно два помощника? — сказал доктор. — Как вас зваль, мальчик?
— Саня и Валя.
— Ну хорошо, Саня и Валя, ви будет держайль вдвоём эта одна волшебная палочка.
Он протянул им маленькую чёрную палочку, и Саня с Валей взяли её в руки.
— Вот у меня в рука один большой пила, — сказал доктор. — Взмахните палочка и скажите: «Айн, цвай, драй!»
— Айн, цвай, драй! — сказали мальчики, и пила исчезла.
Публика стала аплодировать.
— Вот теперь в мои рука этот бутылка. Я накрывайль её чёрным платком. Скажите: «Айн, цвай, драй!»
Мальчики сказали, и вместо бутылки появилась живая курица. Доктор накрыл её платком — «айн, цвай, драй» — и появилась шляпа, потом вместо шляпы — графин с водой. Доктор взял графин и поставил на стул рядом с ящиком, в котором лежала голова помощницы.
Саня незаметно постарался подвинуться к стулу, чтобы посмотреть графин, а заодно уж и ящик. Он уже притронулся к графину, но тут увидел в ящике голову помощницы доктора.
— Мальчик, не трогай, ты разобьёшь графин, — строго сказала голова помощницы доктора.
Саня, смущённый, отскочил в сторону.
— Ну, дорогой помощник, теперь давайль уходиль на место, — сказал доктор. — Только палочка отдавайль мне. Она мне очень нужен. В эта палочка — самый главный волшебств всех фокус.
Саня и Валя отдали палочку и убежали на места.
На арену опять притащили вторую часть ящика, приставили к той, что на стуле. В том месте, где отпилено, доктор помазал гуммиарабиком и взмахнул палочкой. Из ящика вышла помощница и начала убирать приборы на арене.
Доктор проделал ещё несколько мелочей: проглотил четырёх змей и один подсвечник, сделал курицу чернильницей, взял у публики четыре кольца, а затем вытащил их из кармана у пожарника.
— Больше пожарник никогда не пойдёт на представление, — сказал Валя, — Он ведь не хотел взять кольца.
— Ну, мало ли — не хотел, — сказал Саня. А мог так и уйти, незаметно, с кольцами.
На этом представление окончилось. Люди выходили из цирка толпой, и Саня с Валей смотрели в лица выходящих, чтобы увидеть на них необыкновенное удивление. Но никакого удивления на них не было. Все, наверное, притворялись и пытались придать лицу самое обыкновенное выражение. Некоторые даже говорили: