— А что он говорит? — поинтересовался Виталий, помешивая кофе.
— Да ничего не говорит. Заявил, что не намерен вести беседу на эту тему, и бросил трубку.
— Похоже, старикан нам попался с характером… — Малахов задумался на некоторое время, привычно отщипнул с цветочного черенка несколько красных волосков. — Ладно, где там у тебя его координаты? Давай мне, я попробую сам.
Звонить Виталий решил из конторы — здесь, в стильной обстановке собственного кабинета, под портретом Рокфеллера, он чувствовал себя абсолютно уверенно. Малахов набрал номер и вскоре услышал голос, принадлежавший, вне всякого сомнения, пожилому мужчине:
— Дмитрий Валентинович?
— К вашим услугам.
Виталий представился, назвал свою должность. Ему всегда нравилось это говорить: президент, председатель совета директоров, полное название компании и далее по тексту. Подобная преамбула к разговору должна была произвести должное впечатление на собеседника, но этого не произошло. Писатель едва дослушал его и сказал с легкой усталостью в голосе:
— Да, я понял, кто вы. Мне недавно звонил ваш представитель, Аркадий, э-э-э…
— Андреевич.
— Да, точно, Аркадий Андреевич, никогда не помню отчеств… Так вот, я ясно и четко объяснил ему, что дом не продается. Да, сейчас стройка пока приостановлена, но к середине лета, я думаю, мы сможем к ней вернуться.
«Как бы не так!» — подумал Малахов. У него не было оснований не доверять Аркашиным сведениям, а согласно им средств на завершение строительства у писателя не было и не предвиделось.
— Я готов обсуждать с вами цену.
— Молодой человек, как бы вам объяснить… Дело-то совсем не в цене. Этот дом мне дорог, но дорог совсем не потому, что обошелся в сколько-то там тысяч рублей или долларов. Причина тут иная… Начнем хоть с того, что его проектировал мой задушевный друг, Володька Меньшиков, архитектор был от бога, царствие ему небесное… Специально для меня, поймите, проектировал, а уж он-то знал и чувствовал меня, как никто… Он душу в свой проект вложил, если, конечно, вам эти слова о чем-нибудь говорят… А вы заявляете — продай! Чтобы вы там евроремонт сделали и устраивали бы свои новорусские гульбища с «телками» и «шутихами»? Да ни за что на свете!
Эти слова и тон, точно у доброго учителя в школе для детей-даунов, были не менее оскорбительны, чем отказ. Однако Виталий не собирался сдаваться так легко.
— Уважаемый Дмитрий Валентинович, — проговорил он размеренно. — Я все-таки очень прошу вас подумать над моим предложением. И повторяю, что готов выслушать любые ваши условия и заплатить любую цену. В разумных пределах, конечно.
В трубке послышался вздох.
— Эх, молодой человек… Неужели вы еще до сих пор думаете, что все в этой жизни можно купить? За деньги, да еще в разумных пределах? Увы, мой дорогой, вы ошибаетесь. Никакое богатство не даст вам ни настоящей дружбы, ни искренней любви. Все, что будет подано в этом обличье, легко может оказаться лишь иллюзией…
Виталий сжимал в руках журчащую трубку и злился. В том числе и на себя. Какого черта он позволяет совершенно постороннему старику читать себе мораль?
— Вам сейчас, вероятно, около сорока, — продолжал писатель. — Вы кокетничаете сами перед собой и перед юными барышнями, называете себя старым, но в глубине души сами знаете, что это не так. Пока вы еще энергичны, полны сил, ваше тело служит вам без помех и перебоев… Но время пролетит быстро. Кинетесь к врачам, к пластическим хирургам, к целителям, к шарлатанам… Будете проходить дорогостоящие курсы лечения, делать операции за бешеные деньги. Но ничего из этого не вернет вам ни молодости, ни здоровья. Как не даст и самого главного, что важнее всего, даже важнее здоровья.
— И что же это такое — самое главное? — хмуро спросил Виталий. Он хотел, чтобы вопрос прозвучал иронично, но у него почему-то не получилось.
— Самое главное, дорогой мой, — это желание жить. Радоваться солнечному лучу, полевому цветку, воробью, чирикающему на ветке… Дар умения быть счастливым в детстве есть почти у всех, но лишь немногие могут сохранить его на всю жизнь. Большинство теряет эту чудесную способность уже в юности. Юность максималистична, ей свойственно все драматизировать, она тянется ко всему мрачному, черному — это, очевидно, оборотная сторона того же явления, расплата за детскую радость бытия… А потом начинается сумасшедшая гонка. Жить уже некогда — надо успеть одно, другое, третье, достичь, приобрести, состояться, добиться… А потом вдруг в какой-то момент осознаешь, что гнался-то ты за миражем. Но пока гнался, жизнь прошла мимо… И ничего уже не воротишь. К старости жажда жизни, как это назвал классик, возвращается вновь, когда понимаешь, что каждый день, каждый восход, каждый упавший лист, каждое дуновение ветерка может стать последним. И вот-вот в твою дверь постучится костлявая с косой… Только сейчас и начинаешь по-настоящему ценить то немногое, что имеешь, и то многое, что когда-то по глупости растерял в этой своей нелепой погоне, которую принимал за существование, — друзей, любовь, свои привязанности… Себя самого, в конце концов. Вы никогда не задумывались над тем, почему старые люди так держатся за свои привычки?
Малахов не ответил. Он вообще с трудом дождался окончания этого старческого монолога.
— Может быть, вы все-таки запишете мои координаты? На случай, если вдруг передумаете? — спросил он.
— А мне показалось, что я объяснил все предельно ясно, — вздохнул писатель. — Нет, молодой человек, я не передумаю никогда. На этом давайте простимся полюбовно.
И в трубке раздались короткие гудки.
* * *
— Ну, как наша «Черная радуга»? — прямо с порога спросила Лана, в кои веки оказавшаяся дома раньше обычного.
— Ты о чем? — недовольно поинтересовался Виталий, хотя отлично понял, что она имеет в виду.
— Ну, о нашем будущем доме. Я решила так его называть — по аналогии с западными виллами. Ты же знаешь, они все имеют свои названия. Как и старинные русские усадьбы: «Кусково», «Абрамцево», «Архангельское»… Так что там выяснилось?
— Ничего не выяснилось, — буркнул он.
— Как это — ничего?
Рассказать Виталий не успел — в кармане затренькал мобильник. Звонил приятель, Борька Егорин:
— Старик, слышь, какая у меня новость? Дожала-таки меня моя благоверная! Дом покупаем загородный. Ленка говорит — сколько можно детям этим смогом дышать?…
— Что же, молодцы. Дом-то где, на Рублевке?
— Не, куда нам с суконным-то рылом в калашный ряд… Хватит того, что я Алиске ее гнездышко в Усове купил. А с Ленки и Волоколамской области хватит.
— Ну, хозяин-барин. А ты как — участок приобретаешь или сразу дом?
— Да уже готовый коттедж, чего со стройкой-то возиться! Только что договор подписал с «АРКом», риелторским агентством. Витька Волошин, его президент, мой старый приятель, да ты его знаешь…
— Знаю. Ладно, не забудь на новоселье позвать. Пока.
Малахов развалился на диване, потянул к себе первый попавшийся журнал — взгляд тут же зацепился за объявление о продаже загородных участков. Машинально включил телевизор — и попал на какую-то деловую передачу, Аркаша называл такие «говорящие головы».
«В последнее время спрос на элитную недвижимость снова возрос, — бубнил лысеющий дядька в стильных очках и старомодно повязанном галстуке. — Кроме уже не раз упоминавшихся Рублево-Успенского и Ново-Рижского направлений, первенство сохраняется также за Минским, Волоколамским и Калу…»
Не дослушав, Виталий выключил телевизор. Что они все, сговорились, что ли, напоминать ему о его неудаче?
— Лана, пожрать мне сегодня дадут в этом доме? — крикнул он с раздражением.
Супруга тут же возникла перед ним:
— А может, нам с тобой сходить в ресторан, зайка? Раз уж выдался свободный вечер?
Ну, в ресторан так в ресторан. Почему бы и нет? Правда, Виталий сегодня предпочел бы что-нибудь тихое, но Лана, конечно же, приказала своему водителю везти их в одно из ее любимых модных заведений.
И, разумеется, спокойно поужинать вдвоем им не удалось, не успели Малаховы съесть закуски, как супруга тут же засияла и замахала кому-то рукой. Виталий недовольно оглянулся.
К их столику приближался, лучезарно улыбаясь, модный московский визажист — невысокий, крепенький, синеглазый, с очень длинными, собранными в хвост, черными с проседью волосами. Виталию много раз его представляли, но он все никак не мог запомнить, как зовут визажиста. Эжен? Эмиль? Этьен? Вообще-то Малахов недолюбливал мужчин нетрадиционной ориентации, но именно этому человеку скорее даже симпатизировал, невольно попадая под воздействие его невероятного обаяния.
Визажист расцеловался с Ланой, подсел, не дожидаясь приглашения, к их столику, и супруга тотчас защебетала:
Визажист расцеловался с Ланой, подсел, не дожидаясь приглашения, к их столику, и супруга тотчас защебетала:
— Ой, голубчик, тебя можно поздравить? Слышала, слышала, второе место на международном фестивале! И что же это была за прическа? Наверное, знаменитый «Солнечный бриз»?
— Нет, новая, «Черная радуга», — отвечал то ли Эжен, то ли Эмиль.
— Черная радуга? — хором переспросили супруги.
— Ну да, «Черная радуга», — подтвердил Этьен-Эмиль. — Мне тоже безумно нравится это название! Своей парадоксальностью, трансцендентностью, некой тайной… В нем заключен глубокий мистический смысл. Жаль, у меня фотографий с собой нет. Я покажу, тебе понравится. Волос черный, очень черный, натуральный, но тонкий, асимметричная укладка вот так…
Но Лане, похоже, сейчас совсем не хотелось пускаться в профессиональные разговоры. Она довольно беспардонно перебила Этьена (или все-таки Эжена?):
— Да, очень красивое название. А где ты его взял?
— Ну как же, это очень известная легенда! — Эмиль-Этьен кивком поблагодарил официантку, поставившую перед ним дополнительный бокал. — Когда человек умирает, его душа будто бы сначала поднимается над телом и видит его и все происходящее вокруг словно бы со стороны. А потом она улетает куда-то и летит по длинному-длинному темному коридору, а впереди, где-то очень далеко, виднеется свет. Говорят, что свет этот идет от фонарика ангела-хранителя, который с его помощью провожает вверенную его заботам душу в мир иной… А коридор, если быть точным, скорее не коридор, а что-то вроде вакуумной воронки. Обычно в нее затягивает одного человека, но бывает, что и нескольких и даже многих сразу — например, при катастрофах. Те, кто остался в живых, не чувствуют силы этой тяги, но животные ощущают ее очень остро. Лошади, например. Или собаки, они всегда воют к покойнику… Вам вообще это интересно? А то я тут сижу, распинаюсь…
— Очень даже, — заверили Малаховы.
— Так вот, душа летит по этому коридору, точнее, воронке. Полет этот сначала крайне неприятен. Душа ведь только-только рассталась с телом, ей еще непривычно и очень страшно… Те, кто переживал клиническую смерть или даже просто глубокий обморок, рассказывают про этот ужас. А еще скорость полета страшно велика. Она даже выше скорости звука, а это ощутимая нагрузка даже для такой тонкой субстанции, как дух бестелесный…
Он перевел дыхание, выпил глоток вина и продолжал:
— После коридора душа попадает в прекрасную светлую долину. И здесь у нее ощущения совсем другие — нечто, близкое к блаженству. По описаниям, наслаждение там испытывают все органы чувств — там одновременно и тепло, и свет, и восхитительная музыка, и чудесные образы… Но самое главное, это, конечно, состояние души. Она переживает то, что в нашем бренном мире мы именуем счастьем, к чему вечно стремимся и что так редко достигаем… Тем, кто попал в эту долину, открывается Первая Истина.
— Почему первая? — тут же задал вопрос Виталий. Он и сам не понимал, почему эта странная сказка так его увлекла.
— Потому что это пока только Земная Истина, — отвечал Эжен-Этьен. — Касающаяся мира людей. Там получают ответы на все вопросы, мучившие человека при жизни. Ему становятся ясны все его ошибки и заблуждения, все то, чего он не мог понять, пока существовал здесь, по другую сторону воронки…
— Неплохо, — заметил Малахов. — Интересно было бы туда слетать и все узнать. Но потом, конечно, вернуться.
Визажист покачал головой:
— Это удается лишь избранным. Обычно на пути в тот мир человека возвращают — или он сам возвращается, если его час еще не настал, — из воронки-коридора. В Долину Света попадают лишь единицы… Но я продолжу, с вашего позволения. Посреди долины раскинулась широкая река, о которой рассказано во многих мифах, и западных, и восточных. Чаще всего ее называют Рекой Забвения. Она отделяет мир живых от мира мертвых. На берегу лежит громадный камень в виде креста — именно на нем просидел три с лишним дня евангельский Лазарь, до тех пор, пока Христос не призвал его обратно в число живых.
— То есть пока душа не пересекла эту реку, человека все-таки еще можно спасти от смерти? — уточнила Лана. — А потом уже нет?
— Именно так, — кивнул рассказчик. — Способов множество — молитва, медицина, магия… И пока умирающий еще не вступил на мост, любой из них может подействовать. Мост — это последняя ступень в иной мир. Он высок, крут и очень узок. И ровно над его серединой, окунув концы в воды реки, раскинулась та самая черная радуга. Издали она темнее воронова крыла или южной ночи, у нее самый черный из всех оттенков, которые только могут быть. Но стоит душе оказаться под ней, радуга вдруг начинает сверкать и переливаться яркими, удивительными цветами, которых на земле даже и не бывает. И с того мига, как она засияла, пути назад для души больше нет.
Он замолчал и снова поднес к губам бокал.
— А что же там дальше? Что на том берегу? — нетерпеливо спросил Виталий.
Но рассказчик лишь пожал плечами:
— Этого никто не знает. Ведь оттуда никто никогда не возвращался. Известно только, что там душам открывается Главная Истина — уже не об их земных заботах, а о сущности всего мироздания.
На миг над столом повисла пауза.
— Да-а, красивая история… — протянула Лана.
— Ты тоже находишь? — спросил безымянный визажист. — Рад, что вы меня понимаете! Я, когда ее услышал, чуть с ума не сошел, днем и ночью думал о долине, о реке, о черной радуге… И вот — воплотил в прическу.
Ночью Малахов, обычно не отличавшийся чрезмерной впечатлительностью, увидел во сне ту самую долину. Обнаружилось, что находится она не где-нибудь, а на поляне, где писатель Россихин начал строить свой дом. Виталий стоял на берегу неширокой речки, смотрел на мост и думал: «Э, нет, не дождетесь! Я туда не пойду, мне еще не пора…» Он повернулся и направился к дому, который вдруг оказался почти готовым, внутри была отделка, в комнатах стояла мебель, а в самой дальней даже горел камин и у огня, спиной к входу, сидела женщина. Виталий шел к ней издалека, сквозь длинную анфиладу и приближался почему-то очень медленно, а она все сидела спиной к нему и не оборачивалась, и он никак не мог понять, кто же это. То женщина казалась ему «девушкой из таверны» — официанткой, то Ланой, то Наташей, то вдруг Долькой. И только когда он наконец подошел совсем близко и она повернулась, он понял, что перед ним — другая, не та, о ком он думал. Эту женщину он вроде бы не знал — и в то же время ее лицо показалось на удивление знакомым. Но вспомнить, кто она такая, он не успел. Пламя в камине вдруг вспыхнуло так ярко, что, казалось, заполнило собой все вокруг. Виталий испуганно шарахнулся в сторону и проснулся. За окном уже светало.
«Я должен приобрести этот дом! — сказал сам себе Малахов. — Во что бы то ни стало!»
Утро он начал с того, что снова вызвал к себе помощника.
— Аркадий, я очень хочу приобрести этот участок, — четко проговорил он. — Мне это необходимо.
Лошманов только плечами пожал:
— Геморройно… Честно говоря, я вообще не понимаю, на фиг он вам сдался, шеф. Добро бы речь шла о земле на Рублевке. А то какая-то развалюха у черта на рогах, в деревне Малые Бодуны…
Малахов поморщился:
— Ну ты же знаешь, как я отношусь к Рублевке. Этому недалекому зарубежью…
Аркадий хохотнул:
— Классно сказано, шеф! Покупаю! «Недалекое зарубежье»… Отличный каламбур, понимай, как хочешь. За рубежом, то есть за Кольцевой. Будто другое государство.
Но Виталий не был настроен веселиться.
— Аркаш, но ты слышал, что я тебе сказал? Добейся того, чтобы мне продали этот дом, любой ценой. Любой ценой, ты меня понял?
— Ну хорошо, я попробую, — нехотя согласился заместитель. Супруга, узнав об отказе писателя, была настроена более решительно.
— Ничего, это мы еще посмотрим! — говорила она, взволнованно прохаживаясь по комнате, была у нее такая привычка, когда что-то выводило ее из себя. — Уж если я чего захочу, я этого обязательно добьюсь! Не на ту напали! Ты Аркадия напряг? Очень хорошо. А я еще свою Таню Тосс подключу. Уж эта любого дожмет. Когда ей надо, она стену пробьет и выйдет с другой стороны.
И тут же помчалась звонить своему администратору.
«Черная радуга» сделалась для супругов Малаховых чем-то вроде навязчивой идеи. Они уже почти не могли говорить между собой ни о чем другом. Но дни шли, приближались майские праздники, а ситуация не менялась. Малахова это начало выводить из себя. Он сделался раздражительным, придирчивым, и вскоре это заметили не только его подчиненные, но и «девушка из таверны».
— У вас какие-то неприятности? — участливо спросила она, заменяя остывший кофе.
— Да есть такое дело, — неохотно признался он. — Очень хочется приобрести одну вещь, а не получается.
Официантка смахнула с его стола невидимые крошки.