— Куда вы денетесь-то отсюда, шеф?
У Виталия не было ни желания, ни сил что-то объяснять.
— И правда. Извини, глупость сморозил.
Он шагал по тропинке среди зеленеющего леса и думал о всяких пустяках. О фильме «Призрак оперы». О том, что так и не узнал, как называется тот цветок на окне кафе, с резными листьями и волосатыми черенками. О кукушке, которая вдруг ни с того ни с сего начала куковать в один из его прошлых приездов сюда. Начала и прекратила. Он тогда не придал этому никакого значения… Как и поваленному дереву. А ведь бабушка Вера предупреждала. Она была очень мудрой, его старая бабушка Вера. И всегда говорила: что бог ни делает, все к лучшему.
«Это что же получается, бабуля, — спрашивал он про себя, — то, что я сейчас умру, тоже к лучшему? Я, молодой, полный сил мужик, только что впервые в жизни встретивший настоящую любовь, едва-едва успевший понять, как надо жить, через несколько коротких минут покину этот мир? Быть может, я уйду в другой, где будешь ты, мама, дед, тетя Маня, Сашка Семенов… Наверное, если вы все там, то там хорошо. И все-таки я туда не хочу!»
Он вдруг понял, что ему очень хочется жить. Хотя нет, хочется — неподходящее слово. Он всей душой стремился, рвался жить! Все его существо, вплоть до мельчайших клеточек, просило, требовало жизни. Вот этого леса, ароматов цветов и молодой травы, пения птиц, солнца и неба… Вкуса горячего кофе и жаренной по бабушкиному рецепту картошки с солеными огурцами. Музыки, Долькиного смеха, Любушкиного негромкого голоса, нежного прикосновения ее рук, тепла ее тела… Он, оказывается, всегда так любил жить! Только не замечал этого. Некогда было замечать… А умирать он не хочет. Пусть даже там будет в сто раз лучше. Все равно не хочет.
Пока не встретишься с глазу на глаз со Смертью, не вступишь в этот странный диалог, сохраняется иллюзия, что впереди бессчетное множество минут, месяцев, лет. Можно хоть каждый день начинать «новую жизнь», а можно и этого не делать, откладывая все важное и нужное «на потом». Вот будут выходные… Вот закончу школу, и тогда… Вот устроюсь на работу… Вот пойду в отпуск… Но вдруг пробивает твой час, и понимаешь, что этого «потом» не будет уже никогда. Годы прожиты впустую, и виноват в этой своей бездарной, бессмысленно прошедшей жизни только ты сам. Уж кому, как не ему, Виталию, было это знать. Даже после разговора с ней, когда он знал, что ему осталось всего ничего, он, как ни пытался, не смог использовать это время с пользой. Почти все оно ушло на суету…
Наверное, даже те, кто дожил до глубокой старости, болезней и немощи, о которых она говорила ему в последний раз — и те жалеют свою жизнь и не хотят расставаться с ней. Они тоже чего-то не успели, недоделали, недолюбили… Просуществовали десятилетия рядом с чужими для них людьми. Не закончили главное дело своей жизни, или, скорее всего, его даже и не начинали… И в последний миг так же, как он сейчас, отчаянно сопротивляются, не хотят уходить, цепляются за этот мир ослабевшими пальцами, готовы на все, только чтобы сохранить для себя это солнце, эту листву, эти звонкие птичьи голоса…
Впервые самодельное кресло из причудливых корней у стены сторожки было пусто. Но он знал, что это ничего не значит, и не ошибся. Словно почувствовав что-то спиной, обернулся к лесу и увидел, как из-за деревьев на поляну выходит она. Зеленое свободное платье, венок из полевых цветов в длинных спутанных русых волосах. Нежные босые ножки, тонкие руки, хрупкая грация юных движений. Девочка-май.
— Что уставился? — засмеялась она. — Не ожидал? А я ведь говорила тебе, что могу быть всякой. В том числе юной и прелестной. Ну и как я тебе, нравлюсь?
— Нет, — честно сказал Виталий. — Ты мне не нравишься. И все, что связано с тобой, тоже не нравится.
Она расхохоталась еще громче:
— Что же, в неискренности тебя не упрекнешь… Но хватит пустой болтовни. Я пришла услышать твое последнее слово.
— Ты говорила, — напомнил ей Малахов, — что последнее слово всегда за тобой?
— Молодец, не забыл! Ну что же… Помнишь нашу первую встречу?
— В казино?
— Да. Ты тогда подумал, что я не игрок, — и ошибся. Я очень люблю играть. Вот как с тобой. Просто игры у меня другие.
— И чем закончилась наша игра? — торопливо спросил он. — Кто из нас выиграл и кто проиграл?
— Ты это скоро, очень скоро узнаешь, — пообещала она. — Но сначала я хочу узнать твое решение. Думаю, напоминать условия нет нужды? Итак, кто из вас уйдет сегодня со мной? Ты или она?
Ответ у Виталия был давно готов. Не зря он бессонной ночью колесил в машине по городу, не зря сидел в своем кабинете под портретом Рокфеллера, спрятав лицо в ладони, и думал, думал, думал… Да, Лана предала его, обманула гадко и подло. Да, она желала ему смерти, более того, решила его убить, да что там, не просто решила, а практически организовала его убийство. Но он не желал своей бывшей жене зла и тем более смерти. Даже если нужно было заплатить за это собственной жизнью. Как бы это ни было тяжело…
Он уже собирался сказать об этом, когда она вдруг снова спросила:
— Ну? Скажи мне, чего же ты хочешь?
Ответ сорвался с языка сам собой, прежде чем Малахов успел понять, что он говорит.
— Я хочу жить! — выкрикнул он.
Вот они, три самых простых, самых главных слова. Он произнес их, ни на что особо не надеясь. Просто потому, что хотел их услышать. Последний раз. Их сказало его тело, его душа, все его существо — хотя разум приготовился совсем к другому ответу.
Она спокойно кивнула, явно не услышав для себя ничего нового.
— Вот как? И ты тоже… Ну что ж, вы все это говорите. Даже скучно. Хоть бы кто-нибудь придумал что-то другое…
— И что теперь будет? — потерянно спросил он.
— Будет то, что я захочу. Ведь решения здесь все-таки принимаю я, верно?
Она посмотрела на него так, что его вдруг бросило в дрожь — настоящий морозный озноб посреди теплого, почти летнего дня.
— Нет-нет, постой! — спохватился Виталий. — Я не могу так. Я передумал! Пусть лучше я! Я, слышишь?!
Смерть в образе девочки-мая глядела на него с ироничной улыбкой:
— Да успокойся ты! Перестань так психовать. Теперь уже все равно ничего не изменишь. На самом деле я уже давно все решила. Помнишь, я как-то говорила тебе, что иногда мне для этого бывает достаточно одной случайной фразы?
— И что я сказал? — растерянно спросил он. Она покачала головой:
— Это сказал не ты. Это сказала, прощаясь с тобой, некая женщина… Ты ведь знаешь, что все это время я наблюдала за тобой? А вокруг тебя постоянно были разные люди. Потому, волей-неволей, я общалась и с ними. И именно это определило твою судьбу.
Малахов силился вспомнить, что же такое ему говорили последнее время при расставании, но у него ничего не получалось. Что-то такое действительно было, вроде бы важное, но что…
А она тем временем снова глядела с усмешкой. И он понял по ее лицу — пора.
— Последний вопрос, — торопливо произнес Виталий, как будто в этот миг для него не было ничего важнее. — Зачем все это? Зачем ты приходишь к нам, разговариваешь с нами?
Она пожала голыми, не тронутыми загаром плечами:
— Неужели не ясно? Чтобы вы поняли.
— Поняли — что?
— Как надо умирать, глупый! Или наоборот — как надо жить. Он хотел сказать что-то еще, но она не позволила, подняла тонкую обнаженную руку и с неожиданной силой толкнула его в грудь. Малахов пошатнулся и не устоял на ногах, его буквально отбросило на лавку. Перед глазами все завертелось, поплыло, и в этом калейдоскопе, точно кадры в фильме, стали всплывать отдельные лица — бабушка Вера, девочка Надежда, женщина Люба… Вот мелькнул улыбающийся Сашка Семенов, показалась где-то вдали мама Зина — совсем молодая, в своем любимом нарядном синем платье в крупный цветок. Долька в ее «готическом прикиде» махала ему рукой из окна, Наташа, голая, с полотенцем вокруг головы, прижимала к груди ветки цветущей вербы, Джозеф, пыхтя, тащил булыжник «с Красной площади», Лана сидела на пуфике перед трюмо и расчесывала платиновые волосы, а за ее спиной стоял Аркадий и шутливо отдавал честь: «Сэр, есть, сэр!»
Открыв глаза, Виталий понял, что лежит в неудобной позе поперек скамейки у сторожки. Поляна была пуста. Может, он уже умер и перенесся в другой мир? И что — там все в точности так же? Такая же избушка лесника, такое же кресло из корней, так же щебечут птицы и пахнет весенним лесом? Не похоже… Он воспользовался древним как мир способом проверки и ущипнул себя за руку. Больно.
Малахов с трудом поднялся на ноги — голова гудела не хуже, и, пошатываясь, кое-как добрел до машины. Сергей испуганно бросился навстречу:
— Виталий Палыч, что с вами?
— Теперь ничего… Так, что-то нехорошо сделалось. Но уже все в порядке. — Малахов выдавил из себя улыбку, и это ему даже удалось. Он забрался в «Лексус» и попросил: — Поехали в город, что ли…
В дороге ему действительно стало легче. Дурнота прошла, карусель перед глазами прекратилась, мысли приобрели ясность. Откинувшись на спинку сиденья, он прокручивал в голове слово за словом, деталь за деталью, последний разговор с ней и не мог ничего понять. Что же это за фраза, о которой она сказала? Что именно определило его судьбу? И вообще, какой она будет, эта судьба? Он будет жить? Или умрет с минуты на минуту?
Малахов попытался припомнить все разговоры с ней, восстановить все до мельчайших подробностей, как обычно влюбленные перебирают в памяти драгоценные мгновенья, проведенные вместе с обожаемым существом. Ее загадочные речи, ее странные образы, так непохожие один на другой… Неужели же Смерть и вправду такая? Если бы кто-нибудь рассказал подобную историю, Виталий бы решил, что этот человек сошел с ума. Сошел с ума… Стоп!
Малахов внезапно распрямился, озаренный смутной догадкой. Сергей удивленно покосился на него, но ничего не сказал. А Виталий аж весь напрягся, пытаясь не упустить промелькнувшую мысль. Конечно, он не сумасшедший, это понятно, рассудок его ясен, и голова работает нормально… И если он видел что-то такое, чего с точки зрения здравого смысла не может быть, у этого чего-то должно быть вполне рациональное объяснение.
Допустим, эта дама, встречавшаяся с ним на поляне, да и в других местах, никакая не Смерть. Ведь принял же он ее поначалу за эту загадочную Таню Тосс… Так, ну а кто же она тогда? Случайный человек? Исключено. Актриса, нанятая Ланой? Уже теплее. Хотя нет, тоже маловероятно. Слишком уж много знала она о нем, Малахове, интимного, сокровенного, точно заглядывала ему в душу, просвечивала его сознание…
Значит, ее все-таки не существует в реальности. Получается, она не что иное, как его галлюцинация. Но у здоровых людей не бывает галлюцинаций! Если только они не находятся под воздействием чего-нибудь. Наркотиков там или гипноза… Та-а-ак! Кажется, он нашел.
А что, если Лана не ограничилась только письмом к Сергею? Что, если придумала куда более хитрый план, решила воздействовать на сознание своего мужа и наняла для этой цели опытную гипнотизершу? Тогда все сразу объясняется — уединенные встречи, разные образы, странные разговоры, подробности его биографии…
Ну, конечно, этим все объясняется! А он-то, лопух, уши развесил… Смерть, переход в иной мир, черная радуга… Найдя наконец это разумное объяснение, Виталий даже расхохотался от радости, и Сергей недоуменно повернулся к нему:
— Вы чего?
Но Малахов только рукой махнул, поудобнее устроился на сиденье и снова стал смотреть в окно. Он чувствовал себя очень утомленным. Серая лента дороги стелилась под колеса, мерное движение убаюкивало. В середине недели Волоколамка была почти пуста, особенно здесь, когда до Москвы еще не близко. Виталий устало прикрыл глаза.
* * *
Удивительно, но на душе было спокойно. Неужели все позади? Не открывая глаз, он обратился к водителю:
— Сергей, мы сейчас где? Тот быстро ответил:
— Только что семьдесят второй километр проехали. Я музыку включу?
— Нет, не надо. Что-то в сон клонит… Я, пожалуй, вздремну.
— А. Ну можно и поспать, это дело такое…
— Разбуди меня, когда Окружную проедем.
— Как прикажете, товарищ начальник.
Он действительно начал засыпать. Ему приснился весенний лес, поваленное дерево, через которое он перешагнул, и она, выходящая из леса…
Они оба — и водитель и пассажир — даже не успели понять, что же произошло. Внезапно раздался ужасающий грохот, «Лексус» полыхнул, вспыхнул, повалил черный дым, и машину буквально разорвало изнутри. Но двое сидевших в автомобиле этого, конечно, не видели. Они вообще уже больше ничего не видели, не слышали и не чувствовали…
Глава 13 Освобождение
За огромным, во всю стену окном агонизировал майский день. В комнате уже было темновато, но зажигать свет Долька не торопилась. А уж занавесками она не пользовалась принципиально. Это для Ланы — тюль, гардины, оборочки… Им же с Витом всегда нравились незашторенные окна. Особенно такое огромное, как это. Если подойти и поглядеть вниз, то весь город как на ладони. А если не подходить, то видно небо. Днем на небе иногда бывают облака, а ночью, если облаков нет, то звезды. И луна. Она светит прямо над домом, и тогда до самого утра на пол через всю комнату ложится золотая полоса.
Сейчас луна еще не взошла, но света в комнате было достаточно — от телевизора. Девушка весь вечер проторчала перед экраном, нажимая кнопки пульта и переключаясь с канала на канал. От дивана уже устала задница, и в конце концов она сползла на пол и сидела теперь на ковре, прислонясь спиной к журнальному столику. В очередной раз переключила программу… Вот!
«…десят втором километре Волоколамского шоссе взорвался автомобиль марки «Лексус», принадлежавший московскому предпринимателю Виталию Малахову. Судя по останкам, в автомобиле было двое мужчин. Причиной трагедии, очевидно, было взрывное устройство. Подробности не разглашаются в интересах следствия».
Ну, вот и все. Свершилось. Она выключила ящик, отшвырнула пульт куда-то в сторону дивана, встала, потянулась, разминая затекшее тело.
Странно, но она совсем ничего не чувствовала. Ни боли, к которой уже так привыкла. Ни отчаяния, которого так опасалась. Ни долгожданного чувства освобождения, к которому так стремилась…
Долька, Долорес Витальевна Малахова помнила себя с очень раннего детства. В институте одна девчонка со старшего курса как-то раз сказала, что ранние воспоминания — признак одаренности натуры. Если так, то Долька была одарена, как никто. До сих пор перед глазами явственно, как сейчас, стоял желто-красный кленовый лист, упавший к ней в коляску. Она тогда потянулась к нему всем телом, поймала и долго рассматривала. Но когда лет в пять Долька рассказала об этом случае бабушке, та покачала головой: «Не можешь ты такого помнить. Слишком была мала. Кто-нибудь из нас говорил, а ты повторяешь. Или придумываешь».
Тогда она очень обиделась. Но чуть позже вынуждена была признать сама для себя, что взрослые не так уж и не правы. У нее часто так случалось — сочиняла и настолько привыкала к собственному вымыслу, что потом уже не могла отличить, реальность это или ее фантазия.
Первые ее воспоминания были, как в бабушкиной поговорке, серо-буро-малиновыми в крапинку. Серо-бурым был окружающий мир, малиновым — ее собственный: прочитанные сказки, игры, фантазии и сны, удивительно похожие на явь. А яркими крапинками выделялись отдельные интересные события — поездка на море, походы в цирк, театр, кино и зоопарк. Но это случалось очень редко. Маленькой ее даже гулять выводили не каждый день, какие уж там развлечения… До того, как в шесть лет ее жизнь в корне изменилась после его появления, Дольке вечно остро не хватало впечатлений: «сенсорный голод», как это назвала их институтская преподавательница по психологии.
Тогда она мечтала только о том, чтобы мама ее любила. Надо же, какой дурой была, вспоминать стыдно! Но в тот, момент это казалось самым важным. Однажды, когда в комнате не было никого из взрослых, она подтолкнула к открытому окну тяжелый стул, забралась на него, легла животом на широкий подоконник и принялась разглядывать вымытый дождем асфальт. Ей нравилось, что он не пыльный, серый с трещинами, как обычно, а мокрый, черный, гладкий и даже блестит.
Внезапно дверь распахнулась, дунуло сквозняком, и в комнату вошла мама. Она ахнула, подбежала, рывком сдернула дочь с подоконника и больно шлепнула.
— Не смей никогда этого делать! — кричала она и выглядела при этом скорее злой, чем испуганной. А потом добавила с горьким тяжелым вздохом: — Горе ты мое!
Горе ты мое… Эту фразу маленькая Долька слышала от нее часто, но в тот раз вдруг поняла — это не просто поговорка, это правда. Для матери она ненужная, тяжкая обуза. Девочка никогда не задавалась вопросом «почему?», просто воспринимала это как должное. Но в робких ее мечтах все выглядело совсем по-другому. Ей казалось, что маму просто заколдовала злая фея, а на самом деле она хорошая и любит Дольку. И в один прекрасный день придет добрый волшебник, взмахнет своей палочкой, мама обнимет ее и скажет: «Ты мое счастье!»
С тех пор она часто ложилась так животом на подоконник, высовывалась на улицу и тихо, шепотом, а иногда и вовсе про себя, повторяла: «Счастье ты мое…» Но больше этого никто не видел. И волшебник не приходил. Но зато появился он — лучше всех волшебников, вместе взятых.
Неизвестно уж, что там с одаренной личностью, но о нем она помнила все-все, до самых мельчайших деталей. Как он пришел в их дом первый раз, высокий, невероятно красивый, вкусно пахнущий машиной, морозом и одеколоном. Как принес ей куклу. Всю жизнь ей до слез, до сжатых кулаков, до ноющей боли внутри хотелось иметь Барби. Но эта, длинноволосая, с ехидной усмешечкой, так сильно походила на Лану, что играть в нее было просто невозможно. Долька тогда подтянула к шкафу все тот же стул, встала на него, поднялась еще и на цыпочки и с трудом запихнула куклу на верхнюю полку…