Грин Александр
Подземное
Александр Степанович Грин
Подземное
I
- Ну, что вы на это скажете?
Шесть пар глаз переглянулись и шесть грудей затаили вздох. Первое время все молчали. Казалось - невидимая тень близкой опасности вошла в тесную комнату с наглухо закрытыми ставнями и вперила свои неподвижные глаза в членов комитета. Ганс, продолжая рисовать карандашиком на столе, спросил, не подымая головы:
- Когда получено письмо, Валентин Осипович?
- Сегодня утром. Было оно задержано в пути или нет - я не знаю... Факт тот, что оно пришло к нам на двое суток позже его...
- Вот так фунт изюма! - произнес Давид и рассмеялся своей детской улыбкой, обнажившей ровные, острые зубы.
- Товарищ, прочитайте еще раз! - сказал Ганс. - Свежо предание, а...
Он поднял свои светлые, серые глаза и опустил их, продолжая рисовать кораблики.
Пожилой сутуловатый господин с проседью в бороде и усталыми, нервными глазами, окинул всех продолжительным, озабоченным взглядом и, взяв листик бумаги, лежавший перед ним, начал читать ровным, грудным голосом:
- "К вам едет провокатор. Должен прибыть 28-го. Приметы: молодой, черные усы, карие глаза, выдает себя за студента; левый глаз немного косит. Примите его, как следует.
Районный комитет, 23-е июля".
- Оттуда письмо идет два дня, - продолжал Валентин Осипович, кончив чтение. - Одно из двух: или его задержали, или бросили слишком поздно. Я, как заведующий конспиративной частью, - улыбнулся он, - поступил, быть может, слишком конспиративно, уничтожив конверт, так что подтвердить второе предположение теперь невозможно. Но оно всего вероятнее, ибо полиция не отсылает адресатам такие документы, раз они попадутся ей в руки...
- Левый глаз косит, - сказал про себя Валерьян, юноша могучего телосложения, с целой копной черных волос, из-под которой сверкали маленькие глаза-буравчики. - Да... дождались!..
Опять наступило молчание. Дверь из соседней комнаты раскрылась, и на пороге появилась девушка. Она стояла, держась одной рукой за косяк двери, другой - за свою собственную косу, перекинутую через плечо. Лицо ее было уверенно и красиво.
- Ну?! - сказала она.
Но все молчали. Валерьян тряс гривой, гневно покряхтывая; Давид вертел большими пальцами рук, поджав нижнюю губу. Ганс рисовал и ломал карандаш.
- Ну? - повторила девушка, и глаза ее рассердились.
- Мы придем пить чай после, Нина, - сказал Ганс, рисуя шхуну с распущенными парусами. - Нам очень жарко...
Никто не улыбнулся на шутку. Девушка исчезла, нетерпеливо хлопнув дверью.
- Теперь будем думать! - сказал Давид. - Что ж? Надо решать как-нибудь... Грязное дело получается...
- К порядку, господа! Валентин Осипович, возьмите на себя председательство!.. - раздраженно крикнул Сергей, пятый член комитета, высокий, с впалой, чахоточной грудью.
- Прекрасно!
Валентин Осипович выпрямился на стуле и провел рукой по волосам, еще густым и волнистым.
- Итак, - сказал он, - пусть Ганс расскажет нам про него...
- Я расскажу то, что уже рассказывал...
Сказав это, Ганс бросил наконец рисовать и поднял свою круглую, стриженую голову с твердыми, крупными чертами лица. Холодные, серые глаза его были серьезны, а рот улыбался.
- Третьего дня... я сплю. Приходят и говорят: "Вас спрашивают"... Ну... встал... Входит молодой человек, черноусый, карие глаза... левый глаз заметно косит. Сказал явку, честь честью... "Приехал, - говорит, работать, а по специальности - агитатор и дискуссионер..." Я ему сказал сперва, что денег в комитете мало, но так как люди у нас нужны, а денег все равно добудем же когда-нибудь, то он и решил остаться... Вот.
Сказав это, Ганс взял карандаш и приделал флаг к мачте, а на флаге написал: "П.С.Р."
- Откуда он приехал? - отрывисто буркнул Валерьян.
- Из Самары. Знает тамошнюю публику. Физиономия внушает доверие... Обращение - ровное, голос уверенный, спокойный... Говорит, что бывший студент...
- Да, нет сомнения - это он... - задумчиво произнес Валентин Осипович. - Ну, товарищи, ваше мнение?
- Я, Валентин Осипыч, - покраснел Давид, - думаю, что... это может выйти ошибка... По всему видно, что он - бывалый парень... Вчера, например, он, еще не отдохнув, как расщипал эсдеков у Симона на заводе! В лоск прямо положил!.. А это значит, что он не младенец...
- А кто давно работает... - тот не может быть провокатором? Милейший юноша, - улыбнулся Валентин Осипович, - вы еще плохо знаете людей... Я за свою жизнь знавал таких, что работали годами в партии, а потом делались шпионами... Эволюция эта проклятая, знаете ли, незаметно происходит... Устанет человек, озлобится, - вот вам и готово субъективное отношение... А тут один шаг к дальнейшему... А этот - Костя, кажется, его зовут - еще молод, а на мягком воске молодости сплошь и рядом можно написать что угодно...
У Ганса опять сломался карандаш, и он с ожесточением принялся чинить его, стругая так, что куски дерева летели во все стороны. Опять наступило молчание, и каждый думал о том, что сказал старый, опытный революционер.
- Ну, вот что, товарищи, - продолжал Валентин Осипович. - Я хотя и старше вас, и прислан с директивами от ЦК, и знаю весь объем опасности, грозящей делу революции в крае, но всецело предоставляю решение этого дела вам, во-первых, - потому, что оно просто и ясно, а во-вторых, - потому, что у меня много более важных дел... А вы уж сами справьтесь.
- Да, - промолвил Ганс, - придется того...
Он не договорил, но каждый понял его жест и мысль...
- Это надо сделать скорее, - невозмутимо продолжал Ганс, отделывая корму большого океанского парохода. - Вы меня простите, товарищи, но чем скорее переговорить об этом неприятном деле, тем лучше... Кто же возьмет на себя руководство этим... предприятием? - спросил он, оглядывая всех. Рот его улыбался.
- Ганс прав, - сказал Валентин Осипович. - Сделав так, мы избавим не одних себя, а все организации от риска провала.
- Ну, кто же? - спросил Ганс еще раз и, откинувшись на спинку стула, склонил голову набок, любуясь рисунком. Затем, подождав немного, добавил два-три штриха и сказал:
- Я возьму. Завтра пойду к Еремею. Доверяете, или... может быть кто-нибудь другой хочет?
- Нет уж, спасибо, - сморщился Давид, расширив свои голубые глаза. Валяйте вы.
- А вы не хотите, Валерьян? - улыбнулся Ганс.
- Ах, оставьте, пожалуйста! - болезненно крикнул Сергей. - Нельзя из этого делать шуток!..
- Ну, хорошо! Провокатора съем! - совсем уже рассмеялся Ганс. Валентин Осипович тоже улыбнулся.
Снова вошла Нина, и все поднялись, не дожидаясь ее недовольного "ну!". Зазвенели чайные ложки, и Валентин Осипович стал рассказывать о жизни в Якутске и сибирских чалдонах. Рассказывал он очень интересно, с увлечением, и все смеялись, а у Ганса улыбался рот.
II
На улице было темно и тихо. Ганс провожал Валентина Осиповича домой. Они шли медленно; молодой человек сердито стучал тросточкой о деревянные тумбы, спутник его курил папиросу. Вечер был теплый и нежный, и в душу ползла легкая дремота очарования, мешая разговаривать и вызывая в голове неясные, сладкие воспоминания, полные неопределенной тоски о будущем. Юноша совсем размяк и молчал. Валентин Осипович изредка делал кое-какие замечания, касающиеся завтрашней сходки у Синего Брода, где еще раз должны были померяться силами две партии. Он негодовал и сердился.
- Совершенно я не понимаю и не признаю этих дебатов... Смешные эти петушиные бои... Честное слово...
- Нельзя, Валентин Осипович, - возразил наконец Ганс. - У нас всего восемь кружков, а у социал-демократов 30. И что всего замечательнее: у нас масса литературы крестьянской, рабочей - и все же как-то дело подвигается туговато... А они жарят без литературы, и у них кружки растут, как грибы.
- Ничего удивительного... В рабочих говорит классовый инстинкт... Зато мы монополизировали крестьянство...
- И потом - у эсдеков здесь есть типография, а у нас все еще процветает кустарничество...
- Ну, это, знаете, не важно, по-моему... Можно и на гектографе сделать хорошо...
- Можно, да здешние уврие - весьма балованный народ: подавай им непременно печатные, а гектограф, мимеограф и т.п. они и знать не хотят...
- Очень скверно. Со временем можно будет наладить и типографию... А теперь надо устроить с провокатором. Вы как думаете?
- О! Я сам не хочу здесь мараться... Просто передам в дружину, а там пусть как хотят... Ну, окажу, конечно, косвенное содействие.
- Смотрите, будьте осторожнее. Вы - ценный человек для революции.
- Помилуйте! Вы меня конфузите!
- Ну, будет скромничать... Нет, я говорю не комплимент. В вас есть незаменимое качество: энтузиазм... А это не так часто встречается... Наша интеллигенция - больше от головы революционеры, а не от сердца.
Оба замолчали и через минуту остановились у подъезда большой каменной гостиницы, где жил Валентин Осипович. Ганс пожал ему руку и быстро пошел обратно. Дойдя до угла, он крикнул извозчика и велел ему ехать в нижнюю часть города к реке.
Извозчик ехал скоро, и от быстрой езды по пустынным, затихшим улицам, и от сознания романтичности положения Ганс испытывал необыкновенно сильный прилив энергии и возбуждения, когда мысли горят ровно и сильно и все кажется возможным и достижимым. Это случалось с ним каждый раз, когда приходилось рисковать в чем-нибудь или обдумывать детали сложного предприятия. И, чем ближе подъезжал он к цели своего путешествия, тем яснее становилось для него все, задуманное им. Улыбаясь своей обычно неопределенной улыбкой, Ганс слез с извозчика у ворот небольшого деревянного домика и подошел к окну, освещенному и раскрытому настежь. Белая занавеска колыхалась в нем; Ганс отдернул ее и тихо сказал:
- Здравствуйте, Костя.
К окну придвинулся черный силуэт хозяина квартиры. Костя читал и очень обрадовался приходу Ганса.
- А, Ганс! - сказал он весело. - Ну, входите!..
- Скажите сперва - сколько времени?
Костя вынул карманные часы и посмотрел на них, слегка косясь левым глазом.
- Одиннадцать. А вы торопитесь куда? - спросил он.
- Поторапливаюсь, товарищ. Ну, что - нашли квартиру?
- Нашел, кажется, годится... Впрочем, можно будет переменить... Она помещается на одной лестнице с редакцией "Голоса", так что вроде публичного места. Приходит и уходит народ, а куда, в какую квартиру - кто знает?
- Правильно! - согласился Ганс.
Он облокотился на подоконник и положил голову на руки.
- Да идите вы в комнату, странный субъект! - вскричал Костя. - На улице шляется масса шпионов...
- Нет, спасибо! - вздохнул Ганс. - А вот что: у вас револьвер есть?
- Есть, браунинг.
- У меня тоже есть и тоже браунинг.
- Поздравляю вас!
- Премного благодарствую... Соскучился я, пришел к вам посидеть... Был сегодня у Нины, да она меня гонять стала; боится, что квартиру замараю... А сейчас от Валентина Осипыча... Симпатичный человек.
- Да-а!.. Будем ли мы с вами такими в его годы? - задумчиво произнес Костя, и его левый глаз как-то жалобно устремился в сторону, в то время, как правый серьезно и грустно смотрел на темную фигуру Ганса. - Каторга, ссылка, десяток тюрем - и все как с гуся вода... По-прежнему молод, верит, борется...
Рот Ганса перестал улыбаться, и он спросил вдруг, устремив глаза на потолок:
- Костя! Вам снились сегодня дурные сны?
- Никаких! - рассмеялся он. - Да что это вы сегодня - какой-то лунатик? Уж не собрались ли вы?..
- А мне снились, - упрямо перебил Ганс.
- Ну что же из этого? Я, ей-богу, вас не понимаю! - Костя пожал плечами. - Идите-ка вы лучше спать. А то нервы расстраиваете...
- Вот что, Костя! - сказал Ганс. - Сейчас я иду решать дело, от удачного исхода которого зависит все существование нашего комитета... Я говорю серьезно, - добавил он, заметив недоверчивую улыбку в глазах товарища.
Лицо Кости сразу стало серьезным, и глаз перестал косить. Он заправил один ус в рот и сказал:
- Та-ак-с...
- И мне нужна... или, может быть, понадобится ваша помощь... Пойдемте со мной? Это будет не долго, а? У вас есть револьвер к тому же...
- Хорошо-о... - протянул Костя в некотором раздумьи. - А... какое дело?
- Уверяю вас - я не могу вам сказать сейчас; во-первых, потому, что мало времени, во-вторых, потому, что у меня уже все решено в голове, и вы можете понадобиться только в крайнюю минуту, на случай опасности...
Костя заторопился, надевая верхнюю блузу, шляпу и закладывая обойму в револьвер. Ганс вынул свой браунинг и пересчитал патроны, держа руки в глубине окна.
III
Река медленно и сонно плескалась у берегов, невидимая в темноте. На пароходных пристанях тускло горели красные фонари, дрожащим, призрачным светом выделяя из мрака полуразвалившиеся штабели дров, "бунты" товара, окутанные брезентами, и лодки всевозможных размеров, уткнувшие в песок свои носы. В отдалении звонкой, щелкающей трелью заливалась трещотка ночного сторожа.
Ганс и Костя спустились к воде у конторки "Кавказа и Меркурия". Тут лежали толстые бревна, очевидно, когда-то употреблявшиеся для настилки сходней. Влево высилась черная масса пристани и по борту ее ходил человек с фонарем, осматривая что-то. Дремлющий ветер донес с середины реки пьяные звуки гармоники и подгулявших голосов.
Они остановились у бревен, и Ганс сказал:
- Костя, вы пройдите, пожалуйста, и спрячьтесь где-нибудь за дровами... Если вы услышите, что я крикну: "сюда!" - спешите скорее. Если же нет - не показывайтесь... Жаль только, что вы не услышите нашего разговора...
- Один вопрос, товарищ: это дело не касается лично вас?
- Меня? - усмехнулся Ганс. - Да нет же... Оно касается всех... и вас в том числе.
Костя еще постоял немного в раздумьи. Ему было слегка неприятно, что он играет пассивную и подчиненную роль, и самолюбие его, эта ахиллесова пята революционеров, было сильно уколото. Но он не подал вида, отчасти потому, что был еще новым лицом в городе и, следовательно, - пока зависимым; отчасти же потому, что Ганс сильно заинтриговал его, и ему хотелось узнать суть дела хотя бы путем участия в нем. Кроме того, Костя был не трус, а опасность притягивает. В силу всех этих соображений он еще раз соображающе выпятил губы и скрылся в грудах березовых дров и колесных ободьев.
Ганс сел на бревно и перестал улыбаться. Фигура его, прилично одетая в черное пальто и такой же картуз, почти совершенно сливалась с погруженным в темноту берегом. Вытянув ноги в лакированных штиблетах, он вдруг вспомнил что-то, опустил руку в карман и, вынув белый носовой платок, обернул им ладонь левой руки. Еще одно соображение мелькнуло в нем. Он встал и подошел к сколоченной из старого теса будке старика лодочника, приютившейся возле громадных сходней пристани, и крикнул:
- Эй, дедка!
Разбуженный "дедка", седой, сутуловатый, но еще крепкий и жилистый старик, вылез из будки и устремил на юношу свои красные, подслеповатые глазки. "Дедку" - в его вечном ватном картузе до ушей и огромных валенках знала вся городская молодежь, и он ее, так как сходки и вечеринки часто устраивались где-нибудь на островах, а у старого лодочника была превосходная, быстрая и легкая "посуда".
- Лодочку, барин? - закряхтел "дедка".
- Четверку... ту - востроносую... Дорого не бери, смотри...
- Цена известная... Лодки-то, почитай, все разобрали... Ай, нет, есть никак... Денежки пожалуйте.
Ганс заплатил деньги, взял весла и спустился к воде. Быстро отперев цепь и вскочив в лодку, закачавшуюся под ногами, он вставил весла в уключины и в два взмаха очутился у бревна, на котором сидел. Выскочив на берег, он вытащил лодку до половины на песок и снова уселся на бревне.
Ветер, поднявшийся было с востока, стих, и воздух застыл в легкой прохладе речной сырости. Сверху, из темных сбившихся облаков, блестел тусклый, месячный свет. С горы, усеянной темными купами деревьев, доносились звуки голосов, сонное тявканье собак, бряканье калиток; светились красные четырехугольники окон.
Сердце билось у Ганса сильнее обыкновенного. Он перевернул браунинг, лежавший в кармане, рукояткой вверх и стал ждать, посматривая в сторону спуска.
Ждать пришлось недолго. Прошло пять-шесть минут, и на дороге, пролегавшей вдоль берега, показалось черное пятно человека, идущего медленным, легким шагом. Человек подошел к сходне пристани, остановился, помахивая тросточкой, и начал осторожно спускаться к воде. Ганс не видел лица идущего, но чувствовал пытливый и подозрительный взгляд, направленный в сторону бревна. Он положил руку, обернутую платком, на левое колено и тихонько крякнул.
Незнакомец спустился к самой воде и стал шагах в двух от революционера, смотря прямо перед собой в темную даль реки. Теперь Ганс мог его разглядеть. Это был невысокий, худощавый молодой человек, с скуластым, крепким лицом и бородкой клинышком, одетый в серое пальто и черную фетровую шляпу. Тросточка его описывала за спиной беспокойные зигзаги. Наконец он скосил глаза в сторону Ганса, осклабился, увидя белый платок, и, выжидательно смотря на юношу, сказал:
- Теплынь-то, а? Благодать!.. Барсов.
Ганс начинал испытывать раздражение. Он выпрямился и сказал:
- Ну, садитесь, раз пришли! Мне, знаете, некогда!
Незнакомец вдруг оживился и просиял. Быстро засуетившись, он прислонил тросточку к бревну и, запахнув полы пальто, уселся рядом с Гансом, заговорив радостным, тихим голосом:
- Вот как хорошо, что вы пришли-с! Ей-богу! А мы-то уж думали, думали! Мы-то гадали, гадали! Уж прямо-таки решили, что вы, не дай бог, захворали или что!.. Ей-богу! Господин ротмистр даже расположения духа лишились, право! Сердитые... ходят взад и вперед и все говорят: - "Уж эти мне петербургские! Осторожности на целковый, а дела на грош!" Да-с... Вы уж извините, что я так говорю...
- Да говорите, что же мне ротмистр! - прервал его Ганс. - Только почему это вы так беспокоились? Ведь мы условились именно сегодня?
- Так-то так, да все же-с... Думали: господин Высоцкий сами заглянут, улучат минутку... А вы вот, видите ли, - осторожны. Что же? По совести, и я бы так делал-с... В нашем деле нельзя иначе, нельзя-с... Опасное дело по нынешним временам!..