— Да вы сыпьте по пятачку-то. Можетъ быть, я ухищрюсь на эти деньги и нѣсколько головокъ луку купить. Ну, по половинкѣ луковки подѣлимъ, коли ежели мало лавочникъ дастъ, а все-таки будемъ съ лукомъ. Анфисушка! Давай пять копѣекъ! приставала Лукерья къ женщинамъ и подставляла демянской бабѣ съ широкимъ лицомъ поднятый подолъ своего платья.
— Да ты сначала сама-то пятачекъ просыпь. Что ты къ намъ-то пристаешь! Вишь, какая непрошенная старостиха выискалась! Кто тебя выбралъ? огрызнулась на Лукерью демянская баба съ широкимъ лицомъ, вспомня, что у Лукерьи и вчера не хватило двухъ копѣекъ на ночлегъ, да и сегодня утромъ Акулина положила за нее копѣйку на свѣчку. — Сыпь пятакъ-то, раскошеливайся. Посмотрю я, откуда у тебя деньги найдутся!
Лукерья опѣшила. У нея дѣйствительно не было ни гроша денегъ.
— Будь спокойна, насыплю и я. Я теперь на работѣ. Пятачекъ-то я завсегда могу у прикащика спросить. Полъ-дня отработала… Слава тебѣ, Господи! смущенно отвѣчала она.
— Такъ прежде поди и спроси, а потомъ и старости. А то «сыпьте, сыпьте», а у самой ни полушки!
Нѣкоторыя изъ демянскихъ женщинъ, приготовившія уже деньги, чтобы бросить Лукерьѣ въ подолъ, попридержали деньги.
— Конечно-же, прежде поди спроси пять копѣекъ у прикащика, а деньги соберетъ вонъ Анфиса, что-ли, да и сходитъ въ лавку за покупками, заговорили онѣ, указывая на землячку съ широкимъ лицомъ. — Она тоже бывалая въ Питерѣ, знаетъ, какъ и что искупить.
Лукерья совсѣмъ сконфузилась и, опустивъ передъ поднятаго платья, сказала:
— Экія вы какія невѣроятныя, Богъ съ вами. Денегъ нѣтъ! Да я, ежели и не брать у прикащика, такъ завсегда могу чулки продать. Вонъ у меня чулки-то… Нигдѣ ни дырочки. Всѣ паголенки крѣпкія. Развѣ только что пятка продралась. Чулки продать, такъ за нихъ…
— Такъ ты поди да и продай. Чего тутъ разговаривать! возвысила голосъ демянская скуластая женщина. — А то хочешь старостихой бытъ да на артельныя покормиться. Знаемъ мы васъ, питерскую шишгаль!
— Сдѣлай, братъ, одолженіе. Никогда я на чужія не кормилась, огрызнулась въ свою очередь Лукерья. — Около меня вотъ дѣйствительно разная шентропа кормилась, когда я при своихъ достаткахъ жила.
— Было да прошло. Что тутъ вспоминать, что было да прошло! А теперь ты голь перекатная, да и норовишь въ чужой карманъ заѣхать.
— Я? Я норовлю заѣхать? Ахъ, ты кислая дрянь! подбоченилась вышедшая изъ себя Лукерья. — Укажи, къ кому я заѣхала?
— Да вонъ вчера на чужія двѣ копѣйки ночевала. Сегодня утромъ опять… Ужъ на что Богу на свѣчку — и то копѣйку у чужого человѣка выклянчила.
— Не выклянчила, а въ займы взяла, кислая ты дрянь. Да и не у тебя взяла-то, такъ чего ты горло дерешь! Отдамъ я, все до полушечки отдамъ. Возьми, Акулинушка, мои чулки и дай мнѣ еще двѣнадцать копѣекъ. За пятіалтынный отдаю. Чулки хорошіе. Пятки заштопать, такъ совсѣмъ новые будутъ. Три копѣйки я раньше у тебя взяла, да теперь двѣнадцать дашь, такъ въ расчетѣ и будемъ.
Лукерья сѣла на землю и принялась разуваться
— Да не надо мнѣ, не надо твоихъ чулокъ, откликнулась Акулина. — Ну, куда мнѣ такіе тонкіе чулки! Что я барыня, что-ли! Лучше ужъ такъ пятачекъ за тебя положу.
Акулина полѣзла въ карманъ за деньгами.
— Эй, не давай ей, дѣвушка, больше денегъ! Надуетъ! кричала Акулинѣ женщина съ широкимъ лицомъ.
— Не надуетъ. Что-жъ, надо-же ей пропитаться. А ужо вечеромъ отъ прикащика двугривенный расчету возьметъ — мнѣ и отдастъ восемь копѣекъ. Чисто какъ Богъ.
Акулина перекрестилась и, держа въ рукахъ три пятака, прибавила:
— Сбирайте-же, бабоньки. Вотъ за меня, за Арину и за Лукерью. Сбирайте вы, демянскія, васъ больше здѣсь, вы артель.
— Сбирай, Анфиса! Сбирай, Анфисушка! Будь ты старостихой! кричали демянскія женщины.
Анфиса сняла съ шеи ситцевый платокъ и разостлала его на землѣ. На платокъ посыпались мѣдныя деньги. Положила туда-же Анфиса и свой пятакъ.
— Вотъ такъ-то ладнѣе будетъ! слышалось у демянскихъ бабъ.
Старуха — николаевская солдатка, между тѣмъ, уходила со двора.
— А ты что-жъ, бабушка! Или не хочешь въ нашу артель присосѣдиться? спросила ее Акулина.
— Зачѣмъ-же въ вашу артель пойду, коли я сама по себѣ? отвѣчала старуха. — У меня уголъ есть. Я вотъ пойду домой, по дорогѣ захвачу въ лавочкѣ на двѣ копѣйки трески, да на двѣ копѣйки хлѣба, да дома на спокоѣ поѣмъ, на койкѣ своей отдохну послѣ обѣда. Живу-то вѣдь, почитай, рядомъ.
Отказались отъ компаніи и двѣ другія женщины, работавшія вмѣстѣ съ старухой, и отправились тоже съ ней, проговоривъ:
— У насъ тоже свои углы есть. Что намъ на вонючемъ дворѣ отдыхать!
— Постойте. Покажите хоть лавка-то гдѣ здѣсь! Проводите меня хоть до лавки-то! кричала имъ въ слѣдъ Анфиса и, собравъ со всѣхъ деньги, поспѣшно побѣжала за уходящими женщинами.
— Лучку-то, лучку-то хоть немножко для вкусу захвати! говорили ей въ догонку демянскія бабы, оставшіяся дожидаться ѣды.
Всѣ тотчасъ-же начали выбирать чистенькое мѣсто на дворѣ, гдѣ-бы можно было расположиться для обѣда. Отихнувшая Лукерья, поблагодаривъ Акулину за довѣріе пятачка и поцѣловавъ ее даже за это, желая хоть чѣмъ-нибудь услужить компаніи, побѣжала на хозяйскій дворъ добывать ведерко воды и ковшикъ.
— Лукавая! Охъ, какая лукавая пройдоха! Палецъ ей въ ротъ не клади! кивали на удаляющуюся Лукерью демянскія женщины.
Вскорѣ Лукерья вернулась съ ведромъ воды и ковшикомъ.
— Нѣтъ прикащика-то, куда-то ушелъ, а то-бы ужъ я у него выпросила восемь копѣекъ и отдала-бы тебѣ долгъ, обратилась она къ Акулинѣ. — Ведерко и ковшичекъ ужъ у хозяйской кухарки выпросила. Вотъ, дѣвушки, получайте кофей, пошутила она, указывая на воду въ ведрѣ.
Пришла и Анфиса съ караваемъ хлѣба и пяточкомъ луковицъ.
— И луковокъ раздобыла? Вотъ за это спасибо! улыбнулась женщина съ скуластымъ лицомъ. — Спасибо, Анфисушка. Луковки кусочекъ отлично.
— Что-жъ ты хлѣбъ-то не велѣла въ лавкѣ нарѣзать? замѣтила Анфисѣ Акулина. — Какъ-же мы теперь будемъ нерѣзанный-то дѣлить?
— У насъ свой ножъ есть. Мы съ хозяйствомъ… — отвѣчала Анфиса. — Бывалыя въ Питерѣ полольщицы всѣ съ ножами. Безъ ножа иной разъ и гряду не прополешь, которая ежели травой заросла. Аграфена! Доставай-ка изъ мѣшка твой ножъ. Твой ножъ-то, мать, новый, такъ повострѣе, — обратилась она къ землячкѣ. — Да весь-то хлѣбъ рѣзать не будемъ, будемъ рѣзать по немногу, сколько съѣстся, а то разрѣзанные-то остатки скоро сохнутъ и черствѣютъ.
Явился ножъ. Компанія женщинъ покрестилась и усѣлась на землѣ вокругъ ведра съ водой. Анфиса накрошила на кусочки луковицы и, положивъ ихъ на разостланный платокъ, принялась кромсать отъ каравая ломти хлѣба. Женщины глядѣли на лукъ и облизывались.
— Кабы были у насъ ложки да можно-бы было гдѣ-нибудь раздобыться чашками, то тюрю изъ хлѣба-то съ лукомъ на водѣ сдѣлать… То-то было-бы хорошо, дѣвушки, похлебать! говорила демянская женщина съ скуластымъ лицомъ.
— Вишь, лакомка! Хороша и безъ тюри, отвѣчала ей Анфиса.
XXXII
Женщины предвкушали уже удовольствіе ѣды, какъ вдругъ Акулина воскликнула:
— Ой, бабоньки! Какъ-же мы это послѣ такой грязи съ неумытыми руками ѣсть сбираемся? Въ попыхахъ-то вѣдь мы и забыли умыться. Отъ рукъ-то вѣдь страсть какъ воняетъ послѣ тряпокъ, да и въ носу свербитъ.
— И то дѣло. Въ самомъ дѣлѣ, не помывшись то не хорошо за хлѣбъ руками браться. Какія онѣ такія эти самыя тряпки, кто ихъ вѣдаетъ, — откликнулись другія женщины и стали подниматься съ земли. — Ведро воды есть и ковшикъ есть, а для питья-то можно и во второй разъ съ ведромъ за водой сходить.
— Ариша! Добѣги-ка, дѣвушка, до сарая, да вынь полотенце изъ котомки, — сказала Акулина Аринѣ.
Пошли въ сарай и другія женщины. Появились полотенца. Арина, кромѣ полотенца, принесла и мыло. Началось умыванье. Лукерья черпала ковшикомъ воду изъ ведра и лила ее женщинамъ на руки, стараясь хоть этимъ услужить имъ, дабы онѣ были съ ней въ ладу. Но женщины, кромѣ Акулины и Арины, косились и продолжали недружелюбно относиться къ ней. Акулина полила Лукерьѣ въ свою очередь воды на пригоршни, и когда та умылась, дала ей утереться своимъ полотенцемъ.
Только Анфиса отказалась умываться, сказавъ:
— А я не въ васъ, милыя. Я какъ въ лавку давеча побѣжала, первымъ дѣломъ въ придорожной канавкѣ на улицѣ около забора умылась, а пока въ лавку да изъ лавки ходила, Богъ высушилъ.
Лукерья сбѣгала съ ведромъ вновь за водой, всѣ опять усѣлись вокругъ ведра и началась скромная трапеза.
Пообѣдавъ, женщины начали зѣвать. По заведенной рабочей привычкѣ ихъ тянуло ко сну. Одна за другой отправились онѣ въ сарай и улеглись на полу, положивъ подъ головы мѣшки и котомки. Пріютилась въ уголкѣ и Лукерья, положивъ подъ-голову полѣно, обернутое въ головной платокъ, такъ какъ у нея даже ни мѣшка, ни котомки не было. Въ сараѣ, отведенномъ женщинамъ прикащикомъ подъ ночлегъ и для отдыха, также пахло прѣлыми тряпками, хотя и въ меньшей степени чѣмъ въ томъ сараѣ, гдѣ онѣ сортировали тряпки, но женщины не обращали уже вниманія на этотъ запахъ и заснули крѣпкимъ сномъ.
Въ два часа дня надъ ними раздался возгласъ прикащика, кричавшаго.
— Эй, вы, долгогривыя! Чего разнѣжились! Вставайте! Два часа уже било! За работу пора.
Потягиваясь и позѣвывая, повскакали женщины и стали переходить на работу въ другой сарай. Старуха и двѣ ея спутницы были уже тамъ и работали.
И опять сортированіе вонючихъ тряпокъ вплоть до вечера, вплоть до возгласа прикащика: «шабашъ. Стройся въ рядъ. Сейчасъ по двугривенному одѣлять буду».
Женщины вышли изъ сарая и размѣстились въ рядъ по наружной стѣнкѣ. Прикащикъ, пересыпая съ руки на руку стопочку мелочи, сталъ подавать каждой заработанныя ею деньги.
— На завтра-то примешь, милостивецъ, насъ на работу? — пытливо и боясь отказа, спрашивали его деревенскія женщины.
— Есть приказъ отъ хозяина, чтобы всѣхъ взять, хотя не понимаю я, куда ему такую уйму, — отвѣчалъ прикащикъ.
На лицахъ женщинъ выразилась радость.
— Ну, вотъ спасибо, ну, вотъ спасибо, — заговорили онѣ. — Ночевать-то, стало быть, намъ здѣсь на дворѣ позволишь, какъ сказалъ?
— Отъ слова не отопрусь. А только въ порядкѣ-ли у васъ паспорты? Чтобы безпаспортныхъ между вами не было.,
— Да что ты, милостивецъ! Изъ деревни въ Питеръ на заработки пришли, такъ нешто можно безъ паспортовъ… Вотъ посмотри. Паспорты у насъ въ котомкахъ.
И деревенскія женщины сдѣлали движеніе, чтобы идти въ сарай, гдѣ были сложены ихъ котомки.
— Не надо, не надо. Не про васъ рѣчь, — отвѣтилъ прикащикъ, окинулъ подозрительнымъ взоромъ Лукерью и сказалъ:- А вотъ ты, питерская стрекоза въ серьгахъ, покажи паспортъ. У такихъ новомодныхъ дамъ не всегда бываетъ.
Лукерья вспыхнула, но тотчасъ-же полѣзла къ себѣ въ чулокъ и вынула оттуда изъ-за подвязки замасленный паспортъ и подала прикащику, говоря:
— Сдѣлай, братъ, одолженіе, голубчикъ. Паспортъ у насъ завсегда есть.
Прикащикъ посмотрѣлъ на паспортъ и тотчасъ-же возвратилъ его.
— Ну, и ты можешь остаться. Спи въ волю.
Получивъ разсчетъ, Лукерья тотчасъ-же отдала Акулинѣ восемь копѣекъ долгу, но отъ участія въ складчинѣ на ужинъ отказалась и, позвякивая мѣдяками, отправилась съ тряпичнаго двора на улицу. Демянскія бабы, Акулина и Арина ужинали въ компаніи при томъ-же порядкѣ, какъ и обѣдали. Когда онѣ кончили ужинъ, Лукерьи еще не было. Смеркалось. Въ хозяйскомъ домѣ замелькали уже огни. Походивъ безцѣльно по двору, посидѣвъ на бревнахъ, женщины стали собираться на ночлегъ. Когда онѣ пришли въ сарай и улеглись спать, Лукерья все еще не возвращалась.
— Пропала наша модница-то, — сказала про Лукерью Анфиса, позѣвывая и свертываясь калачикомъ, чтобы подтянуть подъ юбку начинавшія зябнуть ноги.
— Да поди, въ кабакѣ сидитъ. Двѣнадцать-то копѣекъ зашевелились у ней — вотъ и надо имъ протереть глаза. Пьющая бабенка, это сейчасъ видно, — отвѣчала какая-то демянская баба, — Съ чего у ней синякъ-то во весь глазъ? Прямо пьяная на какой-нибудь уголъ налетѣла да и задумала его съ мѣста сдвинуть.
— И полно, дѣвушки, вамъ языки-то точить! Не осуждайте. Бѣдная она, остановила женщинъ Акулина. — Осуждать грѣхъ. — У ней вонъ даже полотенчика нѣтъ, чтобы лицо послѣ умывки обтереть.
— Оттого и полотенца нѣтъ, что пьющая. Пропила.
Въ сараѣ уже всѣ спали, похрапывали и посвистывали носомъ, когда вернулась Лукерья. Только Акулина не спала и слышала, какъ вошла Лукерья. Вошла она замѣтно нетвердыми шагами, на что-то наткнулась и выругалась. Акулина замѣтила, что въ рукѣ ея была зажженная папироска.
— Акуль… А Акуль… Гдѣ ты растянулась? Откликнись… — проговорила Лукерья пьянымъ голосомъ.
Акулина притворилась спящей и не отвѣчала. Лукерья опять выругалась, тихонько замурлыкала какую-то пѣсню, но языкъ Лукерьи заплетался. Она плюнула, пыхнула еще разъ папироской и стала опускаться на полъ.
— Акуль… Да неужто ты дрыхнешь? А я тебѣ какое происшествіе хотѣла…
Отвѣта не послѣдовало и Лукерья умолкла. Черезъ минуту и ея храпъ присоединился къ сопѣнью другихъ женщинъ.
XXXIII
Мартовскія ночи въ Петербургѣ бываютъ всегда очень холодныя. Большинство спавшихъ въ сараѣ деревенскихъ женщинъ, кромѣ коротенькихъ душегрѣекъ да сермяжныхъ армяковъ, никакой другой теплой одежды не имѣло. Полушубки были только у Анфисы да еще у другой демянской женщины, но и то съ протертой овчиной, дырявые. У Лукерьи-же ничего не было, кромѣ ветхой драповой кофточки и такого же ветхаго байковаго платка. Сарай былъ изъ барочнаго лѣса, да къ тому-же и съ не вполнѣ припертыми дверьми. Спать было холодно. Женщины подтягивали подъ себя ноги, прикрывались чѣмъ только было можно, лежали въ плотную другъ къ дружкѣ чтобы было сколько нибудь теплѣе, но все-таки то и дѣло просыпались отъ холоду. Подъ утро нѣкоторыя изъ нихъ попробовали улечься между мѣшками и кулями съ разсортированными уже тряпками, наваливая на ноги мѣшки, но и это плохо согрѣвало. Подниматься онѣ начали ранѣе обыкновеннаго, едва только еще свѣтъ забрезжился. На дворѣ стоялъ морозный утренникъ. Доски и разный хламъ на дворѣ были подернуты бѣлымъ инеемъ. Какая-то лихорадочная дрожь обхватывала все тѣло.
— Фу, дѣвушки! Совсѣмъ цыганскій потъ пробираетъ, сказала Акулина, еле попадая зубъ на зубъ.
Вся посинѣвшая, дрожала отъ холода и Арина. Отъ холоду всѣ начали размахивать руками, приплясывать, чтобы хоть сколько нибудь согрѣться. Лукерья еще спала, забравшись совсѣмъ подъ мѣшки съ тряпками, и оттуда торчала только ея голая нога, обутая въ дырявый сапогъ.
Анфиса взглянула на нее и сказала:
— Насдавала вчера въ себя на каменку, такъ вотъ и спитъ. А сильно, дѣвушки, она вчера, должно быть, хвативши пришла. Ночью я проснулась. Что, думаю, на меня это виномъ, словно изъ кабака, садитъ, а это она ко мнѣ подъ бокъ подкатилась, да полу моего полушубка на себя и натянула. Вѣдь должна была перелечь я, свѣтики. Очень ужъ я не терплю перегару-то этого самаго.
— А съ меня такъ она прямо армякъ сдернула, да имъ и покрывалась, право слова, разсказывала другая баба. — Свѣтъ-то еле-еле мерцалъ, такъ на силу розыскала я свой армякъ. Подъ мѣшки-то, должно-быть, это она недавно подлѣзла. Лукерья! Чего ты дрыхнешь! Вставай.
— Оставь ее… Пущай проспится, остановила землячку Анфиса.
— Ну, что-жъ, бабоньки, теперь дѣлать? За работу приниматься, что-ли? спрашивала Акулина.
— Да еще рано. Поди, какъ начинать, такъ прикащикъ выдетъ и скомандуетъ, отвѣчали ей. — Чего надсажаться-то.
— Умыться-бы слѣдовало, слышалось гдѣ-то. — Да какъ начнешь умываться холодной водой, такъ еще хуже въ такую стужу продрогнешь.
— Какое теперь умыванье! поддержали другія женщины. — Поѣсть теперь малость. Ѣда — она грѣетъ, черезъ ѣду теплѣе…
— Да какъ-же это не умывшись-то и лба не перекрестя ѣсть… раздалось возраженіе.
— Ну, вотъ… Богъ проститъ.
— Ужасти какъ холодно! жалась Анфиса. — Нѣтъ, вторую ночь, кажется, такъ не проспишь. Надо куда нибудь на постоялый…
— Да вѣдь на постоялый-то идти — надо, милыя, три копѣйки платить, а здѣсь даромъ спи, возражали другія женщины,
— Артелью дешевле пустятъ. Поторговаться, такъ за двугривенный всѣхъ пустятъ. Надо вотъ только разузнать, гдѣ здѣсь постоялый. Ну, по двѣ копѣйки…
— Да вѣдь и по двѣ копѣйки, ежели, Анфисушка, то тоже разсчетъ.
— Такъ что-жъ околѣвать-то отъ холоду! Подохнешь, такъ хуже… Лучше ужъ не доѣсть, что-ли…
— Ну, Богъ дастъ, слѣдующую ночь потеплѣетъ, сказала Акулина.
— Да, дожидайся! Нѣтъ, землячки, вы какъ хотите, а я чай пить пойду, рѣшила Анфиса. — Тутъ въ прошломъ году, когда я работала, чайная была поблизости и въ ней по три копѣйки чаемъ поили. Хлебова не хлебаемъ, такъ надо хоть чаемъ разъ въ день грѣтися. Кто, дѣвушки, пойдетъ со мной?
Вызвались три-четыре деревенскія бабы. Другія переминались. Не рѣшались сказать ни да, ни нѣтъ и Акулина съ Ариной и стали перешептываться, совѣтуясь другъ съ дружкой, наконецъ начали считать свои деньги. Арина стала сдаваться на то, чтобъ идти пить чай.
— Чтобы въ деревню сколько-нибудь денегъ послать — все равно до Пасхи не скопишь, говорила она.
— Какіе тутъ скопы, Аришенька, коли двугривенный въ день на своихъ харчахъ! А я такъ разсуждаю, что вѣдь вотъ, пожалуй, всю Святую недѣлю изъ-за праздниковъ безъ работы придется промаячить, такъ хоть что-нибудь-бы себѣ на харчи приберечь.
— Ну, ничего не останется на пищу, такъ армякъ мой проѣдимъ. Господи Боже мой! Что тутъ такъ ужъ очень-то надсажатися. Я, Акулинушка, страхъ какъ иззябла. У меня даже внутри все трясется.
— Ну, пойдемъ, пойдемъ, попьемъ чайку, согласилась Акулина. — И мы идемъ, Анфисушка! сказала она Анфисѣ.
— Да пойдемте ужъ всей артелью, бабоньки! крикнула Анфиса остальнымъ демянскимъ женщинамъ. — Авось артелью-то насъ и дешевле попоятъ чаемъ. Сколько насъ всѣхъ? Безъ Лукерьи десять женщинъ! Ну, поторгуемся. Десятерыхъ-то можетъ быть и за четвертакъ напоятъ. Идемте, бабоньки, идемте.