— Я съ недѣлю, а вонъ онѣ, кажется, третій день, дала отвѣтъ старуха,
— По двугривенному?
— По двугривенному. Здѣсь ужъ положеніе извѣстное.
— Хозяинъ-то самъ еще не выходилъ?
— Да вѣдь онъ никогда такъ рано не выходитъ.
— Нѣтъ, тутъ я какъ-то въ началѣ поста работала, такъ онъ, бывало, спозаранку ужъ бродилъ по двору. Даже самъ и въ работу принималъ, которая ежели… Ухъ, какой жохъ!
— Да вѣдь въ началѣ поста рабочее утро-то когда начиналось? Часу съ восьмаго, потому раньше-то еще темно. Ну, а теперь иной расчетъ, теперь съ шести часовъ… Спитъ еще хозяинъ. Онъ часовъ въ восемь выходитъ. Вонъ онъ въ томъ домѣ живетъ.
И старуха указала на ветхій деревянный домъ, отгороженный, впрочемъ, отъ двора покосившейся невысокой рѣшеткой.
— Знаю, знаю я. Что ты мнѣ разсказываешь-то! Я бывалая.
Старуха и двѣ ея товарки снова принялись за работу. Старуха выбирала изъ кучи пробки, двѣ другія женщины вытаскивали стекло и жестяныя коробки и сортировали ихъ по корзинкамъ. Пришедшія съ Лукерьей женщины присѣли на бревна, лежавшія около запертаго сарая. Изъ сарая пробивалась сильная вонь.
— Фу, какъ смердитъ оттуда, дѣвушки! замѣтила Акулина.
— Тряпки тамъ лежатъ. Всегда пахнетъ. Ужасъ какая вонь. Тряпки тоже всякія есть. А сложены онѣ въ кучу, такъ прѣютъ, спокойно сказала Лукерья. — Вотъ ежели ихъ разбирать заставятъ, такъ ино просто съ души претъ.
Вскорѣ въ воротахъ показался прикащикъ. Это былъ вертлявый человѣкъ съ рыженькой клинистой, очень рѣдкой бородкой, въ картузѣ и синемъ армякѣ. Шелъ онъ торопясь и размахивая руками. Лукерья и пришедшія съ ней женщины поднялись съ бревенъ. Подойдя къ женщинамъ, онъ улыбнулся и произнесъ:
— А! Бабья команда! Экъ, васъ сколькихъ проняло придти! То все не было никого, а тутъ какъ словно волки васъ на дворъ загнали. Разъ, два, три, четыре… Одиннадцать душъ, сосчиталъ онъ. — Поработать хотите?
— Возьми, милостивецъ, поклонилась Акулина.
— Да много мнѣ одиннадцать-то душъ. Куда мнѣ столько!
— У васъ, голубчикъ, всегда много работы. Про всѣхъ хватитъ, сказала Лукерья.
— Хозяинъ осерчать можетъ… Скажетъ: эку уйму бабьяго племени набралъ!
— Не осерчаетъ.
— Цѣну нашу знаете?
— Да по двугривенному, голубчикъ.
— Эво! А по пятіалтынному не хотите?
— Не тѣсни, милый. Ну, что тѣснить! Пожалѣй насъ проговорила Акулина.
— Да вѣдь я, коли ежели что, вплоть до страстной пятницы найму. Работайте даже до страстной субботы.
— На этомъ благодаримъ покорно, а только ужи не утягивай, милый. Вѣдь ужъ у васъ на дворѣ положеніе по двугривенному.
— Положеніе-то положеніемъ, а только голоднаго-то брюха нонѣ много, такъ зачѣмъ баловать! Эво сколько васъ привалило! Вѣдь не отъ радости пришли.
— А не отъ радости, такъ ты горю-то нашему и помоги, опять поклонилась Акулина.
Прикащикъ подумалъ, почесалъ затылокъ и сказалъ:
— Ну, ладно. Начинайте работать. Надо намъ кость отбирать, указалъ онъ. — Вонъ въ грудахъ лежитъ. Я вотъ сейчасъ покажу какъ. А только ужъ уговоръ лучше денегъ. Не прогнѣвайтесь, коли хозяинъ выйдетъ на дворъ, да скажетъ, что много народу. Тогда онъ отберетъ сколько ему народу нужно, выкините жребій и кто не попалъ, уходите со двора безъ всякихъ разговоровъ.
— Да полно тебѣ. Вѣдь у васъ страсть что работы… проговорила Лукерья.
— Я не про себя, а про хозяина. Мое понятіе одно, а его другое.
— Мы его попросимъ.
— Ужъ это тамъ какъ хотите, а я сказалъ мое мнѣніе. Ну, пойдемте. Сейчасъ я вамъ дамъ корзинки и крючки.
— Голубчикъ… Вотъ еще что… перебила его Лукерья. — Ты ужъ само собой и ночевать намъ на дворѣ дозволишь? Вѣдь мы бездомовныя. Намъ вотъ какой нибудь сарайчикъ.
— Бездомовныя… Ночевать… Насъ тоже за ночевку безъ прописки-то по головѣ не гладятъ. Запрещено это нонѣ… отвѣчалъ прикащикъ.
— Полно, голубчикъ. Никто и не узнаетъ. Мы народъ смирный… Женщины тихія.
— Уйма васъ большая. Это вѣдь не одна, не двѣ. Одиннадцать бабъ — не булавка. Одиннадцать душъ скрыть трудно — вотъ что. Конечно, пустопорожній сарай у насъ есть…
Прикащикъ колебался.
— Паспорты у васъ у всѣхъ въ порядкѣ? спросилъ онъ наконецъ.
— Да какъ-же иначе-то? Въ порядкѣ, въ порядкѣ!
— Ну, ладно, я скажу хозяину. А только вечеромъ послѣ работы, чтобъ показать паспорты.
— Да смотри, голубчикъ, хоть сейчасъ…
Бабы засуетились и нѣкоторыя изъ нихъ стали снимать съ себя котомки.
— Не надо, не надо теперь, остановилъ ихъ прикащикъ. — Передъ ночевкой и покажете. А теперь зачѣмъ-же?… Ну, идите, котомки-то вонъ въ тотъ сарай сложите, а потомъ и за работу… Сейчасъ я отопру сарай.
Прикащикъ полѣзъ въ карманъ за ключами, звякнулъ ими и повелъ женщинъ къ сараю, стоящему въ отдаленіи.
XXIX
У тряпичника, Акима Михайлова Лузина, было такое обыкновеніе: изъ экономіи онъ никогда не отыскивалъ себѣ работницъ-поденьщицъ на тряпичный дворъ, а ограничивался только тѣми, которыя сами придутъ къ нему и попросятъ работы, и при этомъ ужь болѣе двугривеннаго въ день не давалъ. Женщинамъ и мужчинамъ — всѣмъ была одна плата. Разумѣется, поденьщики и поденьщицы являлись къ нему только въ безработицу, когда дѣться некуда, прямо, чтобы выработать только на скудный насущный хлѣбъ; въ рабочую-же пору, когда трудъ былъ въ спросѣ, дворъ Лузина пустовалъ безъ рабочихъ, но Лузинъ не унывалъ и въ это время ограничивался только тѣмъ, что собиралъ товаръ, то-есть тряпки, кости, жесть, желѣзо, стекло, разный хламъ и валилъ это все безъ разбора въ кучу. Кучи эти лежали и ждали опять безработицы, когда безъисходная нужда загонитъ къ нему поденьщиковъ и поденьщицъ для разбора и разсортировки товара. Собираніемъ-же товара занимался у него цѣлый штатъ служащихъ у него мальчишекъ, въ большинствѣ случаевъ взятыхъ прямо изъ деревни. Этимъ мальчишкамъ онъ давалъ помѣщеніе, не мудрую, скудную одежду и харчи. На обязанности ихъ лежало ходить по дворамъ съ мѣшкомъ и трехъ-зубнымъ крючкомъ и собирать изъ помойныхъ ямъ и мусорныхъ кучъ товаръ. Утромъ мальчики уходили на промыселъ, а къ обѣду являлись къ хозяину на тряпичный дворъ съ мѣшками, переполненными товаромъ. Ихъ кормили и вновь отправляли на промыселъ вплоть до ужина. Явившихся домой безъ товара не кормили на томъ простомъ основаніи, что, значитъ, они товаръ набрали и продали на сторону. Ежели мальчикъ часто являлся безъ товара, его выгоняли вонъ. Болѣе усердныхъ сборщиковъ товара, приносящихъ въ день по три и четыре мѣшка, хозяинъ поощрялъ денежными подачками. Нѣкоторымъ, болѣе надежнымъ, мальчикамъ хозяинъ давалъ деньги и на покупку товара. Они ходили по дворамъ и покупали у кухарокъ и иной прислуги кости, бутылки, банки, тряпки, а подчасъ и болѣе цѣнныя вещи, часто украденныя прислугой, ищущей случая поскорѣе сбыть ихъ. Тряпичнымъ дворомъ, мальчишками и поденными рабочими завѣдывалъ прикащикъ Емельянъ Алексѣевъ. Совсѣмъ, впрочемъ, дворъ никогда не пустовалъ безъ поденныхъ рабочихъ. Даже и въ дни спроса на трудъ — на тряпичномъ дворѣ всегда работали двѣ или три поденьщицы, по большей части старухи, проживающія гдѣ-нибудь по сосѣдству въ углахъ и негодныя ни на какую друтую работу, кромѣ сортировки костей, тряпокъ и желѣза. Старухъ часто привлекалъ этотъ трудъ потому, что онѣ могли имъ заниматься сидя около кучъ на какихъ-нибудь обрубкахъ дерева, тогда какъ большинство всѣхъ остальныхъ работъ производится стоя.
Демянскимъ деревенскимъ женщинамъ, а также Акулинѣ, Аринѣ и Лукерьѣ прикащикъ Емельянъ Алексѣевъ поручилъ разбирать кучу съ костями и сортировать кости на большія и маленькія, полыя и не полыя и ссыпать ихъ въ мѣшки. Женщины принялись за работу усердно. Работа кипѣла. Прикащикъ стоялъ, смотрѣлъ и одобрительно говорилъ:
— Молодцы, бабы, молодцы! Такъ, такъ…
— Да ужъ мы-то постараемся, а ты вотъ похлопочика, землячекъ, чтобы хозяинъ насъ за наше усердіе чайкомъ вечеромъ попоилъ, сказала Акулина.
— Ну, ужъ этого у насъ не полагается. А получишь вечеромъ двугривенный, такъ на эти деньги можешь пить хоть шампанское, отвѣчалъ прикащикъ и отошелъ отъ поденьщицъ.
— Кости-то, дѣвоньки, разбирать рай красный, заговорила баба съ широкимъ лицомъ. — Онѣ хоть и воняютъ, да не очень. А вотъ какъ я, лѣтось, тряпки разбирала, такъ просто бѣда. Такая вонь, что не приведи Богъ. Да и пыль летитъ. Ѣдкая-преѣдкая пыль эдакая. Глаза кусаетъ, въ носу свербитъ. И кашель, и чиханье тебя пройметъ. Ужъ мы въ тѣ поры что дѣлали? Платками ротъ и носъ себѣ завязывали. Право слово.
— Вишь, ты, нѣженка какая! откликнулась Лукерья. — А я такъ здѣсь тоже тряпки разбирала — и ничего.
— Это, дѣвушка, у кого нутро какое. У одного нутро выноситъ, а у другаго не выноситъ.
— Непріятно, что говорить, продолжала Лукерья. — Дѣйствительно въ носу свербитъ, но прочихаешься, папироску покуришь — и ничего.
— Ну, мы этимъ баловствомъ не занимаемся, а потому мнѣ куда трудно было, отвѣчала женщина съ широкимъ лицомъ.
Въ это время въ отдаленіи показался самъ хозяинъ двора Акимъ Михайловъ Лузинъ. Его подводилъ къ работающимъ женщинамъ прикащикъ.
— Хозяинъ идетъ, хозяинъ… заговорила демянская скуластая женщина. — Понавалитесь, дѣвушки, на работу, прнавалитесь! прибавила она.
Женщины нагнулись надъ кучей и усердно заработали, разбирая кости.
XXX
Хозяинъ тряпичнаго двора, Акимъ Михайловъ Лузинъ, былъ плотный, рослый человѣкъ съ окладистой русой бородой, съ заплывшими жиромъ глазами и съ значительно выдающимся чревомъ. По одеждѣ онъ ничѣмъ не отличался отъ своего прикащика Емельяна Алексѣева; развѣ только сапоги были тщательно вычищены и имѣли больше сборокъ на голенищахъ. Съ поденьщицамъ хозяинъ подошелъ вмѣстѣ съ прикащикомъ и остановился, барабаня себя пальцами по животу. Поденьщицы перестали работать и въ поясъ поклонились ему, но онъ не пошевелилъ даже и картуза въ отвѣтъ на поклонъ и сказалъ прикащику:
— Убавлять народа не будемъ. Зачѣмъ обижать, коли ужъ ежели пришли! А только напрасно ты ихъ кость-то разбирать заставилъ. Кость такой товаръ, что можетъ сколько хочешь лежать, ей ничего не дѣлается, а у насъ тряпка прѣетъ, надо намъ на тряпку поналечь и съ ней разобраться. Льняная тряпка всегда въ спросѣ. На нее даже есть у меня и теперь покупатель. Отобрать ее, да и свезти на фабрику.
— Да вѣдь я собственно изъ-за того кость заставилъ разбирать, что думалъ, что не весь народъ возьмете, — отвѣчалъ прикащикъ. — Просто, чтобы имъ безъ дѣла до васъ не мотаться. А потомъ, думаю, отберете сколько народу требуется, такъ я ихъ на тряпку и посажу.
— Всѣхъ оставимъ. Только пересади на тряпку.
— Спасибо тебѣ, господинъ хозяинъ, спасибо, заговорили женщины.
— Ну, вотъ что, бабы… сказалъ прикащикъ. — Поналягте поусерднѣе, съ этой грудой покончите, перенесете кости въ корзинкахъ вонъ подъ тотъ навѣсъ, да я васъ въ сарай посажу. Надо тряпкой заняться. Всѣ четырнадцать душъ на тряпки садить, Акимъ Михайлычъ?
— Всѣхъ, всѣхъ…
— Тетки! Кончайте и вы здѣсь! И вы на тряпки!.. крикнулъ прикащикъ старухѣ и двумъ женщинамъ, которыя рылись за отдѣльной кучей еще до прихода партіи поденьщицъ, предводительствуемой Лукерьей.
— Что-жъ, мнѣ тряпки-то лучше разбирать. Около тряпокъ-то я по крайности сяду и сидя буду разбирать, отвѣчала старуха. — Здѣсь стоя и согнувшись, а старыя-то ноги да спина, самъ знаешь…
— Ну, ты бобы-то не разводи, а слушай…
Хозяинъ потоптался и сталъ уходить. Прикащикъ остался около поденьщицъ.
— Понавались, ребята, понавались! воодушевительно крикнулъ онъ имъ. — А ты, косоглазая, и ты, курносая… Какъ васъ звать-то?.. Вы вотъ ссыпайте кость по сортамъ въ корзинки и стаскивайте подъ навѣсъ въ кучи, такъ дѣло-то скорѣе пойдетъ.
Двѣ демянскія бабы отдѣлились и стали перетаскивать кость подъ навѣсъ. Вскорѣ къ нимъ присоединились и Акулина съ Ариной, ибо разборъ кучи приходилъ уже къ концу. Прикащикъ зазвенѣлъ связкой ключей и пошелъ отворять сарай, гдѣ были сложены не разсортированныя еще тряпки. Скрипнули полотна широкихъ сарайныхъ дверей, распахнувшихся настежъ, и всѣхъ обдало дѣйствительно сквернымъ, противнымъ запахомъ грязныхъ тряпокъ.
— Ну, что, дѣвушки, не говорила я вамъ? Слышите, какой противный духъ пошелъ! сказала товаркамъ демянская баба съ широкимъ лицомъ, морща носъ.
— Ну, чего ты пугаешь-то?! перебила ее Лукерья. — Это оттого, что тряпки въ заперти были, а сейчасъ провѣтрятся и духъ будетъ меньше.
— Ну, идите! Идите сюда всѣ въ сарай! манилъ прикащикъ женщинъ… — Вотъ тряпка… указалъ онъ имъ на цѣлые ворохи тряпья, когда онѣ подошли и остановились на порогѣ дверей. — Тутъ она у насъ разная, безъ разбора, всѣхъ сортовъ. Тутъ и льняная, тутъ и шерстяная, тутъ и бумажная, такъ нужна ее по сортамъ…
— Знаемъ… Не учи… Ученыя… Работали здѣсь… отвѣчала Лукерья.
— Кожа попадается — кожу тоже отдѣльно кладите. Да которая тряпка ежели комкомъ, то вы ее развертывайте, а такъ не кладите. Нужно, чтобы провѣтрить и просушить. Ну, съ Богомъ. Принимайтесь… Работа эта не трудная. Тутъ и присѣсть можете.
Женщины принялись за тряпки. Полетѣла пыль отъ перепрѣлаго волокна. Прикащикъ чихнулъ и шутя, прибавилъ:.
— Что твой табакъ носъ свербитъ. Которыя ежели изъ васъ нюхающія, такъ табаку покупать не надо. Первый барышъ.
Зачихали и женщины. Демянская баба съ широкимъ лицомъ чихнула разъ пять, такъ что на глазахъ ея выступили даже слезы и, смѣясь сказала:
— Фу, бабенки! Даже безъ удержу и до слезъ…
— На табачной фабрикѣ, такъ даже хуже, коли ежели безъ привычки, ободрительно произнесла Лукерья. — Тамъ такой чихъ и кашель поднимется, что просто бѣда, а потомъ привыкнешь, обтерпишься — и ничего. — Ты на табачной-то фабрикѣ работала-ли?
— Да гдѣ-же работать-то!
— Ну, а я работала. На табачной фабрикѣ даже чахотку въ нутро нагнать можно.
— Да и здѣсь нагонишь, коли подольше поработать.
— Отъ тряпокъ-то? хватила тоже!
— Да вѣдь тряпки-то грязныя… Кто ихъ знаетъ, откуда онѣ? Ну, смотри… Вотъ даже тряпка въ крови… Вѣдь это кровь засохшая. Оттого она такъ и смердитъ. Тьфу!
Чихали, кашляли и плевались и Акулина съ Ариной. Нѣкоторыя женщины завязали ротъ и носъ шейными ситцевыми платками, оставивъ открытыми только глаза, въ томъ числѣ и Арина, но черезъ полчаса стали одна за другой снимать обвязки.
— Обтерпѣлись? спросила Лукерья.
— Да хуже съ платками. Больше еще, кажется, подъ платокъ-то пыли идетъ. Да ужъ теперь и ничего… Принюхались.
— Ну, что? Не говорила-ли я вамъ? И, миленькія! Человѣкъ ко всему привыкаетъ.
— Не скажи… Поработать съ недѣльку эдакимъ манеромъ, такъ и глаза вспухнутъ и вереда по всему тѣлу пойдутъ, — возразила старуха въ рубищѣ. — Я вотъ часто здѣсь работаю, такъ у меня разъ что-же?.. Вдругъ ни съ того, ни съ сего рана на ногѣ и струпья на головѣ. Пошла я къ доктору — прямо говоритъ, что отъ тряпокъ. Далъ мазь, упросила я хозяина, чтобы мнѣ съ тряпки на пробку и на желѣзо со стекломъ перейти — ну, и прошло, а то чистая бѣда. Доктора сильно эту самую тряпочную работу запрещаютъ.
— Ну, докторовъ-то послушать, такъ безъ куска хлѣба насидишься, — отвѣчала демянская женщина съ широкимъ лицомъ.
— А ты часто, бабушка, здѣсь работаешь? — спросила старуху Акулина.
— Часто. Я у него, у здѣшняго хозяина, чуть-ли не постоянная. Я тутотка около и живу, вонъ въ томъ переулкѣ. Дешево онъ платитъ, да за то близко мнѣ изъ дома ходить, да и всегда работа есть.
— Питерская?
— Николаевская солдатка я. Три рубля пенсіи въ мѣсяцъ получаю. На уголъ-то вотъ есть, а на пропитаніе не хватаетъ — ну, и надо работать. Жила я и по прислугамъ прежде — да что! Такъ лучше. Хоть ино не допьешь, не доѣшь, а все-таки въ углу сама себѣ госпожа. Да и не берутъ нонѣ въ прислуги-то: говорятъ, что стара стала. Бѣдность-то бѣдность, а ничего — живемъ день за день изъ кулька въ рогожку…
Изъ Петропавловской крѣпости съ колокольни стали доноситься куранты, отбивающіе двѣнадцать часовъ, вдали около хозяйскаго дома мелькали мальчишки-тряпичники, вернувшіеся къ обѣду съ промысла. Нѣкоторые изъ нихъ подходили къ кучамъ на дворѣ и вываливали изъ мѣшковъ собранный по помойнымъ и мусорнымъ ямамъ товаръ. Все это работающія въ сараѣ женщины видѣли сквозь отворенныя двери сарая. Вскорѣ въ сарай заглянулъ прикащикъ и сказалъ женщинамъ:
— Шабашьте. До двухъ часовъ у насъ на обѣдъ и на отдыхъ полагается.
Сидѣвшія среди тряпокъ женщины стали подниматься, выпрямлялись, потягивались и выходили изъ сарая на воздухъ.
XXXI
Нужно было обѣдать. Почти ни у кого изъ женщинъ никакого продовольствія не было. Только двѣ демянскія бабы принесли съ собой въ котомкѣ по небольшой краюшкѣ хлѣба, да и то онъ былъ черствый. Стали сговариваться, чтобы сообща купить хлѣба и соли, а у прикащика попросить ведерко воды на запивку и ковшичекъ. Подговаривала всѣхъ Лукерья. Она вызывалась и сходить въ лавку за хлѣбомъ.
— Сколько насъ всѣхъ? ораторствовала она. — Нашей компаніи одиннадцать душъ, да три чужія — четырнадцать стало быть. Ежели на четырнадцать женщинъ каравай хлѣба въ двадцать три или четыре фунта купить, то намъ за глаза довольно. Полъ-фунта соли на всю братію. Давайте, дѣвушки, по пятачку съ сестры, а что лишнее будетъ — я потомъ возвращу. Расчитаемся. Не разносоловъ еще какихъ-нибудь покупать отъ двугривеннаго заработка.
— Лучку-бы, милыя, по головкѣ, лучку… Очень ужъ хорошо этотъ лукъ на ѣду тянетъ и всякая ѣда отъ него вкусна, предложила какая-то демянская баба.
— Лучку! перебила ее демянская баба съ широкимъ лицомъ. — А ты знаешь-ли, что въ Питерѣ лукъ-то стоитъ?! По копѣйкѣ за головку, меньше не отдадутъ, а это полфунта хлѣба. Нѣтъ, Богъ съ нимъ, съ лукомъ! Такіе-ли сегодня заработки, чтобы лукъ ѣсть!