— Да ужъ коли ежели другія бабы согласились, то что-жъ… И мы отступать не будемъ, опять отвѣтили женщины, переглянувшись между собой.
— Само-собой, всѣ на одномъ положеніи.
— Пятнадцать-то копѣекъ въ день только ужъ очень, господинъ хозяинъ, дешево, сказала безбровая женщина.
— Сунься, поищи, гдѣ подороже. Къ лѣту можетъ статься цѣны и поднимутся, а теперь весна, куда баба-то сунется, окромя огорода? Да и огородъ-то надо такой, который съ парниками. Гдѣ безъ парниковъ огородъ, такъ хозяева еще и воротъ не отворяли. Вѣдь земля не вездѣ еще оттаяла. Гряды будемъ дѣлать только послѣ Фомина воскресенья. Ну, давайте паспорты, коли рѣшили оставаться.
Женщины полѣзли въ котомки за паспортами. Хозяинъ взялъ паспорты и принялся ихъ разсматривать.
— Которая изъ васъ Акулина? Которая замужняя-то? спросилъ онъ.
— Я, отвѣчала безбровая женщина. — Ребеночка, голубчикъ, свекрови въ деревни оставила, прибавила она, слезливо моргнувъ глазами. — Ребеночекъ-то грудной, махонькій… Вотъ все думаю, какъ онъ тамъ на соскѣ. Двухъ старшенькихъ-то мнѣ не жаль. Тѣ ужъ бѣгаютъ, а этотъ самый махонькій премахонькій. На Спиридона-Поворота я его родила. Спиридономъ и звать. Мальчикъ. Да мальчикъ-то такой хорошій! Четвертый мѣсяцъ ему еще только, а ужъ все понимаетъ, глазенки такіе шустрые.
Безбровая женщина умолкла и утерла глаза кончикомъ головнаго платка.
— Ну, у свекрови мальчикъ, такъ чего-жъ горевать? Свекровь — бабушка и подчасъ бываетъ лучше матери. У свекрови все равно, что у Бога.
— Безъ груди-то, милый человѣкъ, о-охъ какъ трудно ребенка поднять! Васъ, господинъ хозяинъ, какъ звать?
— Ардальонъ Сергѣичъ.
— На соскѣ-то, Ардальонъ Сергѣичъ, голубчикъ, ой-ой какъ трудно трехмѣсячному ребеночку.
— Обтерпится, привыкнетъ. Ну, а вы три — дѣвушки? спросилъ хозяинъ, ухмыльнувшись, другихъ женщинъ.
— Дѣвушки, отвѣчали тѣ, въ свою очередь хихикнувъ.
— Настоящія дѣвушки, настоящія. У насъ по деревнямъ баловства этого нѣтъ, — отвѣчала за нихъ безбровая Акулина.
— А по мнѣ хоть-бы и не настоящія. Мнѣ насчетъ этого плевать. Я такъ только къ слову. Впрочемъ, у меня рука легкая. У меня придетъ въ мартѣ полольщица дѣвушкой, а, смотришь, послѣ Покрова здѣсь осталась и ужъ въ январѣ у господъ въ мамкахъ кормилицей живетъ. Вотъ нынче на улицѣ одну свою прошлогоднюю встрѣтилъ. Идетъ въ шелковомъ сарафанѣ съ позументомъ, шелковый шугай на ней такой, что быкъ забодаетъ, на головѣ кокошликъ съ бусами и лакей въ ливреѣ въ карету ее сажаетъ. Должно статься до графскаго дома достукалась, графчика кормитъ. Счастье…
— Ну, ужъ отъ этого счастья избави Богъ нашихъ дѣвушекъ, отвѣчала безбровая женщина. — Матери-то, прощаясь съ ними, какъ мнѣ наказывали, чтобы я за ними смотрѣла! «Чуть что, говорятъ, Акулина, такъ ты имъ косы вырви».
— Вырывай или не вырывай, а толку отъ этого не будетъ. Питеръ городъ забалуй. А въ кормилки въ хорошій домъ попадетъ, такъ такъ-то родителямъ на голодные зубы въ деревнѣ поможетъ, что въ лучшемъ видѣ! Да и себѣ приданое скопитъ. У насъ въ Питерѣ такое заведеніе, что коли ежели кормилка барскаго ребенка выкормитъ, то ей всю одежду на руки отдаютъ, тюфякъ, подушки, да деньгами на отвальную.
— Ну, ужъ, что ужъ… Зачѣмъ такія слова? У тебя вѣрно своихъ-то дочерей нѣтъ?
— Дышловая пара въ деревнѣ: одной семь лѣтъ, а другой девять.
— Были-бы постарше, такъ не говорилъ.
— Да вѣдь я къ слову, а по мнѣ хоть куда хочешь поступай съ моего огорода, хоть въ принцессы. Вы когда изъ деревни-то тронулись?
— Четвертый день. Вѣдь много пѣшкомъ шли. Денегъ-то на всю дорогу на чугунку у насъ не хватило, разсказывала безбровая женщина.
— Очень голодно у васъ въ деревнѣ-то?
— Страсти Божіи… Только еще у кого работникъ или работница въ Питерѣ есть, тотъ домъ и держится, а то не приведи Господи какъ трудно. Всю скотину за зиму пораспродати. Ребятишки безъ молока сидятъ. Сѣна у насъ въ нашихъ мѣстахъ всегда было много, а прошлый годъ все повыгорѣло. Болотина и та посохла — вотъ какое лѣто было. Хлѣбъ иные тоже еле на сѣмена сняли, овесъ тоже пропалъ. Кабы не грибная осень — ложись и умирай. Грибы еще малость поддержали, потому сушили и на сторону продавали. А только ужъ и цѣны-же были! Скупщики, видя голодуху, такъ прижимали, что не приведи Богъ!
— Хлѣба-то своего докелева хватило?
— Да мы такъ ужъ что къ Николину дню покупать начали. И сѣмена съѣли, и ничего-то у насъ нѣтъ. Вотъ мужъ на барки нанялся къ хозяину, а я въ Питеръ пошла. Что достанемъ — сейчасъ надо старикамъ въ деревню на сѣмена послать, а то сѣять нечѣмъ.
— Развѣ ужъ что мужъ твой съ барокъ разстарается, а вѣдь тебѣ не скоро на сѣмена наковырять.
— А ты вотъ что… Ты закабали меня, милостивецъ, на лѣто, да дай пять рублевъ, чтобы въ деревню на сѣмена послать. За это я тебѣ въ ножки поклонюсь, проговорила безбровая женщина, встала съ лавки и поклонилась хозяину.
Хозяинъ махнулъ рукой.
— Такія-ли нони времена, чтобы бабамъ по пяти рублей впередъ давать, сказалъ онъ. — Нѣтъ, не тѣ времена. Мы такъ ждемъ, что баба будетъ послѣ Николы вовсе безъ цѣны. Дешева нынче будетъ баба, совсѣмъ дешева.
— Грѣхи! покрутила головой безбровая баба и тяжело вздохнула.
Хозяинъ помолчалъ, почесалъ подъ мышкой и сказалъ:
— Ну, чай отопьете, такъ первымъ дѣломъ идите на огородъ прошлогоднія кочерыжки изъ земли выдергивать, носите ихъ на носилкахъ къ избѣ и складывайте въ кучи. Повысохнутъ, такъ лѣтомъ топить ими будемъ.
— Что прикажешь, господинъ хозяинъ, то и сдѣлаемъ.
— Вотъ за кочерыжки и принимайтесь. Стлаться и спать всѣ будете вотъ тутъ въ избѣ, покуда тепло не станетъ, а станетъ тепло, такъ у насъ и навѣсъ, и чердакъ есть. Тамъ отлично.
— Спасибо, голубчикъ, спасибо. Только-бы приткнуться гдѣ было.
— А тебя, шустрая, какъ звать? спросилъ хозяинъ курносенькую молодую дѣвушку.
— Меня-то? Меня Ариной, отвѣчала та, широко улыбаясь.
— Ну, а ты, Арина, завтра съ утра въ стряпки ступай. Провіантъ какой нужно для хлебова отъ меня получишь. А что дѣлать нужно, я сказалъ. Вѣдь матери, поди, въ деревнѣ по хозяйству помогала?
— Еще-бы не помогать!
— Ну, вотъ и топи печку, и вари варево для всѣхъ.
Хозяинъ поднялся со скамейки и сталъ застегивать кафтанъ, собираясь выходить изъ избы. Опрокидывали кверху донышкомъ свои чашки и стаканы и работницы, покончивъ съ чаепитіемъ и собираясь идти къ работѣ.
IV
Раннимъ утромъ, еще только свѣтъ забрезжился, а ужъ хозяинъ огорода, Ардальонъ Сергѣевъ, проснулся. Онъ спалъ въ избѣ за досчатой перегородкой, въ маленькой каморкѣ, имѣющей, впрочемъ, крошечное окно и обставленной скамейкой и простымъ деревяннымъ столомъ, покрытымъ красной ярославской салфеткой. На стѣнѣ висѣли дешевые часы московскаго издѣлія, съ холщевымъ мѣшечкомъ песку на веревкѣ, вмѣсто гири. Спалъ онъ на койкѣ, устроенной изъ досокъ, положенныхъ на козлы, на разостланномъ войлокѣ, укрывшись полушубкомъ и имѣлъ въ головахъ громаднѣйшую подушку въ ситцевой наволочкѣ. Часы показывали пятый часъ въ исходѣ. Потянувшись на койкѣ, онъ сѣлъ, свѣсивъ босыя ноги, почесался, поскобливъ у себя животъ и подъ мышками, и, зѣвая, началъ обуваться. Обувшись и все еще зѣвая, онъ вышелъ изъ-за перегородки. Въ избѣ на полу и на лавкахъ около стѣнъ спали, положивъ подъ голову котомки и мѣшки, три мужика и до десятка женщинъ. Ступая по полу и стараясь не наступить на ноги спящимъ, Ардальонъ Сергѣевъ направился къ двери и вышелъ на крыльцо, чтобъ умыться, но въ висѣвшемъ около крыльца глиняномъ рукомойникѣ воды не было. Ардальонъ Сергѣевъ снова вернулся въ избу и крикнулъ:
— Стряпка! Кого я въ стряпки назначилъ? Въ рукомойникѣ воды нѣтъ. Надо воды изъ колодца наносить! Эй, Арина! Курносая! Гдѣ ты тутъ? Я, кажись, тебя въ стряпки на сегодня назначилъ? Что-жъ ты съ водой-то? Надо вставать и воды принесть. И въ ведрѣ воды нѣтъ. Что это за безобразіе!
Женщины подняли головы и смотрѣли посоловѣлыми отъ сна глазами.
— Гдѣ тутъ у васъ Арина валяется? Пусть встаетъ да воду носитъ. Умыться даже нечѣмъ, продолжалъ хозяинъ.
На полу зашевелились.
— Ариша! Вставай! Хозяинъ будитъ! заговорила безбровая Акулина и стала толкать спавшую сосѣдку, — вставай, Арина, да наноси воды.
На полу поднялась курносая молодая дѣвушка и держась за половицы руками, щурила глаза и зѣвала.
— Вставай-же, стряпка! еще разъ крикнулъ хозяинъ. — Здѣсь вѣдь не у себя дома, проклажаться нельзя. Вставай, бери ведра, да принеси воды изъ колодца.
— Сейчасъ… заторопилась дѣвушка, вскочила на ноги, бросилась къ ведрамъ, стоящимъ въ углу, и, еще пошатываясь отъ сна, вышла было на крыльцо, но тотчасъ-же вернулась, сказавъ, — босикомъ-то холодно на дворѣ, позволь ужъ прежде обуться, — и стала обуваться.
Хозяинъ между тѣмъ началъ будить мужиковъ и другихъ женщинъ.
Хозяинъ между тѣмъ началъ будить мужиковъ и другихъ женщинъ.
— Вставайте! Чего валяться-то! А то заняли весь полъ, такъ что даже и не пройти… говорилъ онъ, проходя за перегородку и доставая оттуда полотенце.
Вскорѣ два ведра воды были принесены Ариной, умывальникъ около крыльца былъ также наполненъ водой и хозяинъ принялся умываться. Когда онъ опять вошелъ въ избу, всѣ уже были на ногахъ. Арина, умывшаяся у колодца, стояла уже въ углу передъ закоптѣлымъ образомъ и молилась.
— Открестишься, такъ печь затопить надо, да избу подмести, отдалъ онъ ей приказъ.
Вставшіе мужики и женщины, доставъ полотенца, также начали выходить на крыльцо поплескаться, рукомойника. Умывшіеся становились тутъ-же на дворѣ къ востоку лицомъ и крестились. Хозяинъ, расчесавъ гребнемъ волосы и надѣвъ картузъ, тоже вышелъ на дворъ и широкимъ вздохомъ втягивалъ въ себя холодный воздухъ. Было морозно. Лужи застеклянило, земля затвердѣла, на доскахъ былъ видѣнъ бѣлый морозный иней. Хозяинъ въ неудовольствіи покачалъ головой.
— Вишь, утренникъ-то какой! сказалъ онъ. — Къ парникамъ теперь и приступить нельзя, не токма чтобы ихъ открывать и полоть въ нихъ, а я дармоѣдовъ набралъ. Ближе какъ къ девяти часамъ утра и рогожъ снять съ рамъ невозможно, а то все зазябнетъ. Когда тутъ пропалывать!
Мужики и бабы слушали и стояли, какъ виноватые.
— Да ужъ отъ сорока мучениковъ завсегда по утрамъ сорокъ утренниковъ, сказалъ маленькій, тщедушный мужикъ-работникъ съ клинистой бородкой.
— Всегда! передразнилъ его хозяинъ. — Такъ на что-жъ я вчера четырехъ новыхъ дармоѣдокъ набралъ? Зобы-то хозяйскими харчами зря набивать у меня и прежнихъ рабочихъ было достаточно.
— А ужъ это твоя воля хозяйская.
— Когда тутъ парники откроешь изъ-за эдакаго мороза!
— Не плачься, хозяинъ. Солнышко взойдетъ и живо нагрѣетъ.
— А пока оно нагрѣетъ, вы будете сидѣть сложа руки? Думаешь, что это очень пріятно хозяину? Какъ-же, дожидайся! Пейте чай скорѣй, да начинайте до парниковъ-то старыя кочерыжки изъ грядъ выдергивать.
— Что прикажешь, то и дѣлать будемъ.
Въ избѣ между тѣмъ возились уже всѣ женщины, помогая Аринѣ, назначенной на сегодня въ стряпки. Однѣ мели полъ швабрами, другія суетились около грязнаго ведернаго самовара, засовывая въ его трубу зажженыя лучины. Сама Арина растапливала печь. По избѣ носился дымъ и, смѣшавшись съ испорченнымъ за ночь отъ ночлежниковъ воздухомъ, представлялъ изъ себя убійственную атмосферу.
Вскорѣ печь запылала, вентилируя избу, и воздухъ началъ очищаться. Черезъ четверть часа самоваръ былъ поставленъ на столъ. Хозяинъ, все еще хмурый, заваривалъ чай, выложивъ на столъ грудку колотаго сахара на синей бумагѣ.
— Посуды у меня всего только шесть чашекъ да стаканъ. Чѣмъ пить чай поочереди-то, такъ вы купите себѣ, каждая баба, по посудинѣ,- сказалъ онъ.
— Милый, да изъ какихъ доходовъ покупать-то?.. — замѣтила одна изъ женщинъ. — Самъ знаешь наши достатки: пятіалтынный въ денъ, да еще больничный рубль и за прописку паспорта тебѣ зажить надо.
— Ну, ужъ тамъ какъ знаете, а послѣ Фомина воскресенья я свою посуду въ сундукъ уберу. Кто изъ чего хочетъ, тотъ изъ того чай и лакай. У меня рабочимъ хозяйскихъ чашекъ и стакановъ не полагается. Арина! Да что-жъ ты зря топчешься! Сними съ полки каравай хлѣба, да накромсай его на куски. Это твое дѣло, стряпушье.
Громыхая по полу сапогами, курносенькая дѣвушка сняла съ полки большой хлѣбный каравай и, запасшись ножомъ, начала разрѣзать его на ломти.
— Пусть мужики сначала напьются чаю, а когда посуда освободится, могутъ и бабы съ дѣвками пить, скомандовалъ хозяинъ и разлилъ въ чашки и стаканы жидкій чай.
Самъ онъ пилъ изъ стакана, молча, угрюмо, наливая чай на блюдечко и громко схлебывая его. Женщины въ это время жевали ломти хлѣба, круто посыпая ихъ солью. Одинъ изъ мужиковъ, дабы какъ-нибудь вывести хозяина изъ мрачнаго настроенія, выпивъ первую чашку чая, сказалъ:
— Ежели солнышко будетъ припекать по вчерашнему, то въ концѣ будущей недѣли можно ужъ будетъ въ парникахъ съ сотню огурцовъ снять.
— Да, дожидайся! мрачно отвѣчалъ хозяинъ.
— Да вѣдь ужъ большія завязи есть. Ей-ей… Я вчера смотрѣлъ, такъ подъ рамами около забора — во какіе огурчики.
— Ну, не мели вздору. Пей, да напившись иди кочерыжки вытаскивать.
Наступила пауза. Слышно было только, какъ жевали уста и раздавались всхлебыванія чая. Черезъ минуту началъ другой мужикъ:
— Теперича ежели такая ясная погода стоять будетъ, то завтра, я такъ предполагаю, можно и подъ луковое перо пятокъ грядокъ приготовить. Луковый сѣянчикъ — онъ утренника не боится.
Хозяинъ промолчалъ.
Вскорѣ мужики кончили чаепитіе и уступили свое мѣсто женщинамъ. Арина все еще возилась около печи, моя котелъ въ лахани. Хозяинъ стаскивалъ съ широкой полки кульки и выдавалъ ей провизію на хлебово для обѣда. Отсыпалъ овсяныхъ крупъ, положилъ нѣсколько горстей сушоныхъ снятковъ на деревянную тарелку, отдѣлилъ изъ находившагося за перегородкой мѣшка картофелю въ корзинку, далъ соли, кислой капусты и для каши гречневой крупы. Сдѣлавъ все это, онъ сталъ торопить женщинъ поскорѣй пить чай и идти на работу, вытаскивать изъ грядъ кочерыжки. Чай ужъ давно былъ спитъ, а потому женщины тотчасъ опрокинули чашки и стали выходить изъ избы.
На огородѣ начался рабочій день.
V
Около десятка женщинъ въ душегрѣйкахъ и три мужика въ шерстяныхъ фуфайкахъ шли по огороду мимо парниковъ, направляясь къ прошлогоднимъ капустнымъ грядамъ, изъ которыхъ торчали кочерыжки отъ срубленныхъ кочней. День начинался ясный, но утренній морозъ еще не ослабѣвалъ, хотя солнце уже поднялось на горизонтѣ. Отъ парниковъ, прикрытыхъ рогожами и соломенными щитами, виднѣлся легкій паръ, выходящій въ щели рамъ.
— Только ужъ чтобы сложа руки не сидѣть, да угодить хозяину, а совсѣмъ не по времени объ эту пору кочерыжки вытаскивать, говорилъ тщедушный мужиченко Панкратъ, подойдя къ капустнымъ грядамъ. — Помилуйте, за ночь морозомъ землю сковало, кочерыжка сидитъ твердо. Чего надсаживаться-то!
— Конечно, послѣ полудня, когда пооттаетъ, этимъ заниматься любезное дѣло, отвѣчалъ второй мужикъ Спиридонъ съ бородой лопатой:- но вѣдь послѣ полудня надо къ парникамъ переходить, у парниковъ только при солнцѣ и работа. Ну-ка, долгогривая команда, принимайся! крикнулъ онъ женщинамъ и первый, наклонившись надъ грядой, сталъ выдирать изъ земли кочерыжки.
Женщины послѣдовали его примѣру. Панкратъ пошелъ за рогожными носилками. чтобы стаскивать выдернутыя кочерыжки въ одно мѣсто къ избѣ. Третій мужикъ, худой и длинный, рябой и черный, съ еле растущей бородкой, по имени Евилъ, стоялъ и почесывался.
— Зря и выдергивать-то будемъ эти кочерыжки… бормоталъ онъ. — Помилуйте, зачѣмъ? Когда гряды копать начали-бы, то кочерыжки заступами-бы и выворачивали, а бабы ихъ собирали-бы и таскали куда слѣдоваетъ.
— Понимаешь ты, чтобы хозяину угодить, возразилъ мужикъ съ бородой лопатой. — Очень ужъ обидно ему, что рабочіе до солнечнаго пригрѣва должны безъ дѣла сидѣть. Ну, да вѣдь надсажаться особенно не будемъ. Что сдѣлаемъ, то и ладно. Эй ты! Желтый платокъ! Ты землю-то съ корней оббивай, а не бросай кочерыжку съ землей. Коли ежели такъ, то будетъ не ладно. Какъ тебя звать-то?
— Акулиной, отвѣчала женщина.
— Ну, такъ вотъ оббивай землю, Акулинушка.
— Да вишь, она примерзши, голубчикъ. И въ самомъ дѣлѣ не слѣдъ-бы въ морозъ-то….
— Мало-ли что примерзши. А ты все-таки оббивай. А то что-жъ зря землю-то съ мѣста на мѣсто на носилкахъ перетаскивать! Тоже вѣдь это нудно.
— Хорошо, хорошо, милый. Тебя-то какъ звать? спросила въ свою очередь женщина.
— Спиридономъ.
— Спиридономъ? Ну? Да неужто? А у меня въ деревнѣ мальчикъ Спиридонъ у свекрови остался. Вотъ поди-жъ ты, какъ пришлось. Ладненькій такой мальчикъ, приглядненькій. Вотъ что ни хожу, что ни сижу, а сама все объ немъ думаю. Сегодня ночью даже во снѣ его видѣла. Давеча начала хлѣбъ жевать — сейчасъ первыя мысли объ немъ: что-то мой мальчикъ въ деревнѣ? сытъ-ли онъ, голубчикъ? Всего вѣдь только четвертый мѣсяцъ пошелъ ему, а я отъ груди отняла его и на старухины руки отдала. Кабы не бѣдность наша такая, такъ, кажется, ни въ жизнь-бы… Голосъ Акулины дрогнулъ. Она перестала выдергивать кочерыжки, стояла и слезилась, отирая глаза кончикомъ головнаго платка.
— Тужить нечего, отвѣчалъ Спиридонъ. — Вѣдь, поди, у своихъ оставила, а не у чужихъ?
— У своихъ, у своихъ. Свекровь взялась няньчить. Но каково ему, родименькому, на соскѣ-то!
— И на соскѣ въ лучшемъ видѣ выживаютъ. А то вѣдь, поди, и рожокъ съ молокомъ…
— Въ томъ-то и дѣло, Спиридонушко, что корову-то мы еще съ осени продали. Вѣдь нынѣшній годъ у насъ не приведи Богъ какая безкормица. Отъ безкормицы и пришли сюда. Молоко… Кабы было у насъ молоко, то я-бы и не горевала такъ особенно, а въ томъ-то и дѣло, что у насъ молока нѣтъ. Развѣ что ужъ свекровь у добрыхъ людей раздобудется молокомъ-то. Авось добрые люди помогутъ. Уѣзжая, я просила старостиху: «не дай, Митревна, погибнуть ребеночку, удѣляй ему кой когда молочка отъ вашей коровы». Она-то обѣщала, а вотъ мужъ-то ейный, староста-то нашъ, золъ на насъ изъ-за податей.