— Дѣвушки, да она-ли это? съ сомнѣніемъ обратилась Арина къ Марфѣ и Устиньѣ.
— Она, она. Вонъ и колечко ейное мѣдное на рукѣ. Мѣдное, такъ не сняли.
— Да вѣдь такія мѣдныя колечки у многихъ есть. Право, какъ будто не она, твердила Арина и тогда только перестала сомнѣваться, когда священникъ отпѣлъ Анфису.
Отпѣваніе кончилось, женщины простились съ покойницей, крышка гроба забита двумя гвоздями и два мужика потащили гробъ на кладбище. Женщины бросились помогать имъ.
— Вы знакомыя ейныя, землячки? спрашивали женщинъ мужики.
— Землячки, землячки, голубчикъ.
— Ну, такъ съ васъ на вино надо, на поминовеніе души. И такъ ужъ отъ больницы даромъ хоронятъ.
— Дадимъ, дадимъ вамъ по пятачку, отвѣчали женщины.
Вотъ и могила. Въ нее опустили гробъ. Женщины бросили на крышку его по комку мокрой земли. Марфа расчувствовалась, завыла и начала причитать. Ей вторила Устинья.
— Охъ, болѣзная! Охъ, сердечная! На чужой сторонѣ скончалась безъ сродственничковъ и чужіе люди глазоньки тебѣ твои закрыли… Охъ, безталанная! Некому будетъ и на могилку-то твою въ родительскую субботку придти… слышались ихъ голоса.
Плакала вмѣстѣ съ ними навзрыдъ и Арина.
Похоронивъ Анфису, женщины только часамъ къ шести вечера вернулись къ своимъ шалашамъ на Тосну.
— Ну, что, простились съ Анфисушкой? Когда хоронить-то ее будутъ? встрѣтила ихъ Фекла.
— Да ужъ похоронили, сегодня похоронили. Къ самымъ похоронамъ мы и пришли. Еще-бы чуточку промедлили, такъ, пожалуй-бы, и не застали, а тутъ все честь честью, — какъ слѣдуетъ и попрощались съ ней, и поголосили надъ ней, и землицы на гробикъ бросили, отвѣчала Марфа.
— Скажи на милость, какъ вы ловко потрафили. Хорошо, что такъ привелъ Господь… Ну, а теперь помянуть покойницу надо. Бѣгите-ка за овсяной мукой въ лавку на деревню, а я къ ужину кисель заквашу — вотъ и помянемъ, вызвалась Фекла, ковыляя на больныхъ ногахъ около костра, на которомъ уже кипятилось въ котелкѣ какое-то хлебово.
Но ходившія на похороны женщины были до того уставши, что стали просить сходить за овсяной мукой одну изъ сосѣдокъ по шалашамъ, а сами растянулись на землѣ и лежали.
— Хотѣла въ ночь работать, колоть дрова, чтобы наверстать прогулъ-то свой сегодняшній, а кажется ужъ будетъ не въ моготу, проговорила Арина, потягиваясь и позѣвывая.
— Какая ужъ сегодня работа! отвѣчала Марфа. — Только бы похлебать, да и на бокъ. Ноги-то словно колоды у меня. А насчетъ наверстки — въ воскресенье на работу поналечь можемъ.
— Въ воскресенье, дѣвушки, вѣдь мы хотѣли панихидку по Акулинушкѣ и Анфисушкѣ въ здѣшней деревенской церкви отслужить, сказала Арина.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Послѣ обѣдни отслужимъ, а потомъ, отдохнувъ, и понавалимся на пилы…
Изъ принесенной овсяной муки Фекла сдѣлала нѣчто въ родѣ киселя. Разумѣется, мѣсиво закиснуть не могло, но Фекла все-таки сварила его и женщины ѣли. Помянуть киселемъ Фекла пригласила и сосѣдей, знавшихъ Анфису. Кромѣ киселя, у Феклы была и бутылка водки, за которой она распорядилась послать вмѣстѣ съ овсяной мукой. Водку дѣлили, наливая по половинѣ чайной чашки. Ее пили всѣ женщины, не исключая и Арины. Принимая въ руки чашку, каждая крестилась, говорила «упокой, Боже, рабу Твою Анфису», выпивала водку, морщилась и закусывала ложкой овсянаго киселя.
Такимъ образомъ по Анфисѣ были справлены и поминки. Фекла была очень довольна этимъ и, укладываясь спать подъ шалашъ, сегодня какъ-то меньше кряхтѣла и охала, и говорила Аринѣ:
— Все-таки, дѣвушка, честь-честью все по Анфисушкѣ справили. Вотъ и помянули какъ слѣдуетъ, а черезъ это и душенькѣ-то ейной на томъ свѣтѣ будетъ легче.
— Само собой, отвѣчала ей Арина, натягивая на голову свой армякъ и собираясь ложиться тоже на покой.
LXX
Въ первое-же воскресенье Арина и демянскія женщины служили въ складчину въ мѣстной деревенской церкви панихиду по Акулинѣ и Анфисѣ. На панихиду приплелись и больныя — Фекла и Гликерія. Гликерія еле передвигала ноги, опираясь на палку. Лихорадочная Фекла пришла въ полушубкѣ, хотя день былъ теплый и солнце свѣтило во всю. Идя въ церковь, больныя женщины останавливались раза два отдыхать и садились. Тоже было и на возвратномъ пути. Феклу, кромѣ лихорадки, одолѣвала и одышка.
— Нѣтъ, ужъ видно намъ не поправиться съ тобой, Гликерьюшка, говорила она своей больной товаркѣ. — Протянемъ и мы ноги. Придется и по насъ Аришѣ съ Марфуткой панихиду служить.
— Эко мелево! Мели, Емеля — твоя недѣля, утѣшала ее Арина. — То-есть, такъ-то еще поправишься, что въ лучшемъ видѣ. Теперь пошли дни теплые.
— Однако, вотъ не поправляемся, а все хуже и хуже, кряхтѣла Гликерья. — Я такъ даже прямо изъ кулька въ рогожку: сначала у меня ноженьки ныли только до колѣна, а ужъ теперь и вверхъ пошло. Вотъ тебѣ и теплые дни! Нѣтъ, ужъ намъ коли есть какая поправка, то поклониться заработкамъ и ѣхать къ себѣ въ деревню, а тамъ ложиться на печь и околѣвать съ голоду.
— Ужъ и съ голоду околѣвать! опять возражала Арина. — Шесть рублей у тебя есть принакоплено, семь рублей своимъ въ деревню послала, платьишко ситцевое здѣсь себѣ справила, рубль съ лишнимъ послѣ завтра отъ прикащика получишь…
— Эхъ, милая! Большія деньги шесть рублей, что говорить, коли-бы я могла въ деревню-то пѣшкомъ идти, а то вѣдь вонъ я какая — еле до церкви доковыляла. А вѣдь до деревни-то ѣхать, такъ изъ шести-то рублей надо больше половины на чугунку издержать.
— Поѣду, Аришенька, и я въ деревню на поправку — мочи моей нѣтъ, рѣшила Фекла. — Должно быть ужъ мы не въ часъ въ Питеръ пришли, что-ли!
— Какое не въ часъ! возразила Марфа. — Просто тебя и Гликерію кто-нибудь сглазилъ здѣсь. Все говорили про васъ: вотъ ломовыя бабы, вотъ работящія! Вотъ тебѣ и работящія! Право-слово — сглазили.
— Да кому сглазить, Марфуша? Вѣдь это надо, чтобы по злобѣ.
— А хоть-бы тотъ-же Андрей. Чего парень къ намъ тогда привязался?
— Не къ намъ онъ, милая, привязался, а дѣвка ему понравилась. Изъ-за Аршпи онъ.
— А коли ежели ему Арина такъ нравилась, то не промѣнялъ-бы онъ ее на Аграфену.
При упоминаніи объ Андреѣ Арина вспыхнула и сказала:
— Да полноте вамъ объ этомъ разговаривать. Бросьте!
— Просто ему артель захотѣлось разстроить, этому Андрюшкѣ — вотъ онъ и разстроилъ, продолжала Марфа. — Мы врознь, вы отдѣльно, Аграфена въ сторону, двѣ изъ нашихъ на огородъ пошли, а ему этого только и надо было, чтобы артель повредить. Злой человѣкъ видитъ согласіе — его и мутитъ. У него глаза воровскіе.
Арина поднялась съ земли.
— Ну, отдохнули и будетъ, проговорила она, чтобы прервать разговоръ объ Андреѣ. — Пойдемте къ шалашамъ. Обѣдать надо.
Кряхтя и охая стали подниматься Фекла и Гликерія и стали продолжать путь, но идти было имъ трудно, до того трудно, что когда онѣ выбрались на берегъ Тосны, — а до шалашей было еще болѣе версты, — то онѣ попросили у стоявшихъ у берега на баркѣ рабочихъ лодку, дабы доѣхать до мѣста своей стоянки.
Послѣ незамысловатаго обѣда изъ хлебова съ картошкой и кускомъ солонины ради праздника, больныя женщины окончательно рѣшили ѣхать домой въ деревню и назначили даже день отъѣзда послѣ завтра, о чемъ объявили и Аринѣ.
— А ты, милушка, отъ больныхъ освободишься и приставай къ здоровымъ, ступай работать съ Марфушей и Устей, сказала ей Фекла.
— Нѣтъ, я безъ васъ здѣсь не останусь. Я уйду въ Питеръ и буду на огородѣ мѣста искать, отвѣчала Арина.
— Что такъ?
— Надоѣло мнѣ здѣшнее мѣсто. Глаза-бы не глядѣли… И давно-бы я отсюда ушла, да изъ-за Анфисушки, да изъ-за тебя, Фекла Степановна, оставалась, а Анфисушка померла, ты уходишь — ну, и я ухожу. Провались эти мѣста, опостылѣли онѣ мнѣ.
— Изъ-за Андрюшки? полюбопытствовала Фекла.
— Да что все изъ-за Андрюшки, да изъ-за Андрюшки! Плевать мнѣ на Андрюшку! Изъ-за себя опостылѣли… Сама была глупа. Не будь сама глупа — и Андрюшка-бы ничего не подѣлалъ! воскликнула Арина, стала кусать губы и расплакалась.
— Полно, дѣвушка, плакать. Не ты одна глупа, а всѣ дѣвки на чужой сторонѣ глупы. На чужой сторонѣ уберечься трудно, утѣшала Арину Фекла.
Потолковавъ еще немного, Фекла и Гликерія вытащили изъ шалашей свои мѣшки съ травой и легли отдыхать на солнышкѣ, а Арина присѣла на чурку и стала смотрѣть на воду. На водѣ играла рыба, дѣлая широкіе круги, вдали кто-то наигрывалъ на гармоніи и тянулъ какую-то грустную ноту. Грустная нота задѣла Арину за сердце, и она опять всплакнула, но, наконецъ, утерла слезы, полѣзла въ карманъ платья, нашла тамъ горсточку подсолнуховъ и принялась ихъ грызть. Когда подсолнухи были съѣдены, Арина запѣла какую-то пѣсню, но пѣсня не пѣлась. Аринѣ вспомнилась родная деревня, отецъ} мать, братишка маленькій, сестренка.
«Что-то они теперь подѣлываютъ? Какъ-то они? Поправились-ли»? мелькало у ней въ головѣ — и къ горлу опять стали подступать слезы,
«Что-то они теперь подѣлываютъ? Какъ-то они? Поправились-ли»? мелькало у ней въ головѣ — и къ горлу опять стали подступать слезы,
Вдругъ Арина за собой услыхала шаги и чей-то мужской голосъ говорилъ:
— Вотъ тутъ спроси… Вотъ тутъ демянскія пилятъ и промежъ ихъ есть одна боровичская.
Арина быстро обернулась и вздрогнула. Передъ ней стоялъ мужикъ въ розовой ситцевой рубахѣ, безъ картуза, безъ опояски, и указывалъ на нее, Арину, а за мужикомъ стояла блѣдная, исхудалая Акулина съ сапогами, перекинутыми черезъ плечо, и опиравшаяся на палку. Вздрогнувъ, Арина тотчасъ-же оправилась и стала вглядываться въ Акулину — она, Акулина. Въ довершеніе всего Акулина заговорила:
— Аришенька, душечка, наконецъ-то…
Услыша голосъ Акулины, Арина взвизгнула и закрыла лицо руками.
— Да что ты, ангелка? Чего ты?… продолжала Акулина.
— Не подходи, не подходи! Святъ! Святъ! Наше мѣсто свято! пронзительно кричала Арина, вскочивъ съ чурки и прижимаясь къ полѣнницѣ дровъ.
— Да чего ты, глупая! Здравствуй!
— Феклуша! Фекла Степановна! Гликерьюшка! Помогите!
Фекла и Гликерія, спавшія тутъ-же, проснулись отъ крику, сидѣли на подстилкахъ, заспанными глазами вглядывались въ Акулину и недоумѣвали.
Гликерія крестилась.
— Здравствуйте, Фекла Степановна здравствуй, голубушка… говорила Акулина.
Фекла первая пришла въ себя.
— Господи Іисусе! Да неужели это ты, Акулинушка? Вѣдь ты умерла…
— Умирала, милая, совсѣмъ умирала, сама не чаяла, что жива буду, лежала безъ памяти, да, вотъ, поправилась и ужъ съ недѣлю какъ вышла изъ больницы. Аришенька! Да подойди-жъ ты ко мнѣ. Чего ты боишься? обратилась Акулина опять къ Аринѣ.
Но тутъ Арина опять взвизгнула, на этотъ разъ уже не отъ испуга, а отъ радости, и со словами: «живая, совсѣмъ живая» — бросилась къ Акулинѣ на грудь и заплакала.
Фекла и Гликерія сидѣли на подстилкахъ и продолжали креститься.
— Вотъ оказія-то… Живая, совсѣмъ живая, а мы по ней панихиду служили… удивленно бормотала Фекла.
Гликерія, молча, покачивала головой.
LXXI
Какъ только женщины пришли въ себя отъ испуга и удивленія при видѣ Акулины, сейчасъ-же принялись ее распрашивать, какъ могло случиться, что она оказалась въ живыхъ, и при этомъ разсказали ей, какъ онѣ наводили о ней справку въ больницѣ, какъ толстый человѣкъ въ конторѣ сказалъ имъ, что она, Акулина, умерла и похоронена на Преображенскомъ кладбищѣ.
— Помилуйте, дѣвушки, и не думала умирать, очень спокойно отвѣчала Акулина.
— Странно. Съ чего-же это онъ сказалъ-то? пожимали плечами женщины.
— Да ужъ не иначе какъ съ пьяна что-нибудь перепуталъ, опять дала отвѣтъ Акулина.
— Трезвый, трезвый былъ, подхватила Арина. — А только сильно заспавшись. Со сна мы его подняли и онъ долго въ книгу глядѣлъ.
— Ну, такъ съ просонья это случилось. Съ просонья, вы сами знаете, иногда человѣкъ бываетъ совсѣмъ ополоумѣвши. Иной разъ глядишь, видишь — и не понимаешь, что видишь.
— Какъ-же ты узнала, что мы здѣсь на Тоснѣ дрова пилимъ? допытывалась у Акулины Арина.
— А отъ Надюшки нашей боровичской. Она два раза приходила ко мнѣ съ огорода Ардальона Сергѣева, и я вотъ у ней была, какъ изъ больницы-то вышла. И, дѣвушки, какъ она живетъ! Безъ варенья и чай пить не садится. Каждый день ситный пирогъ про себя стряпаетъ. Въ конецъ забрала въ руки Ардальона Сергѣева.
Разсказывая это съ нѣкоторымъ воодушевленіемъ, Акулина остановилась и схватилась за грудь. У ней была одышка.
— Все еще грудь нудитъ послѣ болѣзни-то, сказала она.
— А ты не торопись, ты потихоньку… посовѣтовала ей Фекла. — Бѣда съ болѣзнью-то. Захвораешь въ минуту, а на поправку-то и мѣсяца мало. Я и Гликерія тоже вотъ расхлябались. У ней ноги, а меня лихорадка треплетъ неудержимо. Ты потихоньку…
— И то надо потихоньку… согласилась Акулина и стала разсказывать. — Около шести недѣль, милыя мои, вѣдь я въ больницѣ-то вылежала. А только все это напрасно про больницу говорятъ, что тамъ въ кипятокъ сажаютъ. Рай красный тамъ жить — вотъ какъ хорошо. Докторъ этотъ самый, мужчина хоть и строгій, но такой добрый, сидѣлки — ничего, тоже ласковыя. Одно только — пищи этой самой въ умаленіи, а ѣсть-то хочется. Какъ выздаравливать стала — страхъ хотѣлось, а не даютъ. И какъ мнѣ капустки кисленькой или клюковки хотѣлось, такъ просто ужасти, словно вотъ при беременности. Былъ гривенничекъ, просила послать купить — ни Боже мой. Да ужъ Надюшка пришла меня навѣстить, а я ей и говорю: «принеси, милая, капустки квашеной мнѣ поѣсть». Ну, принесла въ синей бумагѣ. Ужъ и поѣла-же я въ сласть! И хорошо таково сдѣлалось на нутрѣ, такъ что ужъ изъ больницы на утро хотѣла проситься, а вдругъ къ вечеру хуже, опять разгасилась, что было — не помню, и три недѣли еще пролежала. Да… Шесть недѣль. И во все время только одна Надюшка пришла навѣстить. А ужъ какъ-же мнѣ горько было, дѣвушки, что вы-то меня забыли.
— Странная ты какая, Акулинушка, да вѣдь мы думали, что ты померши, перебили ее женщины. — Арина даже и въ деревню о тебѣ твоимъ писала, что ты померши, и пришелъ отвѣтъ, что по тебѣ тамъ панихидку служили. Пишутъ, чтобы одежу твою и сапоги прислали имъ съ оказіей.
— Отвѣтъ былъ? быстро спросила Акулина. — Господи Іисусе! А я ужъ недѣли двѣ тому назадъ имъ черезъ сидѣлку Марью Ивановну писала изъ больницы — и мнѣ отвѣта никакого. Ну, что мой голубчикъ Спиридоша живъ-ли?
— Живъ, живъ, отвѣтила Арина.
— Ну, слава тебѣ Господи, слава тебѣ Господи!
Акулина стала креститься, верхняя губа ея затряслась, глаза заморгали и она заплакала.
— Чего-жъ ты ревешь-то? Чего? Вѣдь живъ! — утѣшали ее женщины.
— Живъ-то живъ, да не красна, я думаю, жизнь-то. Вѣдь ни копѣечки я имъ въ деревню послать не могла изъ-за моей болѣзни.
— Ты благодари святителей, что сама-то цѣла осталась. Ты какъ добралась-то сюда? Вишь, дрожишь даже вся. Неужто пѣшкомъ? спросила Арина Акулину.
— Нѣтъ, душечка, разорилась, на пароходѣ пріѣхала. Сорокъ копѣекъ за пароходъ взяли, ни пито, ни ѣдено, Мнѣ Надюшка рубль-цѣлковый взаймы дала. Гдѣ пѣшкомъ! Я и отъ парохода-то сюда шла, такъ три раза по дорогѣ присаживалась.
Фекла взглянула на держащуюся за грудь Акулину и, подмигнувъ Гликеріи, сказала:
— Вотъ теперь насъ три калѣки.
— Поправитесь, сказала имъ Арина.
— То-то думаю, что поправлюсь на работѣ. Теперь дни теплые, отвѣчала Акулина. — Хотя докторъ нашъ, выписывая меня изъ больницы, сказалъ: «а работу теперь ужъ брось и поѣзжай къ себѣ въ деревню». Чудаки эти доктора, право… Какъ работу бросить, какъ въ деревню ѣхать, коли ни копѣйки еще своимъ не послано?
— Мы вотъ тоже думаемъ послѣзавтра ѣхать къ себѣ въ деревню. Здѣсь намъ не поправиться, сказала, кряхтя, Гликерія.
— Вы дѣло десятое, умницы, вы поработали и, поди, въ деревню послали, а я-то, грѣшная, ни копѣечки…
— Пошлешь еще… Теперь не ранняя весна, работы повсюду достаточно, сказала ей въ утѣшеніе Арина и стала варить воду на кострѣ, дабы приготовить чай по случаю прибытія гостьи.
Къ чаю пришли и Марфа съ Устиньей. Напившись чаю, Акулина прилегла въ тѣни около шатра, а Арина сѣла около нея.
— Здѣсь и намъ нечего оставаться, Акулинушка, здѣсь работа трудная и тебѣ не подъ силу, сказала она Акулинѣ. — Здоровому человѣку здѣсь работа на отличку, а больному человѣку только одно умаленіе. Пойдемъ искать работы въ другое мѣсто.
— Нѣтъ, нѣтъ. Что ты говоришь! Я тутъ попробую… Я здорова, совсѣмъ здорова, упрямилась Акулина. — Одно вотъ только, что грудь нудитъ.
— Ну, вотъ изъ-за груди-то и нужно ночевать въ избѣ, а не въ сырости по землѣ цѣлыя ночи валяться.
— Полно, полно, дѣвушка. Теперь ночи теплыя, люди говорятъ, скоро Константина и Елены будутъ — огурцы сажать время. Вотъ завтра и примусь за работу…
Арина не возражала, хотя по тяжелому дыханію и слабости голоса Акулины ясно видѣла, что Акулина долго еще не работница. Разговаривая такимъ манеромъ, Арина сообщила ей о своемъ житьѣ бытьѣ на берегу Тосны, о томъ какъ онѣ сначала работали большой артелью, а потомъ подѣлились, но объ Андреѣ и своемъ знакомствѣ съ нимъ и ссорѣ умолчала. Слушая ее, Акулина стала дремать и заснула.
LXII
На другой день, въ понедѣльникъ, Фекла и Гликерія окончательно рѣшили отправиться къ себѣ въ деревню на поправку и просили у Арины сдѣлать расчетъ работы. Уходить онѣ положили во вторникъ, утромъ. Арина начала вымѣривать распиленныя дрова, сдала ихъ прикащику, взяла отъ него записку, сходила съ запиской въ контору къ коммиссіонеру и получила деньги, которыми и расчиталась съ товарками. Тѣ, какъ обѣщали, отдѣлили ей отъ заработка каждаго дня по гривеннику. Въ расчетахъ этихъ прошло полъ-дня. Акулина стряпала обѣдъ. Послѣ обѣда Фекла и Гликерія ходили по берегу и прощались съ знакомыми пильщицами. Зашли онѣ и къ Андрею. Андрей не работалъ, былъ съ похмѣлья, сидѣлъ одинъ около дровъ и пищалъ на гармоніи.