Она встала перед зеркалом, скинула рубашку и посмотрела на свое молодое стройное тело, словно у него спрашивая, возможно ли ей обрести настоящее счастье, будет ли у нее любовь, нежность, страсть? Родятся ли дети? Что ее ждет вообще-то?
– Все будет, – обещало тело, – убери эту ерунду с глаз долой. Еще чего выдумали!
Полночи Наташа не спала, пытаясь разобраться в мотивах такого подарка. Потом решила, что никакого желания оскорбить или даже унизить ее не было у несчастных родителей Зигфрида. Они действительно искренне хотели ее развлечь! Видимо, эта догадка оказалась верной, потому что как раз после нее она и заснула крепким девичьим сном.
Утром девушка вернула коробку Лутцу.
– Это не живое. Мне нужен Зигфрид, а не это. Любовь, а не механика, – стараясь быть любезной, проговорила Наташа.
– Я понимаю, – вздохнул несчастный отец. – Это холодное, да?
– Да. Холодное. Не живое, – нетерпеливо повторила девушка, желавшая скорее избавиться от подарка.
Оставшееся время они куда-то ездили, смотрели достопримечательности, ходили по магазинам. Родители стремились накупить Наташе кучу дорогущей одежды, всякие бессмысленные вещи, которые могли бы подарить радость, если бы был жив человек, к которому она так стремилась.
Приглядываясь к немецкой жизни, Наташа убеждалась в том, что нравы и привычки их народов имеют ряд серьезных несходств. Например, в доме у Бруны и Лутца был бассейн. А она как раз обожала плавать. По утрам перед завтраком она проплывала раз десять туда и обратно и выходила из воды бодрая и полная сил. Однажды к ней присоединилась и Бруна. Она подошла к бортику в халате, скинула его и оказалась совершенно голой. Наташа потупила взор.
– Ты зря в купальнике плаваешь. Зачем? Гораздо приятнее так, – спокойно произнесла хозяйка дома, спускаясь по ступеням в воду.
И тут показался Лутц. Тоже совершенно голый! Спокойный такой. Как будто так и надо! Плюх в бассейн! И поплыл.
Ничего себе развратники, подумала тогда Наташа.
– Ты стесняешься? – спросила ее потом Бруна.
– Да, – ответила девушка, – у нас так не принято. Я не смогу.
– Хочешь, мы тоже будем плавать в купальниках? – участливо предложила мать Зигфрида.
– Вы делайте, как вы привыкли. А я буду – как я, – сказала тогда Наташа.
Но родители с тех пор при ней голышом не плавали.
То, что это был никакой не разврат, Наташа поняла, когда они ездили по всяким курортным местечкам, останавливались в отелях на водах. И всегда немцы плавали голышом. И никто не краснел, не стыдился, не убегал в ужасе. Такие традиции. Они проще относились к своим телам, без смущения. Наташа, обогащенная опытом путешествий, понимала теперь, что и тот странный подарок сделан был от души и чистого сердца, с искренним желанием доставить удовольствие. Ну, разные мы в этом, что поделаешь!
Перед ее отлетом домой супруги торжественно показали свои завещания. По ним выходило, что тот из них, кто покинет этот мир первым, оставляет все имущество живому партнеру. А после смерти этого одинокого человека все, чем они владели при жизни, достанется ей, Наташе.
– Да мне не надо! – отказывалась она. – Зачем вы?
– А больше некому, – отвечали Лутц и Бруна, – и нам радостно сознавать, что все достанется тебе. Нам жаль, что ты решила уехать. Но это можно понять. И все же – навещай нас.
– Конечно! Обязательно, – обещала Наташа, – и ничего мне не надо, никакого имущества. Зачем?
Она с тех пор вот уже десять лет навещает этих одиноких людей в годовщину гибели их сына. Всегда одна. Мужу она ничего не рассказала о своей первой любви. Чего ради рассказывать? Это умерло и похоронено, глубоко-глубоко. И в институте никто так и не узнал о ее несостоявшейся свадьбе. Хорошо, что она тогда решила сообщить все задним числом. Как чувствовала. Знают о той беде только пятеро: Наташа и родители с обеих сторон.
К окончанию института она вышла замуж за этого своего нынешнего красавца. Он долго ее добивался, просто проходу не давал. Обещал вечную любовь. И она поверила. А ведь много было ухажеров, много других возможностей. Но этот был так убедителен! Сама в итоге увлеклась. И сама себе сказала: вот с ним и буду вместе – на всю оставшуюся жизнь. И вот оно как оказалось в итоге.
– А может, еще простишь? Может, он и не уйдет, когда ты ему о своем решении скажешь? – предположила Варя.
– Нет. Не прощу. И с ним не останусь. Кому как, а по мне, предательство – самая мерзкая штука. Вранье и предательство. Даже думать о нем не могу как о человеке. Все. Чужой и чужой. Отрезало. Ты бы видела эту картинку там, в ресторане, тогда бы и вопросов мне таких не задавала. Это же невозможно пережить. Вон Анна Каренина: просто так, из-за подозрений, что мать Вронского хочет его на ком-то там женить, что он ее разлюбил, занервничала до того, что под поезд бросилась. А мы теперь что? Железные? Мы даже в обмороки падать разучились. Сдерживаем эмоции. Так и эмоций вообще не останется. Никаких. А он пусть знает, что за все в жизни придется отвечать. И что любая ложь всплывет. Дерьмо не тонет. Именно поэтому оно и оказывается вечно на виду. Это тоже надо учитывать.
Славянские истории
– А скажи, Зигфрид тебе снился потом? – с интересом спросила Варя.
– Много раз.
– И как? Хорошо или плохо? Просто я как-то слышала, что если хорошо снится покойник, значит, нет у него обиды на того, кому он снится. А если что-то плохое во сне, значит, сердится он на что-то.
– Не на что ему на меня сердиться, – покачала головой Наташа. – Приходил в снах, да… Знаешь, первый сон был очень яркий. Это еще там, у них в доме. Недели через две после его гибели. Мне приснилось, что я стою перед огромным, не обхватить, дубом. Я в старинной одежде, волосы по плечам. И вижу его, Зигфрида. Он в кольчуге, с мечом. Ну, примерно как наш Илья Муромец из «Трех богатырей» в Третьяковке. То есть – лицом Зигфрид, а одет как русский богатырь. И у него с меча кровь стекает. Прямо ручьем. И я ему говорю:
– Так ты жив! Какое счастье!
А он мне широко так улыбается.
Я ему:
– А что это за кровь? Ты ранен?
– Нет, – отвечает, – это кровь дракона. Я только что победил дракона. Пойдем, выкупаемся в его крови. Никто нас не сможет победить тогда.
А я, представь, ему отвечаю:
– Да, обязательно выкупайся в этой драконьей крови! А я послежу, чтобы тебе на спину не упал листок липы.
Потом смотрю: а мы же не под липой вовсе, а под дубом. И думаю: ну правильно! Это же т о т, древний, Зигфрид под липой дракона убил. А мой – тут, под дубом!
– И как? – поторопила ее Варя, – выкупался он?
– Да! Только я не видела сам процесс. Хотя и следила за листочками, чтоб на него не упали. Сам он как-то наклонился к земле. Там, видно, лежал этот дракон. А я смотрела наверх, на крону дуба. Он потом встал передо мной, светлый, красивый, как в жизни, и говорит, что теперь моя очередь, мне теперь надо вымазываться этой кровью. Я ему говорю:
– А по тебе не видно, что ты это сделал.
Он отвечает:
– Так это и не должно быть заметно. Свою силу чувствую только я.
И, представь, Варь я, хоть и во сне, но думаю: ну его, этого дракона. Мало ли во что я внутри себя превращусь, если свяжусь с его кровью. Мне еще детей рожать. Так прямо и подумала! И Зигфрид говорит:
– Я вижу, тебе не хочется это делать, верно?
Я кивнула.
– Ну и правильно. Из двоих кто-то должен быть сильным, а кто-то слабым. Сильный защитит слабого. Ты – под моей защитой всегда. Запомни! – это он мне так сказал. По-немецки. Хотя в обычной жизни мы чаще всего на русском общались.
Я его еще спросила:
– Ты не уйдешь больше?
А он ответил:
– Даже если ты меня не сможешь видеть, я буду рядом. Ничего не бойся. Будь счастливой.
Я хотела ему сказать, что смогу быть счастливой только рядом с ним, но он куда-то делся. Ну, и потом я проснулась. И очень расстроилась, что это был сон. Так мне с ним хорошо было! И всегда он мне по-доброму снится. По-доброму и к добру. Правда, последние полгода ни разу не приходил. Вот интересно, эти сны – только игра моего воображения или правда он откуда-то приходит?
– Наверное, все же приходит откуда-то. Случаются же вещие сны. Их кто-то нам посылает, – отозвалась Варя.
– Но чаще всякая чепуха в голове мельтешит, это уже родной мозг обрывки дневных впечатлений прокручивает, – задумчиво заговорила Наташа. – Хотя я вот вспомнила, что пару месяцев назад мне приснилось, как я иду по Староконюшенному мимо школы. Там школа такая старинная стоит, дореволюционная еще, я все время этим зданием любуюсь. И вот иду я там, а навстречу мне мой муж с девушкой. Идет, обнимает ее. На улице – никого! Только я и они. И он уже почти ко мне подошел, а меня все равно не видит, смотрит сквозь меня. Я его окликнула, а он идет себе, целует ту. Словно я человек-невидимка. Такой гадостный сон. Я даже вскрикнула. И проснулась. И муж проснулся. Я только тогда и поняла, что это всего лишь сон. Рассказала ему. Он меня еще по головке гладил. Утешал. «Успокойся, малышка», – говорил. А ведь это мне предупреждение было!
– А вот зачем эти предупреждения, интересно? Мы же все равно им не верим. «Это сон, это во сне». Утешаемся. И стараемся забыть поскорее, – недоумевала Варя.
– Может, чтоб удар смягчить. Сама не понимаю. Но одно чувствую: вот сейчас бы я в крови того дракона искупалась. С ног до головы. Чтобы ничегошеньки не чувствовать, стать непробиваемой на веки вечные. Понимаешь?
– Да. Очень хорошо понимаю.
– А почему ты меня про сны спросила? – встрепенулась вдруг Наташа.
– Я сейчас одну балладу с чешского перевожу. Просто для себя, из любви к искусству. Сердце радуется. До того красивая! И тоже, как ты говорила: у каждого народа свое. Вроде мы и похожи, и языки родственные, а все равно – есть такие различия, в которых душа народа раскрывается, и любишь эту душу, и видишь, какая она прекрасная, иная, чем наша, и при этом родная. Хочешь, расскажу? На твою историю похоже.
– Расскажи, – попросила Наташа.
– «Свадебные рубашки» – так называется баллада, – начала Варя. – Девушка плачет и молится перед иконой Богоматери: «Господи! Где мой батюшка? Уже на могилке его травка растет! Господи! Где моя матушка? Там лежит, возле батюшки, сестры тоже нет, брат убит на войне. Был у меня, несчастной, милый, жизнь бы отдала за него, но он отправился в чужие края и до сих пор не вернулся. Собирался в дальние края, утешал меня, слезы утирал, говорил, чтобы я лен посеяла, а пока лен растет, вспоминала бы его каждый день, через год сделала бы изо льна нити, через два – из нитей соткала бы полотно, а на третий год рубашки бы ему и себе сшила-вышила. И когда рубашки будут готовы, можно будет сплести мне свадебный веночек.
И вот – рубашки уже готовы, вышиты, сложены, уже скоро цветочки завянут на моем свадебном веночке, а о милом моем – ни слуху, ни духу, три года – ни одной весточки, жив ли, здоров ли, только Боженька о том знает!
Дева Мария, Ты одна можешь помочь мне! Верни мне милого из чужих краев, единственного моего, ненаглядного, верни мне милого! А если нет, то лучше забери мою жизнь: она мне и так без него не мила! Пресвятая Дева Мария! Пожалей меня, помоги!»
И только она так помолилась, как образ на стене ожил, словно кивнул. Девушка вскрикнула испуганно. А тут и лампадка, что едва горела, вспыхнула и погасла. Может быть, от сквозняка? Или это – злое знамение?
Вдруг послышались звуки шагов и в окошко постучали: тук-тук-тук!
– Спишь, мое сердечко, или бдишь? Это я, твой милый, здесь! Помнишь ли еще меня или другой в твоем сердце?
– Ах, мой милый! Я только о тебе и думаю! И сейчас о тебе молилась!
– Ну, оставь теперь молитвы, выходи, пойдем, пойдем, проводишь меня: месяц как раз освещает дорогу, по которой я пришел за своей невестой!
– О господи! – вздохнула Наташа, подливая в свой бокал вина. – Испокон веков у всех одно и то же! Ждем их, ждем, а потом они возвращаются!
«Они» Наташа произнесла с особой, загадочно-жуткой интонацией.
– Тебе дальше рассказывать или скучно стало? – взглянула на нее Варя.
– Не скучно. Грустно мне стало. Себя узнала. Рассказывай дальше, пожалуйста, Варь.
– Слушай и не перебивай, раз не скучно.
Девушка говорит жениху:
– Ах, боже правый! Что ты такое говоришь! Куда бы мы шли сейчас ночью! Ветер воет, пусто вокруг, подожди, когда утро настанет!
– День – ночь, ночь – день? Какая разница? – отвечает жених. – Пойдем сейчас. Днем мне сон веки смыкает. Пойдем, пока петухи не проснулись, я должен с тобой навек соединиться. Не медли, выходи, уже на рассвете ты будешь моей супругой!
Ах, как была ночь глубока!
Светил лишь месяц с высока,
И тихо, пусто все вокруг,
Лишь ветра вой и рядом друг…
Отправились они в путь: жених впереди, она за ним. И вдруг по всей деревне собаки завыли, как по покойнику.
– Какая дивная ночь, – говорит жених, – в это время мертвые встают из гроба, ты ничего не боишься, милая моя?
– Чего же мне бояться? Ты со мной. А око Божье надо мной. Скажи мне, милый, живы ли твои отец и мать и рады ли будут нашей свадьбе?
– Не спрашивай, не спрашивай, милая, иди скорее за мной, все сама увидишь. А что это у тебя в правой руке?
– Это мой молитвенник.
– Выбрось его прочь! Эти молитвы тяжелее, чем могильная плита. Выбрось! Легче будет поспевать за мной!
Взял жених из рук ее книжку, выбросил, и разом миновали они десять миль! А дорога-то шла по скалам, по чаще лесной, где дикие звери выли, словно предупреждали о скором несчастье.
А жениху хоть бы что! Он вперед, она за ним, по камням, скалам, белые ножки ее разбиваются о камни, кровь на них остается.
– Дивная ночь, ясная, – снова говорит жених, – в это время мертвые с живыми встречаются, ты ничего не боишься, милая моя?
– Чего же мне бояться? Ты со мной, а рука Господа надо мной, скажи мне, мой милый, а готов ли твой домик, чиста ли светличка, весела ли? И близко ли от дома костел?
– Не спрашивай, не спрашивай, милая, скоро все сама увидишь, иди скорее, время бежит, а дорога еще дальняя. А что у тебя за поясом?
– Это мои чётки.
– Ха, эти чётки, как кольцо змеи вокруг тебя! Они дышать тебе не дают, выбрось их прочь, мы спешим!
Схватил он четки, выбросил, и одолели они сразу двадцать миль.
А дорога шла низиной, через воды, луга, и жабы кричали в болоте, как по покойнику.
А жених все бежит вперед и вперед, а она уже еле поспевает за ним, осока режет ее бедные ножки, и трава на всем пути окрашена ее кровью.
– Дивная ночь, ясная, – произносит жених, – в это время живые спешат к гробу, ты ничего не боишься, милая моя?
– Ах, не боюсь, ведь ты со мной, а воля Божья надо мной. Дай только отдохнуть чуть-чуть, дыхание ослабло, ноги дрожат, в сердце словно ножи вонзились!
– Поспеши, девочка моя, ведь скоро мы уже там будем! Гости ждут, ждет угощение, а время летит, как стрела. А что у тебя там на шее за веревочка? И что на той веревочке?
– Это крестик от моей матушки.
– Ха-ха! Это проклятое золото, углы у креста острые, колют тебя, выбрось его, полетишь, словно птица.
Сорвал он крестик с ее шеи и выбросил, и одолели они одним махом тридцать миль!
И вот перед ними на широкой равнине высится строение с высокими окнами и башня с колоколом над крышей.
– Вот мы и пришли, милая моя! Ничего не видишь?
– Ах, боже! Это же костел!
– Нет, не костел, это мое владение!
– Твое владение? Это кладбище и ряд крестов?
– Это не кресты, это мой сад! А ну-ка, милая моя, давай-ка, прыгай через ту стену!
– О нет! Оставь меня! Жуток и ужасен твой взгляд, дыхание твое как яд, а сердце словно твердый лед!
– Не бойся ничего, милая моя, у меня весело, всего много! И мяса достаточно, хоть и без крови. Но сегодня впервые будет иначе! А что у тебя в узелке, милая моя?
– Рубашки, которые я сшила.
– Нам больше двух и не нужно: одна тебе, другая мне.
Он взял у нее узелок и с хохотом бросил его на могилу за оградой.
– Ничего не бойся, смотри на меня и прыгай за узлом через забор, – велел он невесте.
– Но ты же всю эту тяжкую дорогу бежал передо мной, прыгни и сейчас первым, – отвечала ему она.
Жених перескочил через ограду, не думая о предательстве с ее стороны. Перескочил, а девушки снаружи не видать, только белая ее одежда мелькнула неподалеку. Бежит она, надеется укрыться в убежище.
Увидела маленький домик с низенькой дверкой, скользнула туда, закрыла дверь на запор, огляделась: комнатка, как клеть, без окон, лунный свет сквозь щели пробивается. И видит она, в центре, на дощатом помосте – мертвец. А снаружи звуки раздаются: целый полк могильных тварей собрался, шумят, стучат, песни страшные воют. Тут в дверь раздался страшный стук, друг ее кричит снаружи: «Поднимайся, умерший, открой мне затвор!»
И мертвый открыл глаза, поднял голову, огляделся…
– Боже Святый, помоги! Не отдай меня дьявольской силе! А ты, мертвый, ляг и не вставай! Пошли тебе Господь Бог вечный покой! – взмолилась девушка.
Тогда мертвый положил голову и закрыл глаза, как раньше.
Но снова раздался страшный стук в дверь, еще громче кричит ее друг:
– Поднимайся, мертвец, отодвинь засов!
И от этого стука, от этого голоса мертвый снова поднимается и разворачивает свое тело к двери.
– Господи Иисусе Христе, Спаситель душ! Смилуйся надо мной! – молится девушка. А мертвому велит: – А ты, мертвец, не вставай, лежи, да поможет тебе Господь Бог, и мне тоже!
И мертвец снова лег и вытянулся, как прежде.
Но снова снаружи: бух-бух-бух! У девушки в глазах потемнело и в ушах зазвенело!
– Вставай, мертвец, и отдай мне ту, живую!
Ах, беда, беда ей, несчастной! Покойник встает в третий раз и огромные свои мутные глаза поворачивает в сторону полумертвой от страха девушки.
– Дева Мария! Не покидай меня! И Сына своего моли обо мне! Негодно я Тебе молилась, прости мне мои прегрешения! Мария, Матерь Божия, освободи меня от злой силы!
И вдруг совсем рядом раздался крик петуха, а за ним словно целая дружина петухов закукарекала.