— Вотъ видите-ли… такія деньги такъ зря, ни за что — не даются.
— Спасите, спасите меня! Я вамъ буду очень и очень благодарна. Спасите!
Она подбѣжала къ нему и схватила его за руки. Онъ стоялъ, плотоядно улыбался и не выпускалъ ея рукъ изъ своихъ рукъ.
— Позвольте, позвольте… Но какъ вы будете благодарны? Что я получу?
Она вырвала свои руки изъ его рукъ и отскочила, нахмуривъ брови.
— Я вамъ заплачу большіе проценты… — проговорила она и губы ея затряслись.
— Я не нуждаюсь въ процентахъ. То-есть да… проценты можно, но только не деньгами.
— А чѣмъ-же?
— Вы не маленькая и очень хорошо можете понимать, какими такими процентами можетъ уплатить такая хорошенькая дамочка, какъ вы… Этимъ-же вы можете уплатить и капиталъ. Въ васъ самой капиталъ… — говорилъ онъ, обернулся, не подслушиваетъ-ли ихъ кто, и продолжалъ:- Капиталъ вотъ въ этихъ маленькихъ ручкахъ… вотъ въ этихъ губкахъ, въ блестящихъ глазкахъ.
Она слушала и беззвучно шевелила губами. На лицѣ выступили красныя пятна. Онъ не останавливался и говорилъ:
— Если вы мнѣ этими драгоцѣнностями уплатите, то я вамъ сейчасъ-же дамъ сто пятьдесятъ рублей и ужь никакой мнѣ росписки не надо. Поѣдемте въ ресторанъ къ татарамъ и тамъ я вамъ вручу полтораста рублей.
На губахъ ея показалась пѣна. Сама она прижалась къ стѣнѣ, чтобы не упасть, и прошептала:
— Подите вонъ… Вы мерзавецъ… Уходите… Вы подлецъ.
Онъ вздохнулъ и взялся за шляпу. Съ губъ его все еще не сходила плотоядная улыбка.
— Знаете что… — проговорилъ онъ. — Если такъ просятъ деньги у человѣка, которого только сейчасъ увидали, и даже не знаютъ, кто онъ, какъ его зовутъ, то значитъ деньги ужъ, въ самомъ дѣлѣ, очень нужны, нужны до зарѣзу, какъ вы выразились. Я ухожу, но на всякій случай оставляю мою карточку. Можетъ быть, вы подумаете, сообразите и согласитесь на мои условія. Вотъ моя карточка.
Онъ бросилъ ее на столъ и направился къ выходной двери, но тотчасъ-же обернулся и прибавилъ:
— Я вдовъ, живу одинъ, и пріѣздъ вашъ ко мнѣ нисколько васъ не скомпрометируетъ. Прощайте… Подумайте.
— Вонъ, вонъ… мерзавецъ… — еле прошептала она, спускаясь на стулъ.
Въ глазахъ ея опять помутилось.
Онъ вышелъ изъ комнаты.
* * *Она опять пришла въ себя. Старая нянька примачивала ей виски одеколономъ, а на головѣ держала холодный компрессъ.
— Что это такое, матушка-барыня, съ вами? Пріѣхали — лица на васъ не было, а тутъ ужъ и дурнота… Прилягьте, матушка, Анна Савельевна. Пойдемте, я васъ положу на постельку, — говорила нянька и повела барыню въ спальню.
Но Аннѣ Савельевнѣ не лежалось. Она тотчасъ-же поднялась съ постели. Все происшедшее проносилось передъ ней какъ въ чаду. Сердце болѣзненно сжималось. Въ головѣ проносились проигравшія на скачкахъ лошади, на которыхъ она такъ разсчитывала, что онѣ дадутъ ей хорошій выигрышъ, мелькала фигура осанистаго пожилого господина, привезшаго ее со скачекъ, его сѣрая шляпа, бѣлый жилетъ, черный галстукъ съ черными горошинами и воткнутая въ галстукъ крупная жемчужина съ видѣ булавки. Карточка это, брошенная имъ на столъ, мозолила Аннѣ Савельевнѣ глаза.
— Гнусный человѣкъ! — проговорила она вслухъ съ негодованіемъ. — Послѣ такого подлаго предложенія смѣетъ еще карточку свою оставлять!
Она схватила карточку, хотѣла разорвать ее, не читавши, и выбросить, схватила ее, во «остановилась и прочитала. На карточкѣ стояло: „Климентій Аркадьевичъ Елтухъ-Чопоровскій“. Былъ на карточкѣ и адресъ: Фурштадтская, домъ такой-то.» Она съ негодованіемъ отбросила отъ себя карточку, бросилась въ дѣтскую, схватила изъ рукъ няньки ребенка и стала его цѣловать и прижимать къ своей груди. Она заплакала.
Вошла кухарка съ засученными по локоть рукавами платья и сказала:
— Нездоровится, вамъ, барыня? Простудились. Это бываетъ. Покушать-бы вамъ… Вѣдь ужъ пора. А пообѣдаете, такъ и прилечь… ѣдой да сномъ иногда все проходитъ. Винца выкушайте малость.
— Да скиньте вы съ себя, барыня, платье-то и надѣньте капотикъ, — прибавила въ свою очередь нянька. — Шутка-ли, цѣлый денъ въ корсетѣ! Вездѣ надпираетъ и все эдакое…
Нянька помогла барынѣ переодѣться. Кухарка накрыла на столъ.
Переодѣваясь, Анна Савельевна думала:
«Золотые- часы съ цѣпочкой… Браслетъ — подарокъ Сержа, когда я была еще невѣстой, и деньги, которыя онъ прислалъ для уплаты за квартиру — все прахомъ въ три дня пошло»…
Она сѣла за столъ, но ѣсть ей не хотѣлось. Хлебнула она двѣ ложки супу и положила ложку на столъ. Былъ битокъ въ сметанѣ. Она поковыряла его вилкой и оставила. Разрѣзала огурецъ и тоже ѣсть не могла. Кухарка подала кисель, но она ужъ встала изъ-за стола.
«Сто пятьдесятъ рублей… Сто пятьдесятъ рублей въ два дня исчезли… А вѣдь эти деньги еще пять дней тому назадъ нужно было заплатить за зимнюю квартиру. Срокъ уже истекъ… И часы, часы золотые…» мелькало у ней въ головѣ. «Боже мой! Что только будетъ, когда Сержъ вернется! Какъ я ему объявлю! Какъ я ему скажу!»
— Ужасъ! Ужасъ! — прошептала она вслухъ и закрыла лицо руками.
— Прилягьте вы, матушка-барыня… — приставала къ ней нянька.
Анна Савельевна прилегла, но не лежала и четверти часа. Она встала, подошла къ туалетному столику, вынула изъ шкатулки письмо мужа и начала его перечитывать. Письмо лежало въ денежномъ конвертѣ съ пятью сургучными печатями.
Мужъ писалъ: «Посылаю тебѣ, дорогая Аня, двѣсти рублей… Сорокъ рублей тебѣ на расходы, сто шестьдесятъ ты отдашь за квартиру за четыре мѣсяца. Контрактъ ты найдешь у меня на письменномъ столѣ въ бюварѣ. Срокъ перваго августа. Но пожалуйста не просрочь уплатить. Въ контрактѣ сказано, что по истеченіи семи дней послѣ срока, если за квартиру не уплочено, домовладѣлецъ имѣетъ право взыскать по пяти рублей за каждый просроченный день и, сверхъ того, потребовать очистить квартиру. Пожалуйста, не просрочь. Домовладѣлецъ нашъ педанть, человѣкъ неуступчивый, даже можно оказать алчный, а за квартиру мы платимъ сравнительно не дорого. Жаль будетъ»…
— Господи! Что тутъ дѣлать! Научи меня! — воскликнула она, вынула изъ бювара мужа контрактъ на квартиру, стала читать, но въ головѣ ея было до того пусто, что она не могла понять, что читала, свернула контрактъ и положила его обратно въ бюваръ.
Пришли сосѣди, двѣ дамы съ дѣвочкой-подросткомъ стали звать Анну Савельевну гулять, но она сказала, что ей нездоровится, и отказалась.
— Да, это видно… У васъ совсѣмъ больной видъ… Да и глаза красные, — сказала одна изъ дамъ. — Кстати, что вы сдѣлали сегодня на сачкахъ? — спросила она.
Анну Савельевну при этомъ вопросѣ какъ-бы кто ножомъ пырнулъ въ сердце. Она поблѣднѣла еще больше и схватилась за стулъ.
— Ничего… Тамъ… Я ставила пополамъ… И такъ, и этакъ… Въ компаніи, — отвѣчала она.
— Да… У васъ совсѣмъ болѣзненный видъ. И нервность какая-то. Смотрите… Берегитесь…. Что мужъ? Когда онъ вернется изъ командировки? — задавали вопросъ дамы и ушли.
А карточка попрежнему лежала на столѣ. Анна Савельевна опять взяла ее въ руки, прочла еще разъ, повертѣла ее въ рукамъ, взяла и спрятала въ спальнѣ въ свою шкатулку.
Наступилъ вечеръ. Стемнѣло. Подали самоваръ. Анна Савельевна заварила чай, сѣла къ столу, пригорюнилась и думала про себя:
«Погибла я… Совсѣмъ погибла. Двадцать рублей у меня есть. Можетъ быть можно было-бы еще отыграться… Но скачки черезъ четыре для… А этотъ контрактъ несчастный… Если-бы только внести за квартиру! Но гдѣ взять деньги? Гдѣ?»
Она встала изъ-за стола, пошла въ спальню, вынула изъ шкатулки карточку и снова прочла ее, даже вслухъ проговорила адресъ, но краска стыда бросилась ей въ лицо и она отбросила отъ себя карточку.
Показалась кухарка!..
— Что прикажете завтра къ обѣду готовить? — спросила она.
— Послѣ, послѣ! Вѣдь можно завтра утромъ объ этомъ поговорить! — крикнула Анна Савельевна и замахала руками.
— Скушали-бы чего-нибудь. Вѣдь ничего сегодня не кушали, — бормотала кухарка, уходя отъ нея.
Анна Савельевна сходила въ дѣтскую, благословила ребенка и сама стала ложиться спать.
Ложась спать и снимая съ себя чулки, она вслухъ повторила слова, сказанныя ей давеча Елтухъ-Чопоровскимъ (она уже помнила его фамилію):
— Я вдовецъ, живу одинъ и визитъ вашъ ко мнѣ не можетъ скомпрометировать васъ…
Но произнеся эти слова, она содрогнулась. Ее стала бить лихорадка. Она закуталась въ одѣяло и долго не могла согрѣться. Но ей не спалось. Черезъ полчаса она встала съ постели, зажгла свѣчку, взяла съ своего туалетнаго столика портретъ мужа въ орѣховой рамкѣ подъ стекломъ и плача, принялась цѣловать портретъ и говорить:
— Гнусная я… Гнусная… Прости мнѣ, Сержъ! Нѣтъ, лучше смерть…
Слезы ее нѣсколько успокоили. Она заснула, но сонъ былъ тревожный, снились скачки, жокеи, лошади, Елтухъ-Чопоровскій, обнимающій ее и цѣлующій. Она закричала и проснулась. Холодный потъ выступилъ у ней на всемъ тѣлѣ. Она зажгла свѣчку и пошла посмотрѣть въ другую комнату, который часъ на стѣнныхъ часахъ. Былъ четвертый часъ. Начинало уже свѣтать. Ночь блѣднѣла.
Анна Савельевна такъ ужъ и не заснула больше. Поднялась она съ постели еще раньше прислуги. Когда она одѣвалась, ей опятъ лѣзли въ голову слова:
«Я вдовъ, живу одинъ, визитъ вашъ ко мнѣ не скомпрометируетъ васъ».
За чаемъ она вдругъ ударила кулакомъ по столу и воскликнула:
— Кто будетъ знать? Никто не будетъ знать! Это будетъ моя гробовая тайна! Никто! Никто!
Передъ ней лежала на столѣ карточка Елтухъ-Чопоровскаго.
Въ десять часовъ утра Анна Савельевна начала одѣваться.
— Я въ городъ ѣду… — сказала она нянькѣ. — Обѣдайте безъ меня… Накормите ребенка. Пожалуй, мнѣ оставьте какой-нибудь кусочекъ. Вернусь не скоро. Сегодня нужно за городскую квартиру платить.
Какъ она ѣхала въ городъ по желѣзной дорогѣ, какъ вышла изъ вокзала на улицу, она смутно помнитъ. Смутно помнитъ, что сѣла безъ торга въ извозчичью пролетку и сказала:
— На Фурштадтскую!
Часа въ три она выходила изъ подъѣзда. Взоръ ея блуждалъ. Запекшими губами она шептала:
— Проклятый тотализаторъ!!!
VIII
Это было въ девятомъ часу утра. Кухарка Эмиліи Францевны Ваухъ, сдающей меблированныя комнаты, несла по корридору самоваръ къ жильцу Коклюшкину, молодому человѣку, служащему въ какомъ-то агентствѣ страхованія жизни, какъ вдругъ раздался выстрѣлъ за стѣной. Кухарка Анисья вздрогнула и до того испугалась, что чуть не выронила изъ рукъ самоваръ. Вслѣдъ за этимъ послышался второй выстрѣлъ. Анисья быстро поставила на полъ самоваръ, схватилась за сердце и побѣжала обратно въ кухню, крича:
— Святители! Угодники! Что-же это такое! Кто-то у насъ стрѣляетъ! Охъ, моченьки моей нѣтъ! Стрѣляетъ!
Но загремѣлъ и третій выстрѣлъ, глухо раздаваясь въ корридорѣ.
Въ комнатѣ Эмиліи Францевны звонко залаяла собаченка. Въ корридоръ начали выскакивать жильцы. Первымъ выскочилъ статскій совѣтникъ, старикъ Двигаловъ. Онъ былъ въ халатѣ, въ туфляхъ и забылъ даже надѣть парикъ на голое темя, который обыкновенно носилъ. Онъ брился у себя въ комнатѣ и одна щека его была даже еще въ мылѣ.
— Что это: стрѣляютъ? Жильцы стрѣляютъ? Послушайте! Это-же невозможно…
Выбѣжала и квартирная хозяйка Эмилія Францевна Ваухъ. Она была въ юбкѣ, въ ночной бѣлой кофточкѣ, въ папильоткахъ, и одна изъ бровей ея была размазана по лбу.
— Gott im Himmel! — кричала она. — Кто это стрѣляйтъ? Развѣ можно стрѣляйтъ на квартира! Анисья! Гдѣ ты?
— Охъ, матушки мои! Охъ, батюшки мои! — раздавалось изъ кухни. — Ноженьки мои! Рученьки мои! Вѣдь чуть самоваръ не выронила!
Быстро отворилъ дверь молодой жилецъ Коклюшкинъ въ сѣренькой пиджачной парочкѣ и опрокинулъ дверью стоявшій около нея самоваръ. Кипятокъ полился по полу, но Коклюшкинъ перескочилъ черезъ самоваръ и черезъ лужу и бросился къ Эмиліи Францевнѣ.
— Гутъ моргенъ, — сказалъ онъ ей. — Знаете, вѣдь тутъ непремѣнно какое-нибудь несчастіе. Это стрѣлялъ чиновникъ, мой сосѣдъ. Навѣрное что-нибудь произошло, Эмилія Францевна.
— Охъ, что вы! — съ испугомъ проговорила нѣмка и схватилась за сердце.
— У Подшмыгина, вы думаете? — спросилъ старикъ, статскій совѣтникъ, подходя къ нимъ.
— У него, у него… Я-же вѣдь слышалъ. Это рядомъ со мной… Три выстрѣла…
Изъ полуоткрытыхъ дверей, находящихся рядомъ съ дверью Эмиліи Францевны, выглянула голова учительницы музыки, пожилой дѣвицы Голубаевой. Голубаева была въ ночномъ чепцѣ и съ испугомъ говорила:
— Боже мой!.. Неужели онъ покончилъ съ собой? Неужели онъ покончилъ съ собой? Неужели онъ застрѣлился! Онъ съ недѣлю былъ мраченъ и не разговаривалъ ни съ кѣмъ…
— Надо постучаться къ Подшмыгину, и тогда все будетъ извѣстно, — говорилъ старикъ статскій совѣтникъ, шмыгая туфлями по корридору.
— Надо, надо… Непремѣнно надо… — прибавилъ Коклюшкинъ, но самъ не двигался, — Эмилія Францевна, вы, какъ хозяйка, обязаны…
— Охъ, нѣтъ! Я не могу! Я боюсь! — замахала руками нѣмка.
— Я думаю прежде всего надо послать за полиціей… — совѣтовала высунутая изъ дверей голова учительницы музыки.
— А вообразите, что ничего не произошло, такъ зачѣмъ-же кавардакъ дѣлать? — отвѣчалъ статскій совѣтникъ. — Можетъ быть, онъ просто такъ… — шалилъ… или въ нетрезвомъ видѣ… Долженъ вамъ замѣтить, что я въ корридорѣ сколько разъ видѣлъ его изрядно и изрядно хватившимъ и покачивающимся на ногахъ. Мало-ли что съ пьяна дѣлается!
— Позвольте… Но вѣдь теперь утро… — замѣтилъ Коклюшкинъ.
— Эхъ, молодой человѣкъ! Ужъ кто пристрастившись къ этому зелью, тотъ и съ утра… Эмлія Францевна, вы должны, какъ хозяйка, постучать въ дверь и окликать его. Если онъ не подастъ голоса…
— Нѣтъ, нѣтъ, я не могу! Я пужа… Я… Я пугайтъ… боюсь… — опять замахала руками нѣмка. — Пускай Анисья… Анись! — крикнула она.
Изъ кухни въ глубинѣ корридора показалась нѣсколько оправившаяся уже отъ испуга кухарка. Она шла, держа руки подъ передникомъ, и бормотала:
— Милая барынька… Что-жъ это такое у насъ случилось-то! Въ комнатахъ палятъ. Ай-ай… Тутъ бѣда, непремѣнно бѣда какая-нибудь. Еще вчера вечеромъ, когда я пришла къ нему убирать самоваръ, онъ мнѣ сказалъ: «завтра утромъ ты мнѣ самовара не подавай. Мнѣ не придется чай пить».
— Сказалъ: мнѣ не придется чай пить? — быстро спросилъ прислугу статскій совѣтникъ.
— Какъ передъ иконой говорю, сказалъ, — вздохнула кухарка.
— Ну, такъ ты обязана и постучать къ нему въ дверь. Если онъ не откликнется…
— Нѣтъ, баринъ… Хоть зарѣжьте меня, не могу. Боюсь. Стучите сами.
— Я охотно бы постучалъ, моя милая, но это не мое дѣло.
— Да что-жъ тутъ такого? Давайте, я постучусь, — отозвался Коклюшкинъ.
— Оставьте, оставьте… Вы можете быть черезъ это привлечены къ дѣлу, если тамъ несчастіе! — говорила голова учительницы музыки, все еще торчавшая изъ дверей.
Но было уже поздно, Коклюшкинъ стучалъ въ дверь и кричалъ:
— Господинъ Подшмыгинъ! Господинъ Подшмыгинъ! Вы здоровы!? Подшмыгинъ!
Отвѣта не было никакого.
— Подшмыгинъ! Откликнитесь-же! Мы должны знать, благополучно-ли у васъ? — пробасилъ статскій совѣтникъ.
Но въ комнатѣ безмолвствовало.
— Конецъ! Посылайте за дворникомъ… Надо разломать дверь, — сказалъ Коклюшкинъ хозяйкѣ.
Та схватилась за голову.
— Ахъ, да неужели-же такое несчастіе! Mein Gott! — прошептала она, ударила кулакомъ въ дверь и закричала:- Подшмыгинъ! Голубчикъ! Вы живъ? Дайте отвѣтъ.
Начали гремѣть дверной ручкой, стат&кій совѣтникъ нѣсколько разъ ударилъ въ дверь каблукомъ, его-же, Подшмыгина, сапога, которые были выставлены съ вечера за дверь для чистки, но изъ комнаты не раздалось ни звука.
— Анись! иди за полиціей… — сказала Эмилія Францевна.
— Позвольте, позвольте… Прежде всего надо за дворникомъ, а ужъ онъ потомъ призоветъ полицію, — заговорили жильцы. — Анисьюшка! Позови старшаго дворника.
Анисья бросилась на кухню.
Вскорѣ вошелъ старшій дворникъ въ лакированныхъ сапогахъ гармоніей, въ пиджакѣ, въ серебряной часовой цѣпочкѣ на жилетѣ.
— Три выстрѣла, вы говорите? — бормоталъ онъ. — Въ квартирѣ воспрещено даже и на одинъ-то выстрѣлъ. Вѣдь это не дача. Дверь заперта?
— Заперта, заперта. Изъ-за этого мы васъ и позвали, — говорили жильцы.
— Вы стучали и онъ не откликается?
— Ни, ни… Ни одного словечка.
Дворникъ самъ постучалъ въ дверь и закричалъ:
— Баринъ! Послушайте! Откликнитесь! А то мы взломаемъ дверь! Я дворникъ!
И на этотъ разъ отвѣта не было никакого. Дворникъ заглянулъ въ замочную скважину.
— Тамъ ключа въ двери нѣтъ. Дайте-ка ключи отъ другихъ дверей. Можетъ быть, подойдетъ какой-нибудь и отворить можно.
Жильцы бросились къ себѣ въ комнаты и принесли ключи. Дворникъ сунулъ въ замокъ ключъ, и первый-же ключъ вошелъ. Онъ повернулъ ключъ, нажалъ ручку — и дверь отворилась. Первое, что бросилось всѣмъ въ глаза — лужа крови на полу.
— Ай, ай! О, Gott! — вскрикнула нѣмка и тутъ-же опустилась на стулъ, закрывъ лицо руками.
Мужчины стояли около кровати. На кровати лежалъ на окровавленной подушкѣ среднихъ лѣтъ мужчина съ маленькой черной бородкой. Воротъ ночной сорочки его былъ разстегнутъ. Самъ онъ былъ прикрытъ простыней. Байковое сѣрое одѣяло съѣхало на полъ.
— Наповалъ? — спрашивалъ кто-то…
— Конецъ.
— Письмо, письмо… записка… — указалъ статскій совѣтникъ на столъ и взялъ листокъ бумаги. Онъ прочелъ вслухъ:
— «Кончаю съ собой. Въ смерти. моей прошу никого не винить, кромѣ… Во всемъ виноватъ тотализаторъ. Я проигралъ казенныя деньги. Проклятый тотализаторъ!»
— Живъ! Живъ! — раздался сзади него голосъ учительницы музыки… Бѣгите за докторомъ… Докторъ живетъ у насъ на лѣстницѣ.
1908