Ущелье геенны - Давид Шраер-Петров

Ущелье геенны

Давид Шраер-Петров

Лия, Гомер, Исав — вот главные герои моей истории. И хотя имена условны, персонажи вполне реальны. Все, о чем я рассказываю, происходило на моих глазах. То есть я воспроизвожу только то, что видел сам. Я даже не нуждаюсь в воображаемых сценах, которые имели место, но которые я не мог наблюдать. Хотя они, возможно, были еще напряженнее того, что я видел.

История моя — не обыкновенная, а необыкновенная. В духе библейских повествований или древнегреческих трагедий. Потому и взяты имена-символы: Лия, Исав, Гомер.

История, которую я расскажу, началась в восьмидесятые годы в среде евреев-отказников. Нас было много. Говорят, в одной Москве собралось около пятидесяти тысяч. И хотя мы жили в разных районах столицы, на разных улицах, получалось так, что это была большая община евреев, которые задумали вырваться из Совдепии куда угодно: в Израиль, в Америку, в Канаду, в Австралию. Лишь бы не жить там, где евреи бесправны. Мы не хотели, чтобы наши дети росли, женились и заводили детей в такой стране. Нам казалось, что евреи имеют право на другую долю. С одной из таких семей мы сошлись довольно коротко. Его звали Исав, ее Лия. У них был сынишка лет четырех по имени Сид. До подачи документов в ОВИР Исав работал инженером на машиностроительном заводе, один из цехов которого выпускал телескопы для подводных лодок. Исаву отказали в заграничной визе из-за «секретной информации, которой он обладает». Так он и Лия стали отказниками. А с ними и маленький Сид.

Я познакомился сначала с братом Лии — Арамом. Дело в том, что Арам руководил подпольным еврейским театром. Меня пригласили играть в клязьмерском квинтете, который сопровождал спектакли. Я к тому времени потерял работу, а был второй скрипкой в оркестре Театра эстрады. Перебивался я уроками музыки и ночными дежурствами на автомобильной стоянке, а как только выдавалось несколько свободных часов, мчался на репетицию в наш еврейский театр. Кстати, на стоянку меня устроил Исав, у которого было множество знакомств. Такой сумасшедшей жизнью жили тогда отказники: случайные заработки, очереди на прием в ОВИР, бесконечные встречи у кого-то из друзей, и разговоры, разговоры, разговоры о том, как вырваться из Совдепии, как получить выездную визу… Репетиции наши устраивались на разных квартирах и проводились кое-как, потому что труппа никогда не собиралась в полном составе. На этот счет была придумана система замен. Например, со мной приходили жена или сын. Они были искренними поклонниками еврейского андеграундного театра. Иногда кто-нибудь из них заменял меня. Жена играла на рояле. Сын — на гитаре. Так что в квартире, где мы репетировали, кроме актеров, всегда были дублеры и фанаты. Одним из фанатов театра стал Гомер, которому кто-то дал телефон Арама, брата Лии.

История Арама такова: он заканчивал режиссерское отделение Театрального института. Но в последний момент ему не разрешили дипломную постановку. Арам хотел возобновить на сцене спектакль по пьесе Лермонтова «Испанцы». Возобновить в том виде, в каком драму эту играли в Еврейском театре у великого режиссера и актера Михоэлса. Дирекция Театрального института наложила вето на идею Арама. Он же не хотел ставить ничего другого. Дирекция уперлась. Арам не пошел на компромисс, не получил диплома и подал документы на выезд в Израиль. Подал одновременно с сестрой Лией, ее мужем Исавом и маленьким Сидом. Им всем отказали. И вот тогда Араму пришла в голову идея организовать подпольный еврейский театр. Арам стал там режиссером и ведущим актером. Он был создан для сцены. Рослый, с горящими глазами, с мощным голосом, в шапке цыганских кудрей и с курчавой бородой, Арам был рожден, чтобы играть еврейских героев: Бар Кохбу, Иуду Маккавея, Владимира Жаботинского.

Лия достойно выступала в паре с ним: стройная, длинноногая, с нежным, удлиненным, как у Нефертити, лицом, напряженными, чуть вытянутыми губами, красивой грудью и волнующими бедрами. Она любила носить шелковые цветастые платья с глубоким вырезом. Примерно тогда на горизонте нашего подпольного театра появился Гомер.

Он был профессиональным переводчиком с греческого. Чаще всего это были технические или медицинские переводы. Гомер пробовал себя и в художественной литературе. Например, он перевел пьесу современного греческого драматурга Петропулоса «Давид и Голиаф» и начал предлагать ее разным театрам. Сначала театрам Москвы и Питера. Потом Архангельска и Новосибирска. Затем Тулы, Калинина, Омска и Барнаула. Ему отказывали. Даже, иробиджанский театр отказал. Гомер потратил весь гонорар, полученный в разное время за переводы для реферативного журнала, на почтовые расходы и телефонные переговоры с завлитами театров, но ему вежливо говорили «нет», даже не объясняя причины. Да и не надо было объяснять. Какая цензура позволит ставить пьесу, в которой еврейский пастух Давид побеждает циклопа-палестинца?! Гомеру советовали: «Ты нам предложи пьесу, хоть греческую, хоть турецкую, лишь бы с современным и прогрессивным сюжетом». Среди хороших таковых не нашлось. Зато он открыл для себя замечательного греческого поэта Кавафиса. Гомер просто бредил стихами Кавафиса.

Он знал почти всего Кавафиса и многое перевел. На этот раз Гомеру страшно повезло. Его переводы напечатали в журнале «Иностранная литература». С ним заключили договор на издание книги Кавафиса на русском. И не кто-нибудь, а издательство «Радуга». Он почти стал знаменитостью. Но давняя мечта увидеть на сцене «Давида и Голиафа» не оставляла Гомера. Так он пришел в наш подпольный еврейский театр.

Отчетливо помню день и час, когда Гомер пришел к Араму. Был вечер холодного апрельского дня начала восьмидесятых. Красное, как георгиновый куст, солнце падало за колокольню Елоховской церкви. Мы репетировали в квартире Ильиных. Их дочка Надя, рыжеволосая, очень хорошенькая, изображала сестру Бени Крика Двойру, которую выдавали замуж. Арам ставил «Одесские рассказы» Бабеля. Сам играл налетчика Беню, а Лия — красивую русскую девушку Катюшу. В это время в квартиру позвонил Гомер. Из-за шума (мы играли в полном составе, клязьмерский квинтет весь был на месте: скрипка, аккордеон, гитара, ударник, труба) никто не услышал, как в дверь позвонили, никто не видел, как кто-то вошел и, тихо улыбаясь, смотрел нашу репетицию. Это был Гомер в черном драповом пальто с накинутым поверх белым шелковым шарфом. Волосы цвета осеннего дуба расчесаны, напомажены и разведены белой линией пробора. Впору было бы увидеть белую гвоздику в петлице пальто. Стройный, утонченный, загадочно улыбающийся аристократ. Мы репетировали в кабинете-библиотеке. Актеры располагались посредине. Музыканты сидели на стульях, приставленных к стеллажам. Зрители и дублеры сбились в кучу на кожаном диване весьма почтенного возраста. Подозреваю, что «времен Очакова и покорения Крыма», — до того сморщенной была его белесая слоновья шкура. Гомер слушал, уставившись на Лию. Она остановилась. То есть перестала задирать в пляске голые дразнящие ноги и распевать залихватскую одесскую песню: «Гоп са смыком эта буду я…», сочиненную из смеси еврейских и русских жаргонных слов. А до того, как перестала распевать, она (Катюша) кокетничала с Беней (Арамом), призывно покачивая бедрами. Остановились и другие актеры. Оркестранты перестали играть. Гомер подошел к Лие, взял ее за руку и прочитал любовные стихи (потом мы узнали, что это из Кавафиса):

Прочитал, глядя на Лию, лицо которой освещало красно-георгиновое, уплывающее за колокольню солнце. Прочитал стихи, держа Лию за руку, а потом поцеловал ее длинные пальцы с красными виноградинами ногтей. Она сказала: «Спасибо». И поцеловала Гомера в щеку.

Муж Лии, Исав, никогда не засиживался на репетициях, хотя тоже был яростным фанатом нашего театра. И, конечно же, верил в сценическую звезду своей жены. К сожалению, ему всегда было некогда. Он вечно спешил. В спешке забегал на репетицию, в спешке исчезал, в спешке ел, пил, спал. Наверняка, и целовал жену в спешке. Зато никто не мог так мгновенно слетать куда-то в даль собачью, чтобы достать нужный кусок картона для декорации или фонарь для световых эффектов. Фонарь с желто-сине-зелено-красными фильтрами. Или невероятного фасона парик. Словом, всяческий реквизит, который именно сейчас, немедленно, требовался гениальному режиссеру Араму для воплощения новейшей его сценической идеи. Исав выслушивал просьбу, звонил кому-то, мчался куда-то, доставал все необходимое и мгновенно исчезал по своим делам, направленным на добычу деньжат и продуктов для семьи. Он, как правило, вечером заезжал за Лией и маленьким Сидом на своих «Жигулях»-шестерке, которыми очень гордился, подрабатывая, к тому же на них, как нелегальный таксист. Заодно подвозил кого-то из нашей семьи или всех вместе. Мы жили на остановку ближе, чем Исав, Лия и маленький Сид. Мы — у метро «Аэропорт», они рядом с «Соколом». Исав был невысоким темноволосым крепышом. Он сгорал от переизбытка энергии. В самый лютый мороз носился по Москве без шапки и с распахнутым воротником рубахи. Волосы выползали из-под рубашки, как дым из жаровни. Исав обожал свою Лию и своего маленького Сида.

Арам и Лия были близнецами. Оба яркие, красивые, горячие, цыганистые. Как породистые арабские кони, готовые сорваться, услышав сигнал, и мчаться по беговому кругу под рев трибун до самой победы. Мы все были так увлечены театром, так заняты повседневными грошовыми заработками, так поглощены непрерывной упорной борьбой за получение выездных виз, что поначалу не заметили влюбленности Гомера и Лии друг в друга. Конечно, мы видели, что Гомер все чаще и чаще приходит на наши репетиции, вступает с Арамом в обсуждение пьесы, написанной режиссером на основе рассказов Бабеля, словом, день за днем все больше становится нашим коллегой. Он был щедрым малым, этот переводчик с греческого языка. То в морозный день притащит пакет, набитый горячими «с пылу, с жару» пирожками, купленными у метро, то в июльскую жару принесет охапку «эскимо» на палочке для всей труппы, то подарит каждой актрисе букетик ландышей. Но постепенно мы стали замечать, что Гомер и Лия все чаще застывают в каком-нибудь углу нашего «репетиционного зала» и говорят-говорят-говорят — о чем-то наверняка хорошем и романтическом, потому что бесперерывно улыбаются, иногда касаясь пальцами плеч, щек, рук друг друга. Это все всплывает в воспоминаниях теперь, когда история пришла к абсолютному концу. Так бывает очевиден исход грозы: потемнело, налилось, засверкало, отгремело, излилось, утихло… Или: потемнело, налилось, засверкала молния, дом сгорел от пожара. А тогда? Слишком тяжела была наша жизнь в отказе, чтобы присматриваться к чьим-то мимолетным увлечениям. Если кому-то что-нибудь даже и увиделось.

Наверняка они говорили о возвышенной любви. Но и о реальной жизни говорили.

— Лия, вы замечательно играли сегодня.

— А вчера?

— И вчера.

— А позавчера?

— Каждый день.

— Если каждый день играть одно и то же, надоест смотреть.

— Мне никогда не надоест.

— Что значит — никогда?

— Лия, вы любите Исава?

— Он мой муж и отец Сида.

— Я буду вашим мужем и отцом Сида.

— Это убьет Исава.

— А так погибаем мы оба.

— Что будет с Сидом?

— Я усыновлю его.

— Но для этого мне надо развестись с Исавом.

— Конечно! Лия, любимая! Ты разведешься. Мы поженимся, и я усыновлю Сида.

— Исав на это не согласится!

— На развод?

— И на развод, и на усыновление. К тому же придется забирать документы из ОВИРа. И мне, и Исаву. И переподавать на выезд с самого начала. Ты меня любишь, Гомер?

— Очень!

— Тогда все можно сделать. Я разведусь с Исавом. Мы поженимся. Нам пришлют новый вызов из Израиля. Мы подадим на выезд втроем: я, ты и Сид.

— Я люблю тебя, Лия.

— И я тебя, Гомер.

— Пускай Исав уезжает, а мы останемся здесь.

— Ты не хочешь ехать с нами?

— Я вообще не хочу уезжать. Я хочу жить в России, переводить с греческого на русский, любить тебя. Это все, что мне нужно, Лия.

Думаю, такие разговоры происходили у них нередко. Разговоры разговорами, а любовь любовью.

Пьеса по рассказам Бабеля была поставлена в сентябре восемьдесят второго. Кажется, так. Потому что потом наступили последние годы «отказного» нашего существования, еще более безнадежные. Да, пожалуй, наш театр помогал отказникам выжить. Пьесу мы играли на разных квартирах, кочуя по Москве со всем реквизитом. Знали об этом власти? Не сомневаюсь — знали. Почему же делали вид, что не замечают? Время было сложное: Афганистан, где бесславно увязли советские войска, хронические неурожаи, вынуждавшие просить Америку и Канаду поставлять в СССР зерно, какие-то глубокие разногласия между ЦК и КГБ, да и внутри каждой из этих дьявольских организаций. Словом, власти запихнули нас в мешок отказа и ждали подходящего момента, чтобы выслать в Сибирь или продать, получив за это какие-то неслыханные барыши. А пока наш подпольный театр продолжал существовать. Арам приступил к постановке пьесы Петропулоса «Давид и Голиаф», переведенной с греческого Гомером. Вполне понятно, что Арам играл Давида, а Лия — его возлюбленную, Авигею, жену богатого и злого Навала, которого Г-сподь покарал смертью. Покарал смертью, а жену его Авигею отдал Давиду, победившему злого Голиафа. Такой вот мифологический сюжет, отчасти совпадавший с реальностью, репетировала наша труппа. Правда, Исав был добрый, а не злой. К тому же он так любил Лию и Сида, что пересиливал свою ревность. Поскольку Гомер не собирался уезжать, а Лия твердо решила эмигрировать, то не было смысла затевать развод.

Воспроизвожу только то, что видел сам. Исав больше не заезжал за Лией и Сидом. Их провожал Гомер на такси. Дела у Гомера шли хорошо. В Театре драмы и комедии приняли в его переводе пьесу древнегреческого драматурга Аристофана «Облака», а в Питере выходил переведенный Гомером исторический роман одного из современных греческих писателей. Все знали об адюльтере. Вначале кто-то их осуждал, кто-то оправдывал, кто-то даже перестал знаться с Лией, а некоторые и с Исавом (за его «беспринципность»). Но пять лет — большой срок. Почти тюремный. Так что разговоры улеглись, и близость Лии и Гомера стала рутиной. Мы встречались с влюбленными не только в нашем театре. Страсть их, казалось, стала еще сильнее. Это видели все — на репетициях, спектаклях и «в свете». Для нас «светом» были встречи у американских дипломатов с просмотром новых кинофильмов, обильными угощениями и возлияниями. Лия ходила на просмотры с Гомером. Чаще всего такие вечера устраивались американским атташе по культуре или его помощниками. Начался последний год нашей «отказной» жизни. Мы, конечно, тогда не знали, что последний, но чувствовали приближающиеся политические перемены и надеялись, что вот-вот получим разрешение на выезд. Особенно это ясно стало после Чернобыля. С тревогой ждала перемен Лия, все еще надеясь, что Гомер в последнюю минуту передумает, получит вызов из Израиля и подаст документы в ОВИР.

Однажды мы с женой были приглашены в гости к американскому дипломату Двэйну Макрою и его жене Изабел на просмотр мюзикла «Скрипач на крыше». Была весна, но пока еще хмурая, неустойчивая. В стране начались перемены. И тем не менее каждый поход в дипломатический дом был рискованным. Но у нас не было выхода. Американские дипломаты были единственными, кто поддерживал нашу борьбу за выезд. Супруги Макрой жили в многоэтажном доме на Кутузовском проспекте. Как раз напротив пирамидальной громады гостиницы «Украина». Дипломатический дом был отгорожен от проспекта каменным забором с воротами, у которых дежурили вооруженные милиционеры, выполнявшие роль пограничников. Мы должны были терпеливо ждать, пока хозяин выйдет и проведет нас через охраняемые ворота. Мы с женой пришли раньше и ждали, беседуя о всяких незначащих вещах, чтобы заполнить вязкое ожидание. Белесое солнце, как летучая мышь, скользнуло крылом по милицейской будке и свалилось за Триумфальную арку в конце Кутузовского проспекта. Вскоре пришли Лия с Гомером. Мне показалось, что глаза Лии опухли и покраснели, будто она недавно плакала. Гомер был необычно замкнут. Наконец, из ворот вышел Двэйн Макрой, высокий красивый белозубый. Его сияющая улыбка на темном лице, казалось, разогнала тучи ненастного мартовского дня. Мы прошли мимо охранников, вошли в подъезд и поднялись на лифте. У Макроев было тепло, уютно, безопасно. Да, пожалуй, нигде, кроме квартир наших друзей из американского посольства, мы не чувствовали себя спокойно. Хотя и это, в сущности, была иллюзия. Понятно, что каждое наше слово прослушивалось и записывалось на магнитофон совдеповской службой безопасности. Мы к тому времени научились выбирать слова или заменять их жестами. Или пользоваться блокнотами с самостирающимися записями. В прихожей громоздился айсберг холодильника с охлажденным пивом. На столике в телевизионной комнате теснились блюда с колбасами, сырами, зеленью, сладостями. Бутылка с калифорнийским «Ширазом» была гостеприимно откупорена. Из кофейника шел экзотический запах. Мы пили, закусывали и смотрели «Скрипача на крыше».

Фильм кончился. Мы допивали вино и кофе. В воздухе еще плыла главная музыкальная тема: тема любви и печали. Разговор зашел о соотношении любви и жертвенности. Изабел, жена дипломата, сказала: «Когда любишь по-настоящему, жертвовать собой ради любимого человека — это само по себе наслаждение!» Дипломат и его жена были афро-американцами, пылкими, искренними людьми. Каждое слово Изабел шло из глубин души. Моя жена спросила: «Изабел, милая, вы говорите вообще или ваши слова основаны на собственном опыте?» Все посмотрели на хозяйку: что она скажет? А Лия попросила, словно о помощи: «Пожалуйста, расскажите о себе. Я уверена, вы пережили нечто подобное…» Она не уточнила, о чем идет речь, но мы поняли. Изабел посмотрела на мужа. Он наполнил наши бокалы «Ширазом» и улыбнулся жене. Изабел стала рассказывать: «Я родилась в деревне неподалеку от городка Сельма, что в штате Алабама. Мой отец был фермером среднего достатка. Он мечтал, чтобы хоть кто-нибудь из пятерых его детей окончил колледж. А потом, по возможности, выучился на врача. Такая была мечта у моего покойного отца. Я училась хорошо, и выбор отца пал на меня. Я окончила колледж при Бирмингемском университете и была принята на медицинский факультет. Уже студенткой второго курса на вечеринке у друзей я познакомилась с молодым талантливым дипломатом. Он приезжал в Бирмингем навестить свою мать. Мы начали переписываться. Он звонил мне чуть ли не каждую неделю. Потом снова приехал. И пригласил меня в Вашингтон. Музеи, театры, ночные клубы. У фонтана перед зданием Конгресса он сделал мне предложение. Я вернулась домой с бриллиантовым колечком на безымянном пальце. Мы решили, что летом поженимся, я останусь в Бирмингеме получать диплом врача, а потом навсегда приеду к нему в Вашингтон. Но жизнь рассудила иначе. Моего жениха неожиданно направили в Латинскую Америку на пять лет. Он примчался ко мне. Надо было немедленно выходить замуж, бросать университет и уезжать с ним… Или… Я выбрала Двэйна». Лия обняла и поцеловала хозяйку: «Спасибо, Изабел, милая. Спасибо вам всем! Гомер, нам, пожалуй, пора». Они ушли. Мы сидели молча. Каждый знал, какое трудное решение предстоит теперь выбрать Лие и Гомеру.