Фильм кончился. Мы допивали вино и кофе. В воздухе еще плыла главная музыкальная тема: тема любви и печали. Разговор зашел о соотношении любви и жертвенности. Изабел, жена дипломата, сказала: «Когда любишь по-настоящему, жертвовать собой ради любимого человека — это само по себе наслаждение!» Дипломат и его жена были афро-американцами, пылкими, искренними людьми. Каждое слово Изабел шло из глубин души. Моя жена спросила: «Изабел, милая, вы говорите вообще или ваши слова основаны на собственном опыте?» Все посмотрели на хозяйку: что она скажет? А Лия попросила, словно о помощи: «Пожалуйста, расскажите о себе. Я уверена, вы пережили нечто подобное…» Она не уточнила, о чем идет речь, но мы поняли. Изабел посмотрела на мужа. Он наполнил наши бокалы «Ширазом» и улыбнулся жене. Изабел стала рассказывать: «Я родилась в деревне неподалеку от городка Сельма, что в штате Алабама. Мой отец был фермером среднего достатка. Он мечтал, чтобы хоть кто-нибудь из пятерых его детей окончил колледж. А потом, по возможности, выучился на врача. Такая была мечта у моего покойного отца. Я училась хорошо, и выбор отца пал на меня. Я окончила колледж при Бирмингемском университете и была принята на медицинский факультет. Уже студенткой второго курса на вечеринке у друзей я познакомилась с молодым талантливым дипломатом. Он приезжал в Бирмингем навестить свою мать. Мы начали переписываться. Он звонил мне чуть ли не каждую неделю. Потом снова приехал. И пригласил меня в Вашингтон. Музеи, театры, ночные клубы. У фонтана перед зданием Конгресса он сделал мне предложение. Я вернулась домой с бриллиантовым колечком на безымянном пальце. Мы решили, что летом поженимся, я останусь в Бирмингеме получать диплом врача, а потом навсегда приеду к нему в Вашингтон. Но жизнь рассудила иначе. Моего жениха неожиданно направили в Латинскую Америку на пять лет. Он примчался ко мне. Надо было немедленно выходить замуж, бросать университет и уезжать с ним… Или… Я выбрала Двэйна». Лия обняла и поцеловала хозяйку: «Спасибо, Изабел, милая. Спасибо вам всем! Гомер, нам, пожалуй, пора». Они ушли. Мы сидели молча. Каждый знал, какое трудное решение предстоит теперь выбрать Лие и Гомеру.
В мае мы получили разрешение на выезд. Началось какое-то движение. Регулярно звонили друзья-отказники: «Визы выдали тем-то и тем-то». Еще и еще. Мы погрузились в предвыездную суету. Надо было выполнить тысячу формальностей, в том числе получить разрешение Ленинской библиотеки на вывоз книг. Не всех сразу, а каждой в отдельности. У любого из нас были особенно дорогие сердцу издания, с которыми прошла жизнь и которые, как близких друзей, нельзя было бросать: Пушкин, Шолом-Алейхем, Есенин, Эренбург, Ахматова… И не только они: еще и профессиональные справочники по инженерному делу, медицине, истории, литературе, музыке… Мы с сыном набили два портфеля книгами и отправились в Ленинскую библиотеку. Отдел, где проводился досмотр, находился на задах библиотеки, в маленьком переулке, выходившем на Калининский проспект. Кое-какие книги пропустили, за некоторые мы заплатили пошлину, а многие «запретили к вывозу». Такую суконную формулировку выдавила из себя бесцветная дама, выискивавшая имя, фамилию автора и название книги в конторской книге, проштампованной тюремными печатями. После «селекции» мы с сыном вышли из этого отдела несколько подавленные. Тем неожиданнее была наша встреча с улыбающимся, энергичным Исавом, тащившим на спине туристский рюкзак, набитый книгами, как трюм грузовой баржи — товарами. Рядом с Исавом шагал Сид, быстроглазый подросток, на спине которого громоздился другой рюкзак, поменьше. Мы остановились. Как всегда уверенно, без тени сомнений или колебаний, Исав сказал: «Взял билеты до Вены. Первый класс! Иначе Лиичка не хочет. Дел невпроворот! Но мы все успеем. Главное, что получили визы!» Я согласился, что это, конечно, самое главное. Мы пожелали им счастливого перелета. Они нам. Темные волосы клубились на голове Исава и вылезали у него из-под рубашки, как дым реактивного самолета.
Мы видели, как вся троица (Исав, Лия, Сид) мелькала на бульварах Вены, где по вечерам музыканты в разноцветных средневековых костюмах и шляпах с плюмажами играли Моцарта, Сальери и Штрауса. Сквозь витрины игрушечных кафе можно было наблюдать, как благополучные венцы степенно лакомятся пирожными или невероятно аппетитными венскими булочками. Как медленными глоточками отпивают свой венский кофе из игрушечных венских фарфоровых чашечек, чуть раскачиваясь на вензелеподобных венских стульях. Да, да! Иногда (или нам казалось?) мы видели в окнах кафе Исава, Лию и Сида. Потом нас перевозили из Вены в Рим под охраной автоматчиков (впервые возникла тема терроризма!), и ранним утром я увидел в коридоре поезда лицо Исава, освещаемое вспышками солнца, сменявшими черноту тоннелей. Освещаемое солнечными вспышками, как отблесками выстрелов. Мы видели это святое семейство и в Риме. Около пустоглазого Колизея. Сид кормил обрезками колбасы длинноногих бродячих кошек, предкам которых некогда доставались объедки с пиршественных столов Нерона и Веспасиана. Сид кормил, а Исав и Лия молча наблюдали за ним, никого не замечая вокруг. Мы встречали их среди толпы на площади перед собором Св. Петра, в Ватиканском музее, на вилле Боргезе. Они останавливались около мраморных красавиц античного мира, но глаза Исава смотрели только на Лию. Мы старались не сталкиваться с ними лицом к лицу. Мы боялись прикасаться к открытой ране. А говорить о пустяках не получалось. Вообще не хотелось возвращаться к прошлому. Но в конце концов пришлось.
Из Рима нас переправили на побережье Тирренского моря в город Ладисполь. Там, пользуясь покровительством еврейских благотворительных организаций, бывшие отказники должны были жить около двух месяцев и снова ждать виз. На этот раз въездных — в Америку. Кроме того, нас опекал любавичский раввин. Добрый малый, он носился по Ладисполю на мотоцикле, заставляя неимоверно страдать несколько православных старушек, эмигрировавших вместе с русскими дочками и евреями-зятьями. Старушки не знали, как им быть: открещиваться от моторизованного иноверца или креститься, чтобы Г-сподь помог ему не сломать шею? Очень уж сердечный человек был любавичский раввин. Он подкармливал старушек (еврейских и православных) конфетами и персиками. При синагоге были библиотека и спортивная площадка. Так что я, заходя за книгами, наблюдал играющего с другими детьми Сида и читающую в тени платана Лию. Мы обменивались несколькими дружескими фразами. По вечерам, когда июльско-августовская жара спадала и божественная приморская прохлада опускалась на землю, мы прогуливались по прибрежной улице, останавливались потолковать у фонтана с московскими приятелями, или фланировали вместе с коренными ладиспольцами по главной улице; кажется, то была виа Гарибальди. А может быть, виа Викториа… Бывало, нас догонял Исав. Он успел загореть, как араб. Темные разводы пота разрисовали ему рубаху, волосы, по обыкновению, лезли из нее наружу жесткими завитками, и ветер свистел вокруг его головы. Он догонял нас, останавливался на секунду, спрашивал, не видели ли мы Лию и Сида, бросал на ходу: «Хозяин, у которого мы снимаем квартиру, устроил меня к своему брату на бахчу. Собираю и гружу арбузы. На бахче вместе с поляками. Они ждут визы в Канаду. Плохо, что ли? (Это — и о поляках, и об арбузах). Ешь от пуза и бери домой!» В рюкзаке перекатывалась тяжелая голова арбуза.
Однажды мы встретили всю семью у фонтана. Было воскресенье. Выходной день на бахче или все арбузы собраны? Мы болтали о пустяках. Сид кружил на велосипеде («Нашел на свалке. Починил-почистил. Как новенький!» Это Исав о велосипеде). Мой сын ушел погулять с компанией молодых итальянцев. Мы стояли около фонтана среди эмигрантов. Исав не мог и минуты прожить без дела. Он рванулся («Я вернусь через минуту!») и куда-то побежал. Жена спросила: «Лия, как ты?» Та подняла глаза, полные тоски. «Я зайду к вам на днях. Можно?» Примчался Исав с букетом «эскимо» на палочках, невообразимо вкусных. «Желато! Желато!» — непрерывно слышалось в толпе фланирующих ладиспольцев. Для нас, эмигрантов, даже мороженое было невероятной роскошью. А тут целая охапка самых дорогих желато! Да, Исав гусарствовал, как молодой ухажер!
Мы ужинали на кухне. Через открытый балкон доносились голоса детишек, музыка из кафе, вечерние шумы приморского итальянского городка… В тот миг, когда я потянулся за двухлитровой зеленой бутылью столового вина, в дверь позвонили. Это была Лия. Лицо ее распухло от слез, волосы в беспорядке падали на лоб, плечи, шею. Она была в истерике. Она не могла говорить, а только рыдала, повторяя: «Я больше так не могу, не могу, не могу…» Мы пытались успокоить ее. Говорили о сыне, о долге, о чем-то еще, обо всех наиважнейших и никчемных в ее теперешнем состоянии вещах. Говорили как нормальные люди и члены семьи, защищающие ее нормальность, упрямо отрицающие все, что эту нормальность способно разрушить… Словом, как могли, мы успокоили Лию (успокоили, конечно, только внешне), посадили ужинать, налили вина. Начали вспоминать свой «отказной» театр, актеров, музыкантов. И, конечно же, Арама, нашего режиссера, брата Лии. Он уехал в Израиль. «Может быть, и мне надо было ехать в Израиль? Или остаться в Москве? Но как же Сид? Ведь через несколько лет — армия». Она снова зарыдала. В конце концов за Лией пришел Исав и увел ее домой.
Мы оказались на побережье Атлантики, в Бостоне. Они — на Тихом океане, в Сан-Франциско. Год или полтора перед праздниками мы обменивались поздравительными открытками. Потом все оборвалось. Ничего удивительного. Несколько лет ушло на привыкание, поиски работы, обретение новых знакомых и приятелей, словом, всего, что входит в понятие эмиграции. Наши открытки, адресованные Лие и ее семье, начали возвращаться. Их открытки, отправленные нам, наверняка тоже не находили адресатов. Поначалу приходится часто менять жилье.
Лет через десять после переселения в Америку мы решили поехать в Израиль. Времена там по-прежнему оставались неспокойными. Но откладывать поездку снова и снова было невозможно. Да и наступит ли когда-нибудь покой на этой земле? В Иерусалиме и Тель-Авиве жили родственники, друзья. Ведь Эрец — это магнит, который пробудил в нас желание иной жизни и в конце концов оторвал от России. Мы с женой отправились в Израиль, получив приглашение остановиться в Мишкенот Шаананим — Иерусалимском центре литературы и искусств. Он начал строиться в середине XIX века английским аристократом еврейского происхождения сэром Мозесом Монтефиоре. Центр этот был задуман как пристанище для евреев, совершающих паломничество к святыням иудаизма. Прежде всего — к Стене Плача. Студии-кельи, одну из которых предоставили нам с женой, стояли у подножия старинной ветряной мельницы, тоже принадлежавшей семейству Монтефиоре. Все это напоминало монастырь. Стены нашего жилища были сложены из крупных кусков гранита. Студию каменной оградой отделили от оврага, окружавшего Старый Город. Овраг пересекали тропы, круто спускавшиеся к едва видной сверху и утрамбованной тысячелетиями каменистой дороге. Можно было часами стоять и смотреть на Старый Город, паривший над миром, как божественная сфера. Чтобы попасть туда, следовало по тропе спуститься на дно оврага, пересечь каменистую дорогу и снова вскарабкаться вверх по тропе. Вскарабкаться к воротам. От оврага вправо отходил узкий мрачный «рукав», заросший бурьяном; над ним-то и возвышались остатки ворот. Это было Ущелье Геенны, где обитали души грешников. Мессии предстояло пройти через эти ворота, пересечь Ущелье Геенны, спасти несчастных мучеников, подняться вверх, войти в Главные Ворота Иерусалима, дойти до Стены Плача и восстановить Храм.
У входа в нашу студию-келью росло молодое гранатовое деревце: стволик сантиметра три в обхват, несколько веток у вершинки. Боковая веточка — с единственным красновато-коричневым плодом. Трещина, разломившая верх плода, сползала вниз как ущелье. Гранат готов был взорваться от набухших зерен. Если идти вправо вдоль каменной ограды, то через полкилометра окажешься у ступенек ресторанчика, веранда которого буквально нависала над Ущельем Геенны. Мы иногда завтракали или обедали в этом ресторанчике. И в тот раз мы неспешно шагали туда вдоль ограды, каждые несколько минут останавливаясь, чтобы порадоваться очередному виду Старого Города, открывшемуся сверху. Это была хрустальная сфера внутри голубого поднебесья. А в ней сияли купола храмов: золотые, синие, зеленые. Хотелось думать о вечном счастье, о вечной жизни, о бессмертной любви. «Как там наша Лия?» — неожиданно спросила жена. «Почему ты вспомнила о ней?» Как истинный еврей, я ответил вопросом на вопрос. «Забыла тебе сказать, перед отъездом звонил Островский. Помнишь, он играл Голиафа?» — «Конечно, помню!» — «Так вот, Островский сказал, что Исав переехал из Сан-Франциско в Иерусалим». — «А Лия? Сид?» — спросил я. «Наверно переехали с ним, — ответила жена. — Впрочем, кто знает?» Такой разговор был у нас в то утро, пока мы шли завтракать в ресторанчик над Ущельем Геенны. Мы сели за стол у края веранды, заказали кофе, омлеты, булочки и принялись снова рассматривать Старый Город. Где-то вдалеке от Ущелья раскинулась по склону Масличной горы Оливковая роща. Та самая, где был схвачен римскими легионерами Иеошуа Назаретянин. Я сидел спиной ко входу на веранду. Официант ушел на кухню выполнять заказ. Вдруг жена вскрикнула: «Посмотри — Лия! И с кем! С ума сойти!» Я оглянулся. В дверях стояла Лия с бело-голубой детской коляской. С нею был Гомер. Мы не знали, что делать и говорить. Подавленные? Ошеломленные? Потрясенные? Наверное… В общем, полные смятения, крамольных мыслей, вполне уместных в данном случае суеверий и прочей нигилистически-метафизической белиберды, мы не знали, как себя вести. С какими словами подойти к новоявленной троице? Радоваться за них? Снова огорчаться из-за Исава? Бесспорно, девяносто процентов сомнений принадлежали мне и только десять — моей не ведающей колебаний жене. Она вскочила со стула и побежала обнимать Лию и Гомера. Я пошел вслед за ней, раздираемый противоречивыми чувствами. В коляске лежал малыш. Ему, по-видимому, было меньше годика. Он перебирал цветные целлулоидные шарики на нитке, протянутой поперек коляски, и весело гулил на языке детей, птиц и ангелов. «Это Давид, — сказала Лия. — Помните, мы играли в пьесе Гомера?» «Мы как раз недавно об этом вспоминали! — сказала моя жена. — И об этом, и обо всей нашей жизни в отказе».
Но какое это имело значение теперь, когда в коляске лежал маленький Давид, беседуя с людьми, с ангелами, птицами и побрякивая цветными целлулоидными шарами? Мы уселись за стол, и Лия рассказала, как все произошло.
«Вы помните, мы с Исавом и Сидом поселились в Сан-Франциско. Исав выучился на компьютерщика и получил работу. Мы сняли хорошую квартиру. Сид пошел в школу. Я подыскивала работу себе. Еще перед отъездом из России мы решили с Гомером, что наш роман кончен навсегда. Он обещал, что не станет разыскивать меня. Я поклялась, что напишу ему только через десять лет. Через десять лет, когда, может быть, мы совсем успокоимся. Я старалась не думать о Гомере. Ходила на курсы английского языка. Даже с друзьями старалась не переписываться и не перезваниваться, чтобы не бередить рану. Даже с Арамом, моим любимым братом, мы не говорили о Гомере, когда я звонила ему в Иерусалим. Только иногда я срывалась… «Ты однажды и нам звонила из Сан-Франциско. Но не могла говорить. Заплакала. Повесила трубку», — вспомнила моя жена. «Да, однажды. Словом, эта мука продолжалась около двух лет. Исав страдал не меньше. А может быть, еще сильнее. Наконец, он не выдержал. Мы объяснились. Можете себе представить, как нам далось это объяснение». «Ты должна позвонить Гомеру. Кто знает, ведь прошло больше двух лет», — сказал Исав. Я знала: Гомер ждал меня. Исав послал ему вызов. Гомер прилетел к нам. Я решила уехать в Москву с Гомером. Мы развелись с Исавом. Надо было решать, с кем останется Сид. Ни я, ни Исав не давили на него. Уже большой мальчик, он должен был решать сам. Он выбрал отца. Мы договорились с Исавом, что на каникулы Сид будет приезжать ко мне. Представляете?! После всего, что с нами было в отказе, снова оказаться в Москве? Конечно, я безумно скучала по Сиду. Но я была счастлива. Мы не могли жить друг без друга. Правда, Гомер? (Гомер улыбнулся и поцеловал Лию в шею). Поначалу приходилось тяжело. Литература не давала никаких заработков. Гомер пошел работать на автостанцию мойщиком. Я научилась делать маникюр. Моими клиентками были богатые дамы из «новых русских». Постепенно литературная жизнь приходила в норму. В новую норму. Гомер попробовал себя в жанре научной фантастики. Получилось. Первый его роман о пересадке человеческих генов шимпанзе разошелся мгновенно. И пошло-поехало. Теперь он знаменитый фантаст. Не хуже Пелевина или братьев Стругацких. («Читали, читали твои романы, Гомер. Занимательно, ничего не скажешь! А вот что рядом с тобой наша театральная прима в качестве личной музы обитает, даже не догадывались!» — это сказал я). Исав с Сидом переехали в Израиль. Сначала они жили в Иерусалиме у моего брата Арама. Сид окончил школу, отслужил в армии. Теперь учится в университете. Исав живет с ним. Так и не женился во второй раз. Мы прилетели из Москвы только вчера. Договорились встретиться с Исавом и Сидом в этом кафе. Какое совпадение, что и вы тут оказались!
«Так вы ждете их здесь?» — спросила моя жена. «Ну да! С минуты на минуту, — ответила Лия. — Они еще не видели Давида». Мы заторопились уходить. Было бы многовато для одного дня. Или и в самом деле у людей есть шестое чувство?
Мы попрощались. Я записал их адреса-телефоны. Они — наши. Я посмотрел вниз. К Ущелью Геенны от Оливковой рощи по склону спускалась человеческая фигурка. Мы крикнули, чтобы наш адрес дали Исаву и Сиду — вдруг соберутся в Америку. Солнце палило вовсю. Начинался жаркий иерусалимский день. Мы вернулись в нашу келью, взяли рюкзак, бутылку воды и карту: пора было отправляться на экскурсию к Мертвому морю. Когда я запирал чугунную калитку, справа, как раз там, откуда мы вернулись, раздался взрыв. Мы бросились назад к ресторанчику — туда, где встретились с Лией и Гомером. Туда, где полчаса назад в детской бело-голубой коляске играл с красивыми разноцветными шариками маленький Давид. Играл и гулил на языке детей, ангелов и птиц. Ресторанчик был охвачен пожаром. Выли сирены. Место оцепили полицейские. Санитары переносили жертвы в машины «скорой помощи».