Вконец заигранная пластинка долго шипела и потрескивала, прежде чем сквозь этот шип и треск не прорвалась едва разборчивая скороговорка:
Сердце красавиц
Склонно к измене
И к перемене,
Как ветер мая...
И, засыпая под уже совсем почти стертую песенку герцога, Иван Васильевич почему-то вспомнил, что на обороте должна быть ария Каварадоси. Предельно отчетливо вспомнил: именно Каварадоси.
VI
Когда Иван Васильевич открыл глаза, увидел сидящего напротив за столом скуластого бородача, который в упор, не мигая, смотрел в его сторону светлыми, с пепельно-сухой искрой глазами.
- Здравствуйте, - несколько теряясь под взглядом бородача, пробормотал Иван Васильевич. - А хозяйка...
- Здравствуй, коли не шутишь, - бесцеремонно прервал его тот. - А куда она денется, хозяйка? По дому суетится. Ты ведь гость сурьезный, вот и мельтешит.
Бородач продолжал разглядывать его, словно редкую диковину, с обстоятельным вниманием.
- Значит, ты и есть - Грибанов?
- Вроде того.
- Чудно.
- Это почему же?
- Виду нету.
- Вот как?
- А слуху много.
- Говорят?
- Всякое...
- Но все-таки?
- Больше хорошего.
- Ишь ты!
- И плохого тоже.
- Всем мил не будешь.
- И это правда.
Наступила пауза, во время которой стороны как бы изучали друг друга, настраиваясь на разговор, но к самому его началу подоспела Васёна.
- Выспались? - прямо с порога весело засуетилась она вокруг гостя. - А это вот Кирилл, ведун здешний... До Белого озера вместе дойдете. Все веселее. Ужо Кириллушка расстарается, не заскучаете.
- Нашла затейника-коробейника! - Бородач был явно недоволен выданной аттестацией. - Может, мне еще камаринского твоему начальнику сплясать?
- Ладно, Кириллушка, не обижайся, - ласково одарила его Васёна, закатывая подушку в полушубок и взваливая все это на печь, - это ведь я так, к слову... Я вот вам в дорогу рыбинку завернула... Ну, и для устатку кой-чего...
Из узелка, поставленного перед Иваном Васильевичем, торчало горлышко так и не допитой бутылки. Он хотел было отказаться, но тут же подумал, что отказом только обидит женщину, и решил отдать по дороге спирт бородачу.
Уже снизу, из-под косогора, на котором прилепилась заимка, Иван Васильевич оглянулся: Васёна так же, как и вчера вечером, стояла у порога и, приставив ладонь к подбровью, смотрела им вслед, и ему подумалось, что, наверное, она стоит там всякий раз между встречей и прощанием.
Наступила та часть летнего северного утра, когда прижатая рассветным холодом к мхам и корам комариная музыка еще не вошла в силу, и оттого тишина в лесу казалась особенно густой и чуткой.
Кирилл шел впереди, с уверенной развальцей ступая по еле заметной тропе, и, если бы не черные пятачки отпечатков его деревянной ноги, цепочкой врезанные в росистый мох, Иван Васильевич едва ли бы и заметил, что тот хром.
Некоторое время они шли молча, потом Кирилл на ходу полуобернулся и, не скрывая усмешки, спросил:
- Ну, как оно, своим-то ходом, начальник, кость не ломит?
- Я ее, дорогой, с топором прошел, трассу эту, не споткнулся. Тебе-то, брат, куда тяжелей.
- А ты на меня не смотри, я на своей ступе, считай, от самой Тамбовщины сюда припрыгал.
- Где ногу-то?
- Под Бобруйском немцу на память оставил.
- Не усиделось на Тамбовщине?
- Бога ищу.
- Где же?
- В душе людской.
- И нашел?
- Ищу.
Он утвердил это с такой обдуманной определенностью и верой в гордую правоту своего поиска, что Иван Васильевич, невольно проникаясь Кирилловой серьезностью и уже без иронии, спросил:
- А как - ищешь?
- Слушаю.
- Слушаешь?
- Вашему-то брату слушать некогда, суета опутала, дела, делишки разные... С человеками через бумагу сообщаетесь, через цифирь... А у меня время много, мне спешить некуда, я слушаю. Придет, скажем, баба, - бед у нее целый короб, и пошла выкладывать, а я слушаю. Слушаю и молчу: пускай ее облегчится. Может, я ее и не слышу вовсе, может, у меня в тот момент своих соображений хватает, только я молчу и слушаю. Отговорится она, отойдет малость - я ей в утешение скажу слово иное ласковое, глядишь, и пошла моя баба, будто десяток лет с плечей сбросила. И почнет она рассказывать всякому встречному-поперечному, какой, мол, святой под Хамовином объявился, враз облегчает... И невдомек ей, бедолаге, что эта она сама себя облегчила, а я здесь ни при чем... Зато теперь она к Богу привязанная, добра и света взыскует, каждый грех ко мне несет. Не к тебе же ей, бабе этой, иттить. Тебе ежели не про дела, то и слушать некогда, еще и посмеешься, коли она тебе свое тайное бабье выложит... Понастроите вы там всякой всячины, а уж ни к чему будет, отойдут от вас человеки... Им ведь не токмо телу, а и душе приюту хочется... А такого приюту и нету у вас, потому как за суетой забыли об ем напрочь...
И хотя то, о чем говорил Кирилл, не уязвило, да и не могло сколько-нибудь уязвить Ивана Васильевича, - в его ли возрасте задумываться над вопросами, которые в свое время раз и навсегда были обдуманы и решены, - однако он не мог не признать в глубине души, что отчасти бородач прав, но вслух упрямо возразил:
- Совсем придем, всех перетянем. Один останешься. И грехи и беды не тебе нам понесут.
- Чего же понесут, коли никакого греха у вас и нету вовсе? Убей, укради, пожелай, а там поймает закон мирской или нет - это еще бабушка надвое судила... Да и поймает, срок отбыл - и сызнова гуляй. А закон Божий всегда настигнет, и - без срока, во веки веков. - Он снова полуобернулся, внятно, врастяжку выговорив: - Да и не выходит у вас вроде с дорогой, рано оседать собрался, начальник.
Знал, видно, борода, по какому месту ударить, и ударил зло, наотмашь, в самое нутро, в самую душу. И Грибанов, чувствуя, как, все набухая, растет, подступает к горлу его жгучий комок обиды и горечи, вдруг взорвался:
- Рано хоронишь нас, паря. Выходит у нас с дорогой. Слышишь, паря, будет дорога. Скоро будет!
Кирилл невозмутимо шагал вперед, только пятачки от его деревяшки становились все чернее и глубже.
- Это на болоте-то?
- Мы ему на глотку наступим, и оно задохнется.
- "Мы" - это кто?
- Смертные.
- Ноги, пожалуй, не хватит, оно здесь без дна, болото это.
- Найдем и дно. Не будет здесь тебе работы, паря. Не будет.
- Земли для меня на мой век и без вас хватит. - И после многоречивой паузы: - Для всех хватит. А железом своим души людской тебе все одно не купить. Цена не та... А вот и Белое... - Он повернулся, встал с Иваном Васильевичем лицом к лицу, и тот не увидел в пепельных глазах его ни злости, ни раздражения, только тоску, долгую, устоявшуюся, почти собачью. - Эх, начальник, вслепую по земле бродим, сойдемся, а друг дружку не видим... Благодарствую на разговоре.
Кирилл быстро шагнул к повороту, но тут Иван Васильевич, вдруг вспомнив о бутылке, примирительно остановил его:
- Возьми вот Васёнин спирт. Мне он все равно ни к чему.
В ответ тот лишь укоризненно покачал головой.
- Я говорю - недосуг тебе ближнего слушать. Не услышал ты от меня ничегошеньки... Эх, начальник, так вот и расходимся всякий со своей бедой за пазухой... Бывай.
Четкая тропа отплескивалась в распадок, к матово блистающему меж деревьев озеру, и бородач пошел ею, более не оборачиваясь, все с тою же уверенной развальцей, а Иван Васильевич двинулся своей дорогой, но долго еще, несмотря на все возраставшую в нем с каждым шагом неприязнь к недавнему спутнику, он не мог избыть последних Кирилловых слов: "Так и расходимся, всякий со своей бедой за пазухой".
VII
Лес редел, становился мельче, сиротливее, обнажая впереди как бы размытое солнечным светом пространство. Иван Васильевич прибавил шагу, и вот она распахнулась перед ним, сквозная, из конца в конец осиянная литым полднем тундра, вся в черных пятнах крошечных озер. И у одного из них, в самой близи, - три тихие палатки, три убежища от комариного голода, особенно злого в такой полдень.
Полог крайней к лесу палатки поднялся, и в темном треугольном ее провале обозначилось знакомое остроносое лицо Алексея Царькова. Царьков вопросительно воззрился в сторону Ивана Васильевича, но стоило тому сделать шаг, даже не шаг, а только полудвижение, как он бросился с места и пошел навстречу гостю, пошел короткими рывками, и в этих почти судорожных рывках его чувствовалась и безмерная радость и колкая, как холодок на острие ножа, тревога.
- Иван Васильевич! - Он подбежал, схватил руку Ивана Васильевича своими двумя и стал долго и воодушевленно трясти ее. - Откуда вы? Что случилось?
Два года тому в коридоре министерства столкнулся Иван Васильевич со своим товарищем по институту, Семеном Царьковым, и тот упросил его увезти одного, как он выразился, миитовского психа, хоть куда, лишь бы с глаз долой: "Задурил парень, совсем задурил". И, вопреки своему правилу никогда не радеть родному человечку, он взял и увез молодого Царькова, увез, едва взглянув в поистине, как ему тогда показалось, сумасшедшие Лешкины глаза. Грибанов по опыту знал, что из таких психов обычно выходят наиболее толковые инженеры. И не ошибся. Из Алексея Царькова и вправду вышел первоклассный изыскатель, хотя он нет-нет да и срывался изредка, ломал дрова, порой и по делу и - что чаще - по пустякам. Дорога для него стала целью и существом жизни, и поэтому сейчас, зная, догадываясь, чем, каким сомнением вызвана была его тревога, Иван Васильевич ответил как можно спокойнее:
- Иван Васильевич! - Он подбежал, схватил руку Ивана Васильевича своими двумя и стал долго и воодушевленно трясти ее. - Откуда вы? Что случилось?
Два года тому в коридоре министерства столкнулся Иван Васильевич со своим товарищем по институту, Семеном Царьковым, и тот упросил его увезти одного, как он выразился, миитовского психа, хоть куда, лишь бы с глаз долой: "Задурил парень, совсем задурил". И, вопреки своему правилу никогда не радеть родному человечку, он взял и увез молодого Царькова, увез, едва взглянув в поистине, как ему тогда показалось, сумасшедшие Лешкины глаза. Грибанов по опыту знал, что из таких психов обычно выходят наиболее толковые инженеры. И не ошибся. Из Алексея Царькова и вправду вышел первоклассный изыскатель, хотя он нет-нет да и срывался изредка, ломал дрова, порой и по делу и - что чаще - по пустякам. Дорога для него стала целью и существом жизни, и поэтому сейчас, зная, догадываясь, чем, каким сомнением вызвана была его тревога, Иван Васильевич ответил как можно спокойнее:
- Все в порядке, Алеша, все в порядке. Просто захотелось проветриться... Показывай свое хозяйство.
- У меня - порядок, Иван Васильевич, - блестя в сторону Грибанова узкими, птичьими глазами, Алексей увлекал его к палатке. - Гравий, чистый гравий. Четвертая проба за пять дней. И всё - гравий.
- Это удача. - Иван Васильевич глядел, как Царьков дрожащими от возбуждения руками отсыпал перед ним пробы, и с трудом удерживался от искушения открыть парню правду. - Такой кусок тундры! Здесь гравий на вес золота, строители в ножки поклонятся... Из дому пишут? - он упрямо спешил перевести разговор на другое. - Как отец, скрипит?
- Пишут - скрипит, - отмахнулся тот и, в благой глухоте своей не улавливая в тоне и словах гостя мучительного беспокойства, гнул свое: - Сколько шли сплошная супесь, реже - суглинок, а тут, прямо с этого вот подлеска, началось: что ни проба - гравий.
- Река близко, сказывается. Так, говоришь, скрипит старик?
- Может, все-таки случилось? - Все - отсутствующий взгляд гостя, вялость его вопросов и еще то, как он машинально пересыпал из ладони в ладонь горсть мелкого галечника, - заметно обеспокоило Алексея. - А, Иван Василич? Я, сами знаете, могила.
- Ничего, Алеша, - мелкие камешки стекали в его ладони в пробную горку, ровным счетом ничего. Просто старею... Никуда не денешься - за полсотни перевалило. Понимаешь... - Иван Васильевич отвел было глаза в сторону, ему было нестерпимо стыдно лгать сейчас, а не лгать он не мог, не имел права. Но цепкий взгляд молодого Царькова настиг его и заставил снова сойтись с ним лицом к лицу. - Нужно мне сказать...
И, наверное, Иван Васильевич все же выложил бы Царькову все, - слишком уж тяжким становился его час от часу набиравший силу груз, - если бы вдруг возникшие снаружи быстрые шаги и шорох не оборвали его на полуслове.
- Алексей Семеныч... - во фронтонном треугольнике палатки обозначилось девичье лицо, затененное накомарником. - Опять Оржанников сачкует! - Она заметила и узнала гостя и соответственно взяла тоном ниже: - Иван Васильевич! Здравствуйте! Вы к нам?
- К вам, конечно, к вам - обрадовался нежданному спасению Грибанов. - Не ждали?
Но Царькову уже не было никакого дела ни до чего, кроме того, о котором только что услышал. Он потемнел, подобрался, и без того худые, резкие черты его заострились, тонкие губы вытянулись в одну белую ниточку.
- А Кравцов?
- Как всегда - за двоих.
- Пошли... Вы располагайтесь, Иван Васильевич...
- Нет уж, я с тобой пойду. Знаю я тебя, дроволома.
- Взял понимаете, одного из вольнохожденцев. Славный парень... Кравцов... Павел. Из Белоруссии... Комсомольским головой на селе был... Невесту из секты хотел вытащить... Не вытащил... А там, у трясунов, знаете как, заведутся - и кто кого сгребет... Ну и накрыл он ее... Ну и так далее... Три года: засчитали ревность... Работяга, прямо фанатик какой-то. А вроде, какая корысть: по его статье зачетов не полагается. Так в паре с ним наш, вольный - Гурий Оржанников. Рожа полметра на полметра, жрет, как лошадь, а сачок, каких поискать. Сел Пашке на шею, благо тот безответный... Аля, - он обернулся к едва поспевавшей за ним девушке, - ты попридержись малость, я ему пару ласковых скажу, не для твоего уха...
Иван Васильевич было поднялся, но знакомая обложная боль вдруг взяла спину под левой лопаткой, он часто и трудно задышал и, смахивая ладонью со лба испарину, глухо молвил:
- Подожди.
И взгляд, каким поглядел при этом на него Алексей, только укрепил возникшее в нем горестное сожаление: "Сдаю понемногу".
Сердце билось глухо и редко. И с каждым ударом его жгучий комочек все более раскалялся у горла. Но Грибанов все же пересилил себя и поднялся:
- Пошли.
Через ближнее редколесье они спустились в неглубокую лощину, и сразу же навстречу им выплыли голоса. В просвете меж деревьев определилась взмокшая спина Кравцова, орудовавшего ломом по пояс в шурфе. Спина качалась вверх-вниз с монотонной размеренностью, то открывая, то заслоняя собой распластанного рядом, под низкорослой лиственницей, Оржанникова в застиранной гимнастерке, с заправленным в самый воротник накомарником.
Царьков остановился:
- Полюбуйтесь, Иван Васильевич... Картинка!
"Картинка" действительно выглядела довольно занимательно. Оржанников лежал, любовно оглаживая ствол шуршащей над ним лиственницы, и слова из-под его накомарника струились легко и безмятежно:
- Такой сосенке об эту пору у нас в Сычевской волости цены нет. Что хошь проси - дадут.
- Какая же это сосна! - отозвался из шурфа Павел. - Никакая это не сосна лиственница.
- Все одно - дерево.
- И потом, - Кравцов разогнулся и вытер со лба пот, - тридцать лет с лишком советской власти, а у тебя в голове еще "волость" не оттаяла.
- А мне так сподручнее, - тихонько, с вызывающей наглецой хохотнул тот. Власть, говоришь? Тридцать лет, говоришь?
- Ты что?
- Копай, копай... И я говорю - тридцать... С лишком...
Царьков не выдержал, тронулся с места.
И стоило ему выйти на мшистую прогалину перед шурфом, как Оржанников вскочил и засуетился было над своим инструментом, но Алексей уже встал между ним и шурфом и заговорил спокойно, почти дружески, но чувствовалось, как в этом кажущемся спокойствии его набирает силу яростный, взрывной гнев.
- Послушай, Гурий Ильич Оржанников, скажи мне - какая здесь будет дорога проложена? Может быть, скажешь, а?
- Понятное дело, - явно в ожидании подвоха замялся тот, - наша... Северная...
- Государственная, - ласково поправил его Царьков. - А деньги ты, Гурий Ильич Оржанников, от кого получаешь?
- От экспедиции... - все больше терялся Гурий. - От кого же еще?
- От государства, - снова и еще ласковее поправил его Царьков, - от государства, Гурий Ильич Оржанников.
Гурий тупо повторил:
- От... государства.
- Так почему, - Алексей почти задыхался, - так почему же ты, паразит, хочешь их, эти самые деньги, получать даром? - Его прорвало, и он не старался сколько-нибудь сдерживать подступившее к лицу бешенство. - Почему ты филонишь, гад? Раба нашел? Да ты грязи с ног его не стоишь... Иди... Бери лом. Лопату. И чтобы до вечера полную дневную... Приду - замерю... А ты, - он повернулся к оторопевшему Кравцову, - шабашь, ступай в лагерь, отсыпайся сегодня, мямля. За себя постоять не можешь!.. Бери его, Алевтина, корми...
Опускаясь в шурф, Оржанников еще силился хорохориться:
- Правов никаких вам не дано, чтобы сверхурочные... И опять же кричать...
Царьков только взглянул на него, только взглянул, но этим-то мгновенным, как замыкание, взглядом он и смахнул с лица Гурия последнюю решимость к сопротивлению.
- Конечно, где нам... - пробубнил он, опуская голову. - Мы люди подневольные... Приходите... Замеряйте...
И хотя Иван Васильевич не терпел в деле крика и в другой раз отчитал бы Царькова за подобную выходку, он промолчал. Уж больно вызывающей показалась ему эта вот неистребимая оржанниковская уверенность в своей правоте. И только когда лес остался позади, Иван Васильевич добродушно посожалел:
- На износ, Леша, действуешь. Дряни много, а ты один. Не наздравствуешься.
- Видеть я его не могу, - со страстной злостью вновь вскинулся Алексей. Ведь такая нечисть, а Кравцова за человека не считает... Попробуй к такому подкопайся! У него всё в ажуре. Анкета: "Не был. Не имею. Не связан". Его Уголовным кодексом не проймешь. А я бы эту сволочь не думая к стенке поставил... Слыхали небось: "Тридцать лет... с лишним". И как сказал!.. Тля кулацкая...
"Выдержит ли? - думал про себя Иван Васильевич, заранее полагая, что то испытание на трезвую зрелость, какое Алексею предстояло вскоре выдержать, будет его хрупкой для лжи натуре особенно опасным. - Ведь это тебе как обухом, дорогой ты мой человечек: положить дорогу, по которой никто, никогда, никуда не поедет, и не сломаться... Это, брат, задачка, да еще и со всеми неизвестными".
Тундра разворачивалась перед ними вся в струящейся дымке, забранная у горизонта темной щетинкой тайги, и в этой солнечной пустоте две - Али и Кравцова - фигуры впереди, казалось, не шли, а плыли сквозь марево, почти касаясь локтями друг друга. И, глядя им вслед, Иван Васильевич все почему-то ждал, что локти их вот-вот сомкнутся, и, когда они наконец сомкнулись, он облегченно вздохнул.