Графиня Дюбарри отлично знала свой народ — французы были ей гораздо ближе, чем Марии Лещинской. Она знала, что он любит блеск и пышность. А так как по характеру она была добра, то следила за тем, чтобы спектакль соответствовал расходам.
Вместо того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она с пяти до шести часов принимала молочную ванну, потом, в шесть часов, доверилась рукам горничных в ожидании прихода парикмахера.
Не стоит блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в наши дни, что ее почти можно назвать современностью.
Большинство читателей знают ее не хуже нас. Но будет уместным объяснить здесь, и именно сейчас, каких усилий, времени и искусства должна была стоить прическа графини Дюбарри.
Представьте себе огромное сооружение, предтечу зубчатых башен, что выстраивались на головах придворных дам в царствование молодого Людовика XVI. Все в ту эпоху должно было стать предзнаменованием. Легкомысленная мода словно отражала общественные потрясения, заставлявшие землю уходить из-под ног у тех, кто был или казался великим. Мода словно постановила, что у представителей аристократии остается слишком мало времени, чтобы пользоваться своими привилегиями, а потому эти привилегии выражались в прическе. Было еще одно, более мрачное, но не менее верное предзнаменование: мода будто говорила, что так как головам аристократов недолго оставаться на плечах, то их до́лжно всячески украшать и поднимать как можно выше над головами простолюдинов.
Чтобы заплести прекрасные волосы в косы, поднять их с помощью шелкового валика, обвить вокруг каркаса из китового уса, усеять их драгоценными камнями, жемчугом, цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая придавала блеск глазам и свежесть лицу; чтобы гармонично сочетать тон лица с перламутром, рубинами, опалами, бриллиантами, цветами всех форм и оттенков, — нужно быть не только великим художником, но и терпеливым человеком.
Потому-то единственные из всех ремесленников — парикмахеры — носили шпаги, как, впрочем, и скульпторы.
Вот чем объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан Дюбарри вручил придворному парикмахеру, и страх, что великий Любен — так звали этого мастера — будет менее точен или менее ловок, чем от него ожидали.
Это опасение вскоре подтвердилось: пробило шесть, затем половина седьмого, без четверти семь — парикмахер не появлялся. Лишь одна мысль позволяла замиравшим сердцам присутствовавших питать крохотную надежду: такой важный человек, как Любен, естественно, должен заставлять себя ждать.
Но вот пробило семь. Виконт, обеспокоенный тем, что приготовленный для Любена ужин остынет, а сам кудесник будет недоволен, послал к нему доверенного лакея сообщить, что суп подан.
Лакей вернулся через четверть часа.
Только тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько секунд в четверти часа.
Лакей разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до этого вышел и что если он еще не дошел до особняка, то наверняка скоро прибудет.
— Хорошо, — сказал Дюбарри, — у него, по-видимому, какие-то трудности с экипажем. Подождем!
— Еще есть время, — отозвалась графиня. — Я могу причесываться наполовину одетой. Представление ко двору назначено ровно на десять. В нашем распоряжении еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час. А пока, Шон, покажи мне платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон! Мое платье!
— Платье госпожи еще не принесли, — доложила Доре, — и ваша сестра отправилась за ним десять минут назад.
— Ага! — сказал Дюбарри. — Я слышу стук колес. Это, конечно, привезли нашу карету.
Виконт ошибался: это вернулась Шон в карете, запряженной парой взмыленных лошадей.
— Платье! — вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей. — Где мое платье?
— Разве его еще нет? — растерялась Шон.
— Нет.
— Ну, значит, вот-вот привезут, — ответила она, успокаиваясь, — портниха, к которой я поднималась, незадолго до моего приезда отправилась сюда в фиакре с двумя мастерицами, чтобы доставить и примерить платье.
— Конечно, — согласился Жан, — она живет на улице Бак, а фиакр едет медленнее, чем наши лошади.
— Да, да, вне всякого сомнения, — подтвердила Шон, тем не менее она была заметно обеспокоена.
— Виконт! — предложила г-жа Дюбарри. — А не послать ли нам за каретой? Чтобы хоть ее не ждать.
— Вы правы, Жанна.
Дюбарри распахнул дверь.
— Пошлите к Франсьену за каретой, — приказал он, — и захватите свежих лошадей, чтобы сразу же их запрячь.
Кучер отправился за каретой.
Еще не стихли шаги кучера и стук копыт лошадей, направлявшихся к улице Сент-Оноре, как появился Замор с письмом в руках.
— Письмо для хозяйки, — объявил он.
— Кто его принес?
— Какой-то мужчина.
— Что значит «какой-то мужчина»? Что за мужчина?
— Верховой.
— А почему он вручил его тебе?
— Потому что Замор стоял у входа.
— Да читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.
— Вы правы, виконт.
— Только бы в этом письме не было ничего неприятного, — прошептал виконт.
— Ну что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!
— Записка не сложена в форме прошения.
— Право же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха, — ответила графиня с улыбкой.
Она сломала печать.
Прочитав первые строчки, она громко вскрикнула и почти без чувств упала в кресло.
— Ни парикмахера, ни платья, ни кареты! — прошептала она. Шон бросилась к графине, Жан кинулся к письму.
Оно было написано прямым и мелким почерком: по всей видимости, это была женская рука.
«Сударыня! — говорилось в письме. — Берегитесь: вечером у Вас не будет ни парикмахера, ни платья, ни кареты.
Надеюсь, что эта записка прибудет к Вам вовремя.
Не претендуя на Вашу благодарность, я не буду называть своего имени. Отгадайте, кто я, если хотите узнать своего искреннего друга».
— Ну вот и последний удар! — расстроился Дюбарри. — Черт побери! Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь своей смертью, я вспорю живот этому жулику Любену! Часы бьют половину восьмого, а его все нет. Ах, проклятье! Проклятье!
И Дюбарри, хотя и не его представляли ко двору в этот вечер, выместил свой гнев на своих волосах, которые он растрепал самым непристойным образом.
— Платье! Бог мой, платье! — простонала Шон. — Парикмахера еще можно было бы найти!
— Да? Ну что ж, попробуйте! Кого вы найдете? Прощелыгу? Гром и молния! Тысяча чертей!
Графиня ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала бы даже Шуазёлей, если бы те могли ее услышать.
— Давайте успокоимся! — сказала Шон. — Поищем парикмахера, съездим еще раз к портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.
— Нет ни парикмахера, ни платья, ни кареты, — упавшим голосом прошептала графиня.
— Да, кареты все еще нет! — забеспокоился Жан. — Она тоже не едет, хотя должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели Сартин не арестует виновных? Неужели Мопу не приговорит их к повешению? Неужели сообщников не сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера, терзать калеными щипцами портниху, сдирать кожу с каретника!
Между тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы еще острее почувствовать ужас своего положения.
— Все пропало, — прошептала она. — Люди, перекупившие Любена, достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Остались только ослы, которые испортят мне волосы… А мое платье! Мое бедное платье!.. А моя новенькая карета, при виде которой все должны были лопнуть от зависти!..
Дюбарри ничего не отвечал. В ярости он метался по комнате, натыкаясь на мебель. Он разносил в щепки все, что попадалось ему под ноги. А если обломки казались ему слишком большими, он разламывал и их.
В самый разгар отчаяния, распространившегося из будуара в приемную, из приемной во двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати разных и противоречивых указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг на друга, молодой человек, в сюртуке цвета зеленого яблока и шелковой куртке, в сиреневых штанах и белых шелковых чулках, вышел из кабриолета, вошел в никем не охраняемые ворота, на цыпочках прошел двор, перескакивая с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и постучал в дверь туалетной комнаты.
Жан в это время топтал ногами поднос с севрским фарфором, который он зацепил полой кафтана, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.
В этот момент присутствующие услышали, что в дверь три раза осторожно, едва слышно постучали.
Настала полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить, кто стучит.
Жан в это время топтал ногами поднос с севрским фарфором, который он зацепил полой кафтана, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.
В этот момент присутствующие услышали, что в дверь три раза осторожно, едва слышно постучали.
Настала полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить, кто стучит.
— Простите, — послышался незнакомый голос, — я хотел бы поговорить с госпожой графиней Дюбарри.
— Сударь! Так в дом не входят! — крикнул привратник, кинувшийся за чужаком.
— Минутку, минутку! — сказал Дюбарри. — Хуже того, что уже произошло, ничего случиться не может. Чего вы хотите от графини?
Жан распахнул дверь рукой, достаточно сильной, чтобы взломать ворота Газы.
Незнакомец, отскочив, избежал удара и, присев в третьей позиции, сказал:
— Сударь! Я хотел бы предложить свои услуги госпоже графине Дюбарри, которая сегодня, как я слышал, должна присутствовать на торжественной церемонии.
— Что же это за услуги, сударь?
— Услуги моей профессии.
— А какова ваша профессия?
— Я парикмахер.
Незнакомец еще раз поклонился.
— Ах! — вскричал Жан, бросаясь молодому человеку на шею. — Вы парикмахер? Входите, друг мой, входите!
— Проходите же, сударь, проходите, — приговаривала Шон, ухватившись за испуганного молодого человека.
— Парикмахер! — воскликнула г-жа Дюбарри, вздымая руки к небу. — Но это же ангел с неба! Вас прислал Любен, сударь?
— Меня никто не посылал. Я прочитал в одной газете, что госпожу графиню должны представить ко двору сегодня вечером, и сказал себе: «А что, если совершенно случайно у ее сиятельства нет парикмахера? Это маловероятно, но возможно». Вот я и пришел.
— Как вас зовут? — спросила, поостыв, графиня.
— Леонар, сударыня.
— Леонар? Вы не очень известны.
— Пока нет. Но, если графиня согласится принять мои услуги, завтра я стану знаменитым.
— Гм-гм, — прокашлялся Жан, — причесывать ведь можно по-разному.
— Если госпожа мне не доверяет, — сказал молодой человек, — то я уйду.
— У нас совсем не осталось времени на пробы, — сказала Шон.
— А зачем пробовать? — вскричал молодой человек в порыве восторга и, обойдя г-жу Дюбарри со всех сторон, прибавил: — Я знаю, что госпожа должна привлекать своей прической все взоры. С той минуты как я увидел графиню, я придумал прическу, которая — я убежден — произведет наилучшее впечатление.
Тут молодой человек уверенно взмахнул рукой, и это поколебало сомнения графини и возродило надежду в сердцах Шон и Жана.
— И в самом деле! — подхватила графиня, восхищенная свободой молодого человека, который стоял, подбоченившись, и принимал всякие другие позы не хуже великого Любена.
— Но прежде мне надо взглянуть на платье ее сиятельства, чтобы подобрать украшения.
— О! Мое платье! — вскричала Дюбарри, возвращенная к ужасной действительности. — Мое бедное платье!
Жан хлопнул себя по лбу.
— И в самом деле, — сказал он. — Представьте себе, сударь, чудовищную ловушку… Его украли! Платье, портниху, все! Шон, моя добрая Шон!
Устав рвать на себе волосы, Дюбарри разрыдался.
— А что, если еще раз съездить к ней, Шон? — предложила графиня.
— Зачем? — спросила Шон. — Ведь она поехала сюда.
— Увы! — прошептала графиня, откинувшись в кресле. — Увы! Зачем мне парикмахер, если у меня нет платья!
В это мгновение зазвонил дверной колокольчик. Испугавшись, как бы не вошел еще кто-нибудь, привратник затворил все двери и запер их на задвижки и замки.
— Звонят, — сказала г-жа Дюбарри.
Шон бросилась к окну.
— Коробка! — удивилась она.
— Коробка, — повторила графиня. — Для нас?
— Да… Нет… Да! Отдали привратнику.
— Бегите, Жан, скорее же, ради Бога!
Жан кинулся по лестнице и, опередив всех лакеев, вырвал коробку из рук швейцара.
Шон следила за ним в окно.
Он сорвал крышку с коробки, сунул в нее руку и испустил радостный вопль.
В коробке было восхитительное платье из китайского атласа с набивными цветами и целый набор чрезвычайно дорогих кружев.
— Платье! Платье! — пришла в восторг Шон, хлопая в ладоши.
— Платье! — повторила г-жа Дюбарри, уже готовая умереть от радости после того, как чуть было не умерла от отчаяния.
— Кто вручил тебе это, плут? — спросил Жан у привратника.
— Какая-то женщина, сударь.
— Что за женщина?
— Понятия не имею.
— Где она сейчас?
— Она просунула коробку в дверь и крикнула мне: «Для ее сиятельства!», потом вскочила в кабриолет и умчалась.
— Хорошо! — сказал Жан. — Вот платье — это главное.
— Поднимайтесь, Жан! — крикнула Шон. — Моя сестра почти без чувств от нетерпения.
— Держите, — сказал Жан, — смотрите, разглядывайте, восхищайтесь! Вот что посылает нам Небо.
— Но платье мне не подойдет, оно не может мне подойти, его шили не для меня. Боже мой! Боже мой, какое несчастье! Ведь оно такое красивое!..
Шон быстро сняла мерки.
— Та же длина, — сказала она. — Тот же размер в талии.
— Изумительная ткань, — сказала графиня.
— Невероятно! — отозвалась Шон.
— Поразительно! — воскликнула графиня.
— Напротив, — сказал Жан. — Это доказывает, что если у вас есть заклятые враги, то есть и преданные друзья.
— Это не мог быть друг, — ответила Шон. — Как он узнал, что против нас замышляется? Это, наверно, какой-нибудь сильф или гном.
— Да хоть сам сатана! — воскликнула г-жа Дюбарри. — Мне все равно, пусть только он мне поможет одолеть Грамонов. Едва ли он превзойдет сатану, что удалось этим людям.
— А теперь, — заговорил Жан, — я полагаю…
— Что вы полагаете?
— Можете доверить свою голову этому господину.
— Что придает вам такую уверенность?
— Дьявольщина! Его прислал все тот же друг, который доставил вам платье.
— Меня? — спросил Леонар с наивным удивлением.
— Полно, полно! — сказал Жан. — Вся эта история с газетой — выдумка. Разве не так, мой дорогой?
— Чистая правда, господин виконт!
— Ну же, признайтесь! — продолжала настаивать графиня.
— Сударыня! Вот эта газета, у меня в кармане: я сохранил ее для папильоток.
Молодой человек достал из кармана куртки газету с объявлением о предстоящем представлении ко двору.
— Ну что ж, за работу! — поторопила Шон. — Слышите? Пробило восемь!
— Времени у нас вполне достаточно, — отозвался парикмахер, — госпожа доедет за час.
— Да, если бы у нас была карета, — ответила графиня.
— Черт возьми! И в самом деле, — проворчал Жан. — Каналья Франсьен до сих пор не явился.
— Разве нас не предупредили? — продолжала графиня. — Ни парикмахера, ни платья, ни кареты.
— Неужели… — прошептала в ужасе Шон, — неужели он нас тоже подведет?
— Нет, — сказал Жан, — вот он.
— А карета? — спросила графиня.
— Должно быть, оставил у ворот. Привратник сейчас отворит, уже отворяет… Что это с каретником?
Почти в тот же миг Франсьен с потерянным видом вбежал в гостиную.
— Ах, господин виконт! — негодовал он. — Карета госпожи направлялась сюда, но на углу улицы Траверсьер ее остановили четверо мужчин, сбросили на землю, избили моего главного подмастерья, который ею управлял, и, пустив лошадей в галоп, исчезли за поворотом на улицу Сен-Никез.
— Ну? Что я вам говорил? — торжествовал Жан Дюбарри, не вставая с кресла, в котором сидел, когда вошел каретник. — Что я вам говорил?
— Это же настоящий разбой! — возмутилась Шон. — Сделай что-нибудь, брат!
— А что прикажете делать? И зачем?
— Надо раздобыть карету. Здесь у нас только загнанные лошади и грязные экипажи. Жанна не может ехать в Версаль в такой развалине.
— Тот, кто усмиряет бешеные волны, кто посылает пищу птицам, кто прислал нам такого парикмахера, как господин Леонар, и такое платье, не оставит нас без кареты, — заявил Дюбарри.
— Смотрите! Вон подъезжает карета, — сказала Шон.
— И останавливается, — добавил Дюбарри.
— Да, но она не въезжает во двор, — заметила графиня.
— В самом деле не въезжает, — сказал Жан.
Бросившись к окну, он распахнул его и крикнул:
— Бегите же, черт возьми, бегите, а то опять опоздаете! Скорей, скорей! Может быть, мы наконец узнаем, кто наш благодетель.
Лакеи, доезжачие, доверенные посыльные бросились на улицу, но было поздно: отделанная изнутри белым атласом карета, запряженная парой изумительных гнедых коней, уже стояла у самых ворот, но не было ни кучера, ни лакеев, был только рассыльный, державший лошадей под уздцы.
Посыльный сказал, что получил шесть ливров от того, кто привел лошадей и скрылся в направлении Двора фонтанов.