Посыльный сказал, что получил шесть ливров от того, кто привел лошадей и скрылся в направлении Двора фонтанов.
При осмотре дверцы кареты обнаружилось, что чья-то торопливая рука нарисовала розу вместо недостающего герба.
Все эти события, предотвратившие катастрофу, заняли меньше часа.
Жан завез карету во двор, запер за собой ворота и забрал ключ. Затем поднялся в туалетную комнату, где парикмахер готовился представить графине первые доказательства своей ловкости.
— Сударь! — вскричал он, схватив Леонара за руку. — Если вы не назовете нам имя нашего ангела-хранителя, если вы не укажете его, чтобы мы вечно выражали ему нашу благодарность, я клянусь…
— Осторожно, господин виконт! — прервал его невозмутимый молодой человек. — Вы так сжали мне руку, что я не смогу причесывать графиню, а ведь нужно торопиться. Слышите, часы бьют половину девятого.
— Отпустите его, Жан, отпустите! — прикрикнула графиня.
Жан рухнул в кресло.
— Чудеса! — сказала Шон. — Настоящее волшебство! Платье идеально подходит по меркам. Может быть, перед на дюйм длиннее, чем нужно, вот и все. Через десять минут этот недостаток будет устранен.
— А что карета? В ней можно ехать? — спросила графиня.
— Безупречна… Я заглянул внутрь, — ответил Жан. — Она отделана белым атласом и надушена розовым маслом.
— Тогда все прекрасно! — захлопала в ладоши г-жа Дюбарри. — Начинайте, господин Леонар. Если вы преуспеете, ваше будущее обеспечено.
Леонар не заставил себя ждать. Он завладел волосами графини Дюбарри, и первое же движение гребня показало, что он незаурядный мастер.
Быстрота, вкус, точность, чувство гармонии — все это он проявил в осуществлении своей столь важной задачи.
Через три четверти часа г-жа Дюбарри вышла из его рук прекраснее богини Афродиты, и, хотя на ней было больше одежды, она была не менее обворожительна.
Леонар нанес последний штрих, завершавший великолепное сооружение, проверил его прочность, попросил воды для рук и робко поблагодарил Шон, которая на радостях прислуживала ему, как монарху. Парикмахер собрался уходить.
— Сударь! — сказал Дюбарри. — Знайте, что я так же постоянен в своих привязанностях, как и в ненависти. Надеюсь, теперь вы соблаговолите сказать мне, кто вы такой.
— Вы уже знаете, сударь: я начинающий молодой парикмахер, а зовут меня Леонар.
— Начинающий? Клянусь честью, вы настоящий мастер, сударь!
— Вы будете моим парикмахером, господин Леонар, — сказала графиня, любуясь собой в маленьком ручном зеркале. — За каждую парадную прическу я буду платить вам пятьдесят луидоров. Шон! Отсчитай господину для первого раза сто луидоров, пятьдесят из них — во славу Божию.
— Я же говорил, сударыня, что вы сделаете мне имя.
— Но вы будете причесывать только меня.
— В таком случае оставьте себе сто луидоров, сударыня, я хочу быть свободным. Именно моей свободе я обязан тем, что имел честь причесывать вас сегодня. Свобода — главное богатство человека.
— Парикмахер-философ! — вскричала г-жа Дюбарри, вздымая руки к небу. — Куда мы идем, Бог мой, куда мы идем? Ну что же, дорогой господин Леонар, я не хочу ссориться с вами, берите свои сто луидоров и можете сохранять тайну и свободу.
— В карету, графиня, в карету!
Эти слова были обращены к г-же де Беарн; она вошла в комнату, прямая, увешанная, словно икона, драгоценностями. Старуху только что извлекли из ее комнаты, чтобы воспользоваться ее услугами.
— Ну-ка, возьмите графиню вчетвером и осторожно снесите вниз по ступенькам, — обратился Жан к слугам. — Если она издаст хоть один стон, я велю вас высечь.
Пока Жан наблюдал за выполнением его нелегкого и важного поручения, а Шон помогала ему как верная помощница, графиня Дюбарри поискала глазами Леонара. Леонар исчез.
— Как же он вышел? — прошептала графиня Дюбарри, еще не совсем пришедшая в себя после всех этих следовавших одно за другим волнений, только что испытанных ею.
— Как вышел? Через пол или через потолок — ведь именно так исчезают все добрые духи. А теперь, графиня, смотрите, как бы ваша прическа не превратилась в пирог с дроздами, ваше платье в паутину, как бы вам не приехать в Версаль в тыкве, запряженной двумя толстыми крысами.
С этим последним напутствием виконт Жан занял место в карете, где уже сидели графиня де Беарн и ее счастливая «крестница».
XXXVIII
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ КО ДВОРУ
Как все великое, Версаль был и всегда будет прекрасен.
Даже если его обрушившиеся камни порастут мхом, если его свинцовые, мраморные и бронзовые статуи развалятся на дне высохших бассейнов, если широкие аллеи подстриженных деревьев вознесут к небесам взлохмаченные кроны, все равно навсегда сохранится, пусть и в руинах, величественное для поэта зрелище. Переведя взор с преходящей роскоши, поэт устремит его в вечную даль…
Особенно великолепен бывал Версаль в период своей славы. Безоружный народ, сдерживаемый блестяще разодетыми солдатами, волнами накатывал на его позолоченные решетки. Кареты, обитые бархатом, шелком и атласом, украшенные пышными гербами, катились по звонкой мостовой, увлекаемые резвыми лошадьми; в окна, освещенные будто в волшебном замке, было видно общество, сверкавшее бриллиантами, рубинами, сапфирами. И лишь один человек взмахом руки мог заставить всех этих людей склониться перед ним, как клонит ветер золотые колосья вперемежку с белоснежными ромашками, пурпурными маками и лазурными васильками.
Да, прекрасен был Версаль, особенно когда из всех его ворот скакали курьеры во все державы, когда короли, принцы, дворяне, офицеры, ученые всего цивилизованного мира ступали по его роскошным коврам и драгоценным мозаикам.
Но особенно хорош был он, когда готовился к парадной церемонии, когда благодаря роскошной мебели из хранилищ и праздничному освещению он становился еще волшебнее. На самые холодные умы Версаль воздействовал всеми своими чудесами, какие только могут породить человеческое воображение и могущество.
Такова была церемония приема посла. Такая же церемония ожидала, в случае представления ко двору, и обычных дворян. Создатель правил этикета Людовик XIV, воздвигавший между людьми непреодолимые барьеры, желал, чтобы посвящение в красоты его королевской жизни внушало избранным почтение и чтобы они навсегда сохранили отношение к королевскому дворцу как к храму, в который они были допущены с единственной целью обожать коронованного бога, находясь в более или менее непосредственной близости к алтарю.
Итак, Версаль, несомненно уже несколько поблекший, но все еще сверкавший, отворил все двери, зажег все светильники, обнажил все свое великолепие для церемонии представления ко двору г-жи Дюбарри.
Народ, любопытный, голодный, нищий, но — странное дело! — забывший о своей нищете и голоде при виде такой роскоши, заполонил всю Плас-д’Арм, всю ведущую из Парижа дорогу. Замок сиял огнями всех своих окон, а его жирандоли издалека походили на звезды, плававшие в золотой пыли.
Король вышел из своих апартаментов ровно в десять. Он был одет наряднее, чем обычно: на нем было больше кружев; одни только пряжки на его подвязках и туфлях стоили миллион. Господин де Сартин сообщил ему накануне о заговоре, устроенном завистливыми придворными дамами, и на лицо его легла тень озабоченности: он боялся, что увидит в галерее одних лишь придворных-мужчин.
Но он мгновенно успокоился, когда в предназначенном для церемонии представления салоне королевы увидел в облаке кружев и пудры, сверкавшем неисчислимыми бриллиантами, сначала трех своих дочерей, затем г-жу де Мирпуа, которая так расшумелась накануне, и, наконец, всех непосед, которые поклялись остаться дома и все были здесь в первых рядах.
Герцог де Ришелье переходил, как генерал, от одной к другой и говорил:
— А! Попались, коварная!
Или же:
— Я так и знал, что вы не выдержите!
Или:
— А что я вам говорил обо всех этих заговорах?
— А вы-то сами, герцог? — спрашивали дамы.
— Я представлял свою дочь, графиню д’Эгмон. Посмотрите, Септимании здесь нет — она одна из сдержавших слово вместе с герцогиней де Грамон и госпожой де Гемене. Поэтому я совершенно уверен, что завтра отправлюсь в ссылку в пятый раз или в Бастилию — в четвертый. Решительно я больше не участвую в заговорах!
Появился король. Наступила полная тишина; стало слышно, как часы пробили десять; настал торжественный миг. Его величество был окружен многочисленными придворными. Рядом с ним стояли человек пятьдесят дворян, которые отнюдь не давали клятвы присутствовать на представлении графини ко двору и, возможно, именно по этой причине все были здесь.
Король прежде всего заметил, что не хватает г-жи де Грамон, г-жи де Гемене и г-жи д’Эгмон, презревших это блестящее сборище.
Король прежде всего заметил, что не хватает г-жи де Грамон, г-жи де Гемене и г-жи д’Эгмон, презревших это блестящее сборище.
Он подошел к г-ну де Шуазёлю, который старался казаться совершенно спокойным, но, несмотря на все усилия, сумел изобразить на своем лице лишь деланное безразличие.
— Я не вижу герцогини де Грамон, — сказал король.
— Сир! — отвечал г-н де Шуазёль. — Моя сестра нездорова и поручила мне передать вашему величеству уверения в нижайшем почтении.
— Что ж, дело ее, — бросил король и повернулся к г-ну де Шуазёлю спиной.
Отвернувшись, он оказался лицом к лицу с принцем де Гемене.
— А где же госпожа принцесса де Гемене? — спросил король. — Разве вы не привезли ее?
— Нет, сир. Принцесса больна. Когда я за ней заехал, она была в постели.
— Что ж, так-так-так, — сказал король. — А! Вот и маршал! Здравствуйте, герцог!
— Сир!.. — приветствовал его старый придворный, склоняясь, словно юноша.
— Вы, как я вижу, здоровы, — сказал король так громко, чтобы его услышали г-н де Шуазёль и г-н де Гемене.
— Каждый раз, сир, — отвечал герцог де Ришелье, — когда для меня речь идет о счастье видеть ваше величество, я чувствую себя прекрасно.
— Но почему, — спросил король, оглядываясь вокруг, — я не вижу здесь вашей дочери, госпожи д’Эгмон?
Заметив, что его слушают, герцог с печальным видом отозвался:
— Увы, сир, моя бедная дочь чувствует себя несчастной, что не может иметь честь засвидетельствовать вашему величеству свое нижайшее почтение, тем более — в этот вечер, но она нездорова, сир, очень нездорова.
— Ах, вот как? Ну что ж, дело ее, — обронил король. — Нездорова? Госпожа д’Эгмон, обладающая самым крепким здоровьем во всей Франции? Ну что ж, ну что ж!
И король отошел от Ришелье, как отошел перед этим от де Шуазёля и де Гемене.
Затем он обошел весь салон, осыпав комплиментами г-жу де Мирпуа, которая, однако, не казалась довольной этим.
— Вот цена измены, — сказал маршал ей на ухо, — завтра на вас посыплются почести, тогда как мы… Я дрожу при одной мысли о том, что нас ждет…
Герцог издал глубокий вздох.
— Но, как мне кажется, и вы в значительной степени предали господина де Шуазёля, раз находитесь здесь. Вы же поклялись…
— За свою дочь, сударыня, за свою бедную Септиманию! И вот она в немилости из-за того, что слишком верна слову…
— Своего отца… — добавила маршальша де Мирпуа.
Герцог сделал вид, что не расслышал этих слов, — они могли быть восприняты как колкость.
— Не кажется ли вам, что король обеспокоен? — спросил он.
— На то есть причины.
— Какие?
— Уже четверть одиннадцатого.
— Да, правда, а графини все еще нет. Я вам скажу одну вещь.
— Говорите.
— У меня есть опасение.
— Какое?
— Я опасаюсь, не приключилась ли какая-нибудь неприятность с нашей бедной графиней. Вы-то должны быть осведомлены.
— Почему именно я?
— Да потому, что вы принимали в этом заговоре самое непосредственное участие.
— В таком случае, — доверительно ответила г-жа де Мирпуа, — признаюсь вам, герцог: у меня тоже есть серьезные опасения. — Наша приятельница герцогиня — беспощадный противник, наносящий удар даже при отступлении, как парфяне, а ведь она отступила. Посмотрите, как взволнован господин де Шуазёль, несмотря на желание казаться спокойным. Глядите: ему не сидится на месте, он не сводит взгляда с короля.
— По-видимому, они что-то задумали? Признайтесь.
— Я ничего не знаю, герцог, но согласна с вами.
— Чего они пытаются добиться?
— Опоздания, дорогой герцог. Вы же знаете, как говорят: важно выиграть время. Завтра может случиться непредвиденное событие, которое заставит отложить это представление ко двору на неопределенный срок. Возможно, дофина приедет в Компьень завтра, а не через четыре дня. Может быть, хотели просто потянуть время до завтра?
— Знаете, ваша сказочка очень похожа на правду, госпожа маршальша. Ведь графини все еще нет, черт побери!
— А король уже теряет терпение, взгляните!.
— Он уже в третий раз подходит к окну. Король действительно страдает.
— Дальше будет еще хуже.
— То есть как?
— Послушайте. Сейчас двадцать минут одиннадцатого.
— Верно.
— Теперь я могу вам сказать все.
— Ну так говорите же!
Госпожа де Мирпуа огляделась, затем прошептала:
— Так вот, она не приедет.
— Боже мой, сударыня, но ведь это будет ужасный скандал!
— Можно будет возбудить процесс, герцог, судебный процесс… потому что во всей этой истории — а уж я-то знаю наверное — есть и похищение, и насилие, и даже, если хотите, оскорбление его величества. Шуазёли все поставили на карту в этой игре.
— Очень неосмотрительно с их стороны.
— Ничего не поделаешь! Страсть ослепляет.
— Вот в чем преимущество людей бесстрастных, как мы с вами: мы на все смотрим неизмеримо трезвее.
— Смотрите, король опять подошел к окну.
В самом деле, Людовик XV, хмурый, обеспокоенный, раздраженный, подошел к окну и, опершись рукой на резную задвижку, прижался лбом к прохладному стеклу.
Все это время по залу пробегал, как шелест листьев перед грозой, шепоток между придворными.
Все переводили взгляд с настенных часов на короля и обратно.
Часы пробили половину одиннадцатого. Их чистый звук, казалось, прозвенел сталью; ритмические колебания мало-помалу затихли в просторном зале.
Господин де Мопу приблизился к королю.
— Прекрасная погода, сир, — проговорил он робко.
— Да, да, великолепная. Вы что-нибудь во всем этом понимаете, Мопу?
— В чем, сир?
— В этой задержке. Бедная графиня!
— Должно быть, она нездорова, сир, — сказал канцлер.
— Я могу понять нездоровье госпожи де Грамон, госпожи де Гемене, могу понять, что госпожа д’Эгмон тоже нездорова. Но чтобы занемогла графиня — этого я не допускаю.
— Сир! От волнения можно заболеть, а радость графини была так велика!
— Ну, теперь все кончено, — сказал Людовик XV, — теперь она уже не приедет.
Хотя король произнес эти последние слова вполголоса, тишина в зале была такая, что их услышали почти все присутствующие.
Но никто не успел ответить ему даже мысленно, как послышался шум подъезжавшей кареты.
Все головы повернулись к входу, все вопросительно переглянулись.
Король отошел от окна и стал посреди салона, откуда можно было видеть всю галерею.
— Боюсь, что нас ждет неприятная новость, — прошептала г-жа де Мирпуа на ухо герцогу, старавшемуся скрыть хитрую улыбку.
Вдруг лицо короля озарилось радостью, глаза заблестели.
— Госпожа графиня Дюбарри! — прокричал привратник главному распорядителю.
— Госпожа графиня де Беарн!
При этих именах все сердца дрогнули, но от чувств самых противоположных. Толпа придворных, влекомых непреодолимым любопытством, подалась к королю.
Так случилось, что ближе всего к королю оказалась г-жа де Мирпуа.
— О, как она хороша! Как хороша! — воскликнула г-жа де Мирпуа и сложила руки, словно готовясь к молитве перед образом поклонения волхвов.
Король обернулся и одарил маршальшу улыбкой.
— Это не женщина, это фея! — сказал герцог де Ришелье.
Улыбка, которая еще не сошла с лица короля, досталась и старому придворному.
Действительно, никогда еще графиня не была так хороша. Никогда выражение ее лица не было столь нежным, никогда ей не удавалось лучше разыграть волнение, взгляд не был столь кроток, фигура благороднее, походка изящнее. Ей удалось вызвать непоказное восхищение присутствующих, а ведь все это происходило — напомним — в салоне королевы, который был местом представлений ко двору.
Обворожительно-прекрасная, одетая богато, но не вызывающе и, что особенно важно, восхитительно причесанная, графиня выступала рука об руку с графиней де Беарн, которая не хромала и не морщилась, несмотря на страшные муки, но высохшие румяна крупинка за крупинкой осыпались с ее лица: жизнь уходила с него, каждая жилка болезненно вздрагивала в ней при малейшем движении больной ноги.
Все взгляды были прикованы к этой странной паре.
Старая дама была декольтирована, как во времена своей молодости. С прической, не менее фута высотой, глубоко посаженными глазами, блестевшими, как у орлана, в великолепном туалете, двигавшаяся, как скелет, она казалась воплощением прошлого, поддерживавшего под руку настоящее.
Это надменное и холодное достоинство, рядом с изысканной и полной неги грацией, вызвало восхищение и удивление большинства присутствующих.
Королю показалось — так велик был контраст, — что г-жа де Беарн привела к нему его любовницу более юной, более свежей, улыбающейся лучезарнее, чем когда-либо.