— Тем не менее, молодой человек, — отвечал старик, — подобные случаи не раз выпадали на долю Руссо.
— О да! — вскричал Жильбер. — На то он и Руссо! Конечно, если бы в моей душе тлела хотя бы искорка пламени, бушевавшего в его сердце и воспламенившего его гений…
— Так что же?
— Тогда я бы себе сказал, что нет такой женщины, даже самой знатной, которая могла бы со мной сравниться, а пока я ничто, пока у меня нет уверенности в будущем, пока я смотрю на окружающих снизу вверх и у меня разбегаются глаза. Ах, как бы я хотел поговорить с Руссо!
— Зачем?
— Я бы у него спросил, сумел ли бы он подняться до госпожи де Варанс, если бы она сама не снизошла до него? Я бы его спросил: «Что если бы вам отказали в обладании, так вас опечалившем? Не стали бы вы его тогда добиваться, пусть даже…»
Молодой человек замолчал.
— Пусть даже?.. — подхватил старик.
— Пусть даже ради этого вам пришлось бы пойти на преступление?
Жак вздрогнул.
— Должно быть, жена проснулась, — сказал он, обрывая разговор, — пойдемте-ка вниз. Кстати, начинать работать никогда не рано. Идемте, молодой человек, идемте.
— Вы правы, — отвечал Жильбер, — простите, сударь, я увлекся. Но, знаете, бывают такие разговоры, от которых я словно пьянею; некоторые книги приводят меня в восторженное состояние, а подчас меня посещают мысли, от которых я готов сойти с ума.
— Так вы влюблены, — заметил старик.
Жильбер ничего не ответил. Он принялся сгребать фасоль во вновь сколотые из страниц мешки. Жак не стал ему мешать.
— У вас не очень-то роскошная комната, — молвил старик, — зато здесь есть самое для вас необходимое. А если бы вы к тому же поднялись пораньше, то имели бы возможность через окно подышать запахом зелени, что немаловажно для столичного жителя, весь день напролет вдыхающего смрадные запахи большого города. Здесь недалеко на улице Жюссьен есть сады, там сейчас цветут липы и альпийский ракитник. Стоит только бедному пленнику ощутить утром их аромат, и ему на целый день хватит этой радости, не так ли?
— Я понимаю, — сказал Жильбер, — но я так ко всему привык, что просто не обращаю внимания.
— Скажите лучше, что вы не так давно пришли в город, чтобы успеть соскучиться по деревне. Вы готовы? Тогда идемте работать.
Указав Жильберу на дверь, Жак пошел следом и запер за собой дверь на висячий замок.
На этот раз Жак проводил своего спутника прямо в ту самую комнату, которую Тереза накануне называла кабинетом.
Бабочки под стеклом, гербарии и минералы в темных деревянных рамках, книжный шкаф орехового дерева, узкий длинный стол под зеленым сукном, где в идеальном порядке были разложены рукописи, четыре темных кресла вишневого дерева с плетеными сиденьями из черного конского волоса — вот и вся обстановка. В кабинете царил безупречный порядок, все сверкало чистотой, но и глазу и сердцу в нем было неуютно. В этот пасмурный день слабый дневной свет едва просачивался сквозь сиамезовые занавески, и мрачное, холодное это жилище, где в остывшем очаге лежала черная зола, казалось лишенным не только роскоши, но простого достатка.
Лишь небольшой клавесин розового дерева на прямых ножках да скромные каминные часы с выгравированной на них надписью «Мастер Дольт из Арсенала» говорили о том, что это подобие могилы обитаемо: струны клавесина отзывались металлическим позвякиванием на грохот проезжавших по улицам карет, а посеребренный маятник часов нарушал тишину своим постукиванием.
Жильбер почтительно вошел в описанный нами кабинет; обстановка показалась ему пышной, потому что почти не отличалась от той, к которой он привык в замке Таверне; особенно большое впечатление произвел на него натертый паркет.
— Садитесь, — пригласил его Жак, указав на второй небольшой столик у окна, — сейчас я скажу, чем вам надлежит заняться.
Жильбер послушно сел.
— Вы знаете, что это такое? — спросил старик.
Он положил перед Жильбером разлинованный листок.
— Конечно, — отвечал тот, — это нотная бумага.
— Так вот, когда я сам чисто заполнял такой листок нотами, то есть, если я вписывал в него столько нотных знаков, сколько здесь может поместиться, я получал десять су. Эту сумму я сам себе назначил. Как вы полагаете, можете вы научиться переписывать ноты?
— Думаю, что смогу, сударь.
— Неужели вся эта мазня из черных кружочков, нанизанных на одинарные, двойные и тройные палочки, не сливается у вас в глазах?
— Вы правы, сударь, с первого взгляда я почти ничего в этом не понял. Но я буду стараться и научусь различать ноты. Вот это, например, «фа».
— Где?
— Да вот, на самой верхней линейке.
— А эта, между двумя нижними линейками, как называется?
— Тоже «фа».
— А вот эта, над той, что на второй линейке?
— «Соль».
— Так вы, стало быть, умеете читать ноты?
— Скорее, я знаю названия нот, но не знаю, как они звучат.
— А вы знаете, почему одни значки белые, другие черные, почему они имеют один, два или три хвостика?
— О да, это я понимаю.
— А вам знакомы эти вот обозначения?
— Да. Это — «пауза».
— А это что за значок?
— «Диез».
— А это?
— «Бемоль».
— Прекрасно! Ну что же, если вы не разбираетесь в музыке так же, как недавно — в ботанике, — проговорил Жак, в глазах которого загорелся огонек свойственного ему недоверия, — и так же, как несколько минут назад — в человеческих отношениях…
— Ох, сударь! — покраснев, взмолился Жильбер. — Не смейтесь надо мной.
— Что вы, дитя мое, вы меня удивляете! Музыка — это такой род искусства, который может быть доступен только после знакомства с другими науками, а вы мне говорили, что не получили никакого образования и ничего не знаете.
— Это правда, сударь.
— Да ведь не сами же вы придумали, что этот черный кружочек на верхней линейке называется «фа»!
— Сударь! — опустив голову, тихо заговорил Жильбер. — В доме, где я воспитывался, жила одна… одна юная особа; она играла на клавесине.
— Та, что занималась ботаникой? — спросил Жак.
— Она самая, сударь, и играла она превосходно!
— Неужели?
— Да, а я обожаю музыку.
— Все это еще не основание для того, чтобы выучить ноты.
— Сударь! Руссо писал, что нельзя считать человека совершенным, если он пользуется результатом, не стремясь познать причины.
— Верно. Однако там же сказано, — заметил Жак, — что от человека, приобретающего знание, ускользают радость, наивность, чутье.
— Это не имеет значения, — возразил Жильбер, — если процесс познания доставляет человеку такую же радость.
Жак удивленно взглянул на молодого человека.
— Вы не только ботаник и музыкант, вы еще и логик!
— К сожалению, сударь, я не ботаник, не музыкант, не логик. Да, я могу отличить одну ноту от другой, я понимаю условные обозначения, но и только!
— Вы, вероятно, можете напеть ноты?
— Что вы! Нет, не умею.
— Ну, это не важно. Попробуйте переписать эти ноты. Вот вам нотная бумага, но помните: вы должны ее беречь, она очень дорого стоит. Лучше бы вам сначала взять лист обычной бумаги: разлинуйте его и попробуйте на нем.
— Хорошо, сударь, я сделаю так, как вы мне советуете. Позвольте, однако, заметить, что я не собираюсь посвящать этому занятию всю оставшуюся жизнь. Чем переписывать ноты, которых я не понимаю, лучше уж стать общественным писцом.
— Молодой человек, вы думаете о том, что говорите? Берегитесь!
— Я?
— Да, вы. Разве писец может трудиться по ночам, зарабатывая на жизнь?
— Нет, конечно.
— Так вот послушайте, что я вам скажу: работая ночью, человек при желании может за два-три часа переписать пять-шесть таких страниц. Когда он научится работать так, чтобы ноты выходили округлыми, а черточки — ровными, а также сможет читать ноты, это ускорит работу. Шесть страниц стоят три франка, на эти деньги можно прожить, не так ли? Вы не станете это отрицать, ведь вы готовы были довольствоваться всего шестью су. Итак, поработав ночью часа два, днем человек может слушать курс хирургии, медицины или ботаники.
— Ах, сударь, теперь я понимаю, — вскричал Жильбер, — и от всего сердца вас благодарю!
И он набросился на лист бумаги, который протянул ему старик.
XLVI
КЕМ ОКАЗАЛСЯ ГОСПОДИН ЖАК
Жильбер горячо взялся за работу, и вскоре лист бумаги был испещрен значками, которые он старательно выводил. Старик некоторое время за ним наблюдал, а затем уселся за другим столом и принялся исправлять уже отпечатанные страницы, точь-в-точь такие же, в которых хранилась на чердаке фасоль.
Так прошло три часа; когда часы пробили девять, в кабинет быстрыми шагами вошла Тереза.
Жак поднял голову.
Жак поднял голову.
— Скорее идите в комнату, — сказала хозяйка. — Вас ждет принц. Боже мой! Когда же этим визитам настанет конец? Лишь бы он не вздумал остаться с нами завтракать, как в прошлый раз герцог Шартрский.
— А кто пожаловал сегодня?
— Его высочество принц де Конти.
Услыхав это имя, Жильбер вывел на нотной бумаге такую «соль», что, будь это в наши дни, Бридуазон назвал бы ее скорее кля-а-а-ксой, нежели нотой.
— Принц! Его высочество! — прошептал он.
Жак с улыбкой последовал за Терезой, и, когда они вышли, она притворила дверь.
Жильбер огляделся и увидал, что остался в комнате один. Он почувствовал сильное волнение.
— Где же я нахожусь? — вскричал он. — Принцы, высочества в доме у господина Жака! Герцог Шартрский, принц де Конти в гостях у переписчика!
Он подошел к двери и прислушался. Сердце его сильно билось.
Очевидно, Жак и принц уже обменялись приветствиями, теперь говорил принц.
— Я бы хотел пригласить вас с собой, — сказал он.
— Зачем, мой принц? — спрашивал Жак.
— Я представлю вас дофине. Для философии наступает новая эра, дорогой мой философ.
— Очень вам благодарен за доброе намерение, ваше высочество, но я не смогу вас сопровождать.
— Однако я помню, как шесть лет назад вы сопровождали госпожу де Помпадур в Фонтенбло, не так ли?
— Я был на шесть лет моложе; сегодня я прикован к креслу недугами.
— А также мизантропией.
— А когда ожидается приезд дофины? Должен признаться, ваше высочество, что свет не такая уж любопытная штука, чтобы стоило из-за него утруждать себя.
— Ну что же, я готов освободить вас от встречи ее высочества в Сен-Дени и большой церемонии и отвезу вас прямо в Ла Мюэтт, где послезавтра остановится ее королевское высочество.
— Так ее королевское высочество прибывает послезавтра в Сен-Дени?
— Да, со свитой. Знаете, два льё — сущие пустяки и не должны вас утомить. Говорят, ее высочество прекрасно музицирует, она училась у Глюка.
Жильбер не стал больше слушать. Как только он услыхал, что послезавтра ее высочество прибывает со свитой в Сен-Дени, он подумал: через два дня его будут разделять с Андре всего два льё.
При этой мысли глаза его ничего уж больше не видели, словно на них пала огненная завеса.
Из двух охвативших его чувств одно возобладало над другим: любовь взяла вверх над любопытством. Была минута, когда Жильберу показалось, что в небольшом кабинете недостаточно воздуха и он не может вздохнуть полной грудью. Он подбежал к окну и хотел его распахнуть: окно оказалось запертым изнутри на висячий замок с тою, вероятно, целью, чтобы из дома напротив невозможно было разглядеть, что делается в кабинете г-на Жака.
Он рухнул на стул.
«Не могу я дольше подслушивать под дверью, — сказал он себе, — не хочу я проникать в тайны этого мещанина, моего благодетеля, этого переписчика; принц называет своим другом и хочет представить будущей королеве Франции, наследнице императоров, с которой мадемуазель Андре разговаривала чуть ли не стоя на коленях.
Может быть, если я буду подслушивать, мне удастся разузнать что-нибудь о мадемуазель Андре?
Нет, нет, я не лакей. Только Ла Бри мог подслушивать под дверью».
И он решительно отошел от двери, к которой было приблизился; руки его дрожали, пелена застилала глаза.
Ему необходимо было отвлечься, а переписывание нот не являлось для него увлекательным умственным занятием. Он схватился за книгу, лежавшую на столе Жака.
— «Исповедь», — прочел он с радостным удивлением, — та самая «Исповедь», из которой я с таким интересом прочел сто страниц!
«Издание сопровождено портретом автора», — продолжал он читать.
— Я никогда не видел портрета Руссо! — воскликнул он. — Поглядим, поглядим!
Сгорая от любопытства, он перевернул лист тонкой полупрозрачной бумаги, предохранявшей гравюру, взглянул на портрет и вскрикнул.
В эту минуту дверь распахнулась: вернулся Жак.
Жильбер посмотрел на Жака, затем перевел взгляд на портрет, который он держал в вытянутых руках: молодой человек задрожал всем телом, выронил книгу и пролепетал:
— Так я у Жан Жака Руссо!
— Посмотрим, как вы переписали ноты, дитя мое, — улыбнулся Жан Жак, в душе обрадованный этой непредвиденной овацией значительно больше, чем многочисленными триумфами за всю свою жизнь.
Пройдя мимо дрожавшего Жильбера, он приблизился к столу и взглянул на его работу.
— Форма нот недурна, — сказал он, — но вы не соблюдаете полей, и потом в некоторых местах вы пропустили знак «легато». В этом такте вы не обозначили паузу; черта, разделяющая такты, должна быть вертикальной. Целую долю лучше рисовать в два приема, полукругами, пусть даже они не всегда точно совпадают; вы изображаете ее просто кружком, отчего она выглядит неизящной, а хвостик примыкает неплотно… Да, друг мой, вы и в самом деле у Жан Жака Руссо.
— Простите меня, сударь, за все глупости, какие я успел наговорить! — сложив руки, вскричал Жильбер, готовый пасть ниц.
— Неужели достаточно было прийти сюда принцу, — пожимая плечами, удивился Руссо, — чтобы вы признали несчастного, гонимого женевского философа? Бедный ребенок! Счастливое дитя, не знающее гонений!
— Да, сударь, я счастлив, но счастлив тем, что вижу вас, что могу с вами познакомиться, побыть рядом.
— Спасибо, дитя мое, спасибо. Впрочем, за работу! Вы попробовали свои силы; теперь возьмите это рондо и постарайтесь переписать его на настоящей нотной бумаге; оно небольшое и не очень трудное. Главное — аккуратность. Да, но как вы догадались…
Преисполненный гордости, Жильбер поднял «Исповедь» и указал Жан Жаку на портрет.
— A-а, понимаю, тот самый портрет, приговоренный к сожжению вместе с «Эмилем»! Впрочем, любой огонь проливает свет независимо от того, исходит он от солнца или от аутодафе.
— Ах, сударь, если бы вы знали, что я всегда мечтал только об одном: жить с вами под одной крышей! Если бы вы знали, что мое честолюбие не идет дальше этого желания.
— Вы не будете жить при мне, друг мой, — возразил Жан Жак, — потому что я не держу учеников. Что касается гостей, то, как вы могли заметить, я не слишком богат, чтобы их принимать, а уж тем более — оставлять их на ночлег.
Жильбер вздрогнул, Жан Жак взял его за руку.
— Не отчаивайтесь, — сказал он молодому человеку, — с тех пор как я вас встретил, я за вами наблюдаю, дитя мое; в вас немало дурного, но много и хорошего; старайтесь волей подавлять инстинкты, избегайте гордыни — это больное место любого философа, а в ожидании лучших времен переписывайте ноты!
— О Господи! — пробормотал Жильбер. — Я совершенно растерян от того, что со мной произошло.
— Ничего особенного с вами и не произошло, все вполне закономерно, дитя мое. Правда, чувствительную душу и проницательный ум способны взволновать самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Я не знаю, откуда вы сбежали, и не прошу вас посвящать меня в свою тайну. Вы бежали через лес; в лесу вы встречаете человека, собирающего травы; у этого человека есть хлеб, которого нет у вас; он разделил его с вами; вам некуда идти, и человек этот предлагает вам ночлег; зовут его Руссо, вот и вся история. Послушайте, что он вам говорит: «Основное правило философии гласит — человек должен стремиться к тому, чтобы ни от кого не зависеть».
Так вот, друг мой, когда вы перепишете это рондо, вы заработаете себе сегодня на хлеб. Принимайтесь-ка за работу!
— Сударь, спасибо за вашу доброту!
— Что касается жилья, то оно вам ничего не будет стоить. Но уговор: не читайте по ночам, или, по крайней мере, сами покупайте себе свечи. А то Тереза станет браниться. Не хотите ли теперь поесть?
— О нет, что вы, сударь! — взволновался Жильбер.
— От вчерашнего ужина осталось немного еды, ее хватит, чтобы позавтракать. Не стесняйтесь, это будет последняя совместная трапеза, не считая возможных приглашений в будущем, если мы останемся добрыми друзьями.
Жильбер попытался было возразить, однако Руссо остановил его кивком головы.
— На улице Платриер есть небольшая столовая для рабочих, где вы сможете дешево питаться; я вас представлю хозяину. А пока идемте завтракать.
Жильбер молча последовал за Руссо.
Первый раз в жизни Жильбер был покорен; справедливости ради следует отметить, что сделал это человек необыкновенный.
Однако молодой человек не стал есть. Он встал из-за стола и вернулся к работе. Он не лукавил: его желудок слишком сжался от полученного им потрясения и не мог принимать пищу. За целый день он ни разу не поднял глаз от работы и к восьми часам вечера, испортив три листа, преуспел: ему удалось вполне разборчиво и довольно аккуратно переписать рондо, занявшее четыре страницы.