— Я не хочу вас хвалить, — сказал Руссо, — это еще плохо, но разобрать можно; вы заработали десять су, прошу вас.
Жильбер с поклоном принял деньги.
— В буфете остался хлеб, господин Жильбер, — сообщила Тереза: скромность, кротость и усердие молодого человека произвели на нее благоприятное впечатление.
— Благодарю вас, сударыня, — отвечал Жильбер, — поверьте, я не забуду вашей доброты.
— Вот, возьмите, — предложила Тереза, протягивая ему хлеб.
Жильбер хотел отказаться, но, взглянув на Жан Жака понял, что его отказ может обидеть хозяина: Руссо уже хмурил брови, нависшие над его проницательными глазами, и поджимал тонкие губы.
— Я возьму, — согласился молодой человек.
Он пошел в свою комнатушку, зажав в кулаке серебряную монету в десять су и четыре медные монеты по одному су каждая, только что полученные от Жан Жака.
— Ну наконец-то! — воскликнул он, войдя в свою мансарду. — Теперь я сам себе хозяин, то есть пока еще нет, потому что этот хлеб мне подали из милости.
Испытывая голод, он все же положил хлеб на подоконник и не притронулся к нему.
Он подумал, что скорее забудет о голоде, если заснет. Он задул свечу и растянулся на циновке.
Ночью Жильбер спал плохо и с рассветом был уже на ногах. Жильбер вспомнил слова Руссо о садах, на которые выходило его окно. Он выглянул в слуховое оконце и в самом деле увидел красивый сад; за деревьями просматривался особняк, к которому он примыкал. Двери особняка выходили на улицу Жюссьен.
В одном из уголков сада среди невысоких деревьев и цветов стоял небольшой павильон с закрытыми ставнями.
Жильбер подумал было, что ставни прикрыты в столь ранний час потому, что обитатели домика еще не проснулись. Однако вскоре он догадался по тому, как упирались в окна ветви молодых деревьев, что в доме никто не жил, по меньшей мере, с зимы.
Он залюбовался прекрасными липами, скрывавшими от его взоров главное здание.
Несколько раз голод заставлял Жильбера взглянуть на кусок хлеба, отрезанный ему накануне Терезой. Однако он не терял самообладания и, пожирая его глазами, так к нему и не прикоснулся.
Благодаря заботам Жан Жака Жильбер, поднявшись на чердак, нашел все необходимое для своего скромного туалета. К тому времени, когда часы пробили пять, он успел умыться, причесаться и почистить платье. Он забрал хлеб и сошел вниз.
На этот раз Руссо за ним не заходил. То ли из подозрительности, то ли для того, чтобы лучше изучить привычки гостя, он решил накануне не запирать дверь. Руссо услышал, как он спускается, и стал за ним следить.
Он увидал, как Жильбер вышел, зажав хлеб под мышкой.
К нему подошел нищий, Жильбер протянул ему хлеб, а сам вошел в только что открывшуюся булочную и купил другой кусок.
«Сейчас зайдет в трактир, — подумал Руссо, — и от его десяти су ничего не останется».
Руссо ошибался. Жильбер на ходу съел половину хлеба и остановился на углу улицы у фонтана. Напившись воды, он доел хлеб, потом выпил еще воды, прополоскал рот, вымыл руки и вернулся в дом.
«Могу поклясться, — сказал себе Руссо, — мне повезло больше, чем Диогену: кажется, я нашел человека».
Услышав шаги Жильбера на лестнице, он поспешил отворить ему дверь.
Весь день Жильбер работал не разгибая спины. Он вкладывал в однообразное переписывание весь свой пыл, напрягал свой проницательный ум, поражал упорством и усидчивостью. Он старался угадать то, чего не понимал. Подчиняясь его железной воле, рука выводила значки твердо и без ошибок. Вот почему к вечеру у него были готовы семь страниц, переписанных если и не очень изящно, то уж, во всяком случае, безупречно.
Руссо отнесся к его работе придирчиво и в то же время философски. Как ценитель он сделал замечания по поводу формы нот, слишком тонких штрихов, чересчур удаленных пауз и точек, однако он не мог не признать, что по сравнению с тем, что было накануне, успехи очевидны, и вручил Жильберу двадцать пять су.
Как философ он восхитился человеческой силой воли, способной в три погибели согнуть и заставить работать двенадцать часов подряд восемнадцатилетнего юношу, подвижного и темпераментного. Руссо с самого начала угадал страсть, пылавшую в сердце молодого человека. Однако он не знал, что явилось причиной этой страсти: честолюбие или любовь.
Жильбер взвесил на руке только что полученные деньги: одна монета была достоинством в двадцать четыре су, другая — в одно су. Одно су он опустил в карман куртки, где, вероятно, лежали заработанные им накануне деньги. Монету в двадцать четыре су он с видимым удовлетворением зажал в правой руке, после чего сказал:
— Сударь! Вы мой хозяин, потому что у вас я получил работу, вы также предоставили мне даровой ночлег. Вот почему я подумал, что вы могли бы неверно истолковать мой поступок, если бы я не предупредил вас о своих намерениях.
— Что вы задумали? — спросил Руссо. — Разве вы не собираетесь завтра продолжать работу?
— Сударь! На завтра я, с вашего позволения, хотел бы отпроситься.
— Зачем? — спросил Руссо. — Чтобы бездельничать?
— Мне бы хотелось побывать в Сен-Дени.
— В Сен-Дени?
— Да, завтра туда прибывает ее высочество дофина.
— A-а, вы правы! Завтра и в самом деле в Сен-Дени празднества по случаю ее приезда.
— Да, завтра, — подтвердил Жильбер.
— А я не думал, что вы любитель поглазеть, мой юный друг, — заметил Руссо, — поначалу мне показалось, что вы презираете помпезность самовластия.
— Сударь…
— Берите пример с меня, вы ведь утверждали, что я для вас пример для подражания! Вчера ко мне заходил принц крови и умолял, чтобы я вместе с ним явился ко двору. Вы, бедное дитя, мечтаете, стоя на цыпочках, хотя бы мельком увидеть поверх плеча гвардейца проезжающую карету короля, перед которой все замирают, как перед святыми дарами. Я же был бы представлен их высочествам, принцессы дарили бы меня улыбками. Но нет: я, простой гражданин, отверг приглашение великих мира сего.
Жильбер в знак согласия кивнул.
— А почему я отказался? — продолжал разгоряченный Руссо. — Потому что человек не может быть двуличным: если он собственноручно написал, что королевская власть не более чем злоупотребление, он не может идти к королю с протянутой рукой выпрашивать милости; если мне известно, что любой праздник лишает готовый восстать народ последних средств к существованию, я своим отсутствием выражаю протест против этих празднеств.
— Сударь! — перебил его Жильбер. — Можете мне поверить, что я отлично понимаю вашу возвышенную философию.
— Разумеется, однако вы ее не исповедуете.
— Сударь, — воскликнул Жильбер, — я не философ!
— Скажите хотя бы, что вы собираетесь делать в Сен-Дени.
— Я не болтлив.
Эти слова поразили Руссо: он понял, что за этим упрямством кроется какая-то тайна. Он взглянул на Жильбера с восхищением, которое ему внушал нрав молодого человека.
— Ну что же, — проговорил он, — значит, у вас есть на то свои причины; это мне по душе.
— Да, сударь, у меня есть причина. Клянусь, она ничего общего не имеет с любопытством и с желанием поглазеть.
— Тем лучше… впрочем, может, и хуже, потому что в ваших проницательных глазах я не нахожу ни наивности, ни беспечности, свойственных юности.
— Я уже говорил вам, сударь, — с грустью заметил Жильбер, — что я был несчастлив, а в несчастье скоро стареешь. Так мы уговорились? Вы меня завтра отпускаете?
— Да, я вас отпускаю, друг мой.
— Благодарю вас, сударь.
— Знайте, что в то время, как вы будете любоваться церемонией, я займусь составлением гербария и буду наслаждаться великолепием природы.
— Сударь, — сказал Жильбер, — неужели бы вы не оставили бы все гербарии мира в тот день, когда собирались на свидание с мадемуазель Галлей, после того как бросили ей на грудь букет цветущей вишни?
— Вот это прекрасно! — воскликнул Руссо. — Теперь я вижу, что вы молоды! Отправляйтесь в Сен-Дени, дитя мое.
Радостный Жильбер вышел, притворив за собой дверь.
— Это не честолюбие, — пробормотал Руссо, — это любовь!
XLVII
ПОДРУГА КОЛДУНА
Пока Жильбер грыз на чердаке хлеб, макая его в холодную воду, и полной грудью вдыхал воздух окрестных садов, у ворот монастыря кармелиток в Сен-Дени спешилась одетая с чуть необычной элегантностью всадница, лицо которой было закрыто длинной вуалью. Она галопом примчалась на великолепном арабском скакуне по дороге, ведущей в Сен-Дени. Дорога была пока пустынна, но на следующий день она должна была заполниться толпой народа. Спешившись, женщина робко постучала пальцем по решетке в воротах. Она держала коня за уздечку; он пританцовывал и нетерпеливо рыл копытом землю.
Незнакомку окружили любопытные. Их привлекло странное выражение ее лица, а также настойчивость, с какой она стучала в дверь.
Незнакомку окружили любопытные. Их привлекло странное выражение ее лица, а также настойчивость, с какой она стучала в дверь.
— Что вам угодно, сударыня? — спросил один из них.
— Вы же видите, сударь, — отвечала незнакомка с сильным итальянским акцентом, — я хочу войти.
— Вы не туда обратились. Эти ворота открываются только раз в день для раздачи милостыни, а этот час уже миновал.
— Что же я должна сделать, чтобы переговорить с настоятельницей? — спросила дама.
— Нужно постучать в небольшую дверь в конце этой стены или позвонить у главного входа.
Подошел еще один любопытный.
— А вы знаете, сударыня, — сообщил он, — что настоятельницей недавно стала ее высочество Луиза Французская?
— Знаю, спасибо.
— Чертовски хороший конь! — вскричал королевский драгун, разглядывая лошадь незнакомки. — Знаете, если этот конь нестарый, ему цена пятьсот луидоров — это так же верно, как то, что мой жеребец стоит сто пистолей.
Его слова произвели на толпу сильное впечатление.
В эту минуту каноник, который, в отличие от драгуна, заинтересовался не конем, а всадницей, протолкался к ней сквозь толпу и, зная секрет замка, стал отпирать дверь.
— Входите, сударыня, — сказал он, — и коня своего за собой ведите.
Дама желала как можно скорее избавиться от жадного внимания собравшихся вокруг нее людей; их взгляды были ей, казалось, невыносимы, поэтому она поспешила скрыться за дверью вместе с конем.
Оставшись на большом дворе одна, незнакомка потянула коня за уздечку. Но жеребец резким движением стряхнул свою попону и так сильно ударил копытами по каменным плитам, что сестра-привратница, покинувшая на минуту свою каморку у ворот, выскочила из внутренних помещений монастыря.
— Что вам угодно, сударыня? — закричала она. — Как вы сюда проникли?
— Каноник сжалился надо мной и отворил мне дверь, — отвечала она, — я бы хотела, если можно, переговорить с настоятельницей.
— Госпожа сегодня не принимает.
— А я думала, что настоятельницы монастырей обязаны принимать своих мирских сестер, приходящих к ним за помощью, в любое время дня и ночи.
— Обыкновенно это так и бывает, однако ее высочество прибыла к нам третьего дня, она только что вступила в должность, а, кроме того, сегодня вечером она собирает капитул.
— Сударыня! Я явилась издалека, — продолжала умолять незнакомка, — из Рима, и проехала шестьдесят льё верхом; я в отчаянии.
— Что вы от меня хотите? Я не могу нарушать приказаний госпожи.
— Сестра! Я должна сообщить вашей аббатисе нечто весьма важное.
— Приходите завтра.
— Это невозможно… Я всего на один день приехала в Париж, и этот день уже… Кстати, я не могу переночевать в трактире.
— Почему?
— У меня нет денег.
Привратница в изумлении оглядела увешанную драгоценностями даму, имевшую в своем распоряжении великолепного коня. А дама утверждала, что ей нечем заплатить за ночлег.
— Не обращайте внимания ни на мои слова, ни на платье, — взмолилась молодая женщина, — это не совсем то, что я хотела сказать; разумеется, мне в любом трактире поверили бы в долг. Нет, нет, я к вам пришла не проситься на ночлег, я ищу убежища!
— Сударыня! В Сен-Дени наш монастырь не единственный, и во всех монастырях есть настоятельницы.
— Да, да, знаю, но мне не хотелось бы обращаться к рядовой настоятельнице, сестра.
— Вам не следует упорствовать. Ее высочество Луиза Французская не занимается больше мирскими делами.
— Это не имеет значения! Передайте ей, что я хочу с ней поговорить.
— Я же вам сказала, что у нее капитул.
— А после капитула?
— Он только что начался.
— Тогда я пойду в церковь и помолюсь в ожидании ее высочества.
— Я очень сожалею, сударыня…
— Что такое?
— Не надо ее ждать.
— Мне не следует ее ждать?
— Нет.
— Значит, я ошибалась! Значит, я не в Божьей обители! — вскричала незнакомка, и в ее взгляде и голосе почувствовалась такая сила, что монахиня не осмелилась более ей противоречить.
— Раз вы так настаиваете, я попытаюсь…
— Скажите ее высочеству, — заговорила незнакомка, — что я еду из Рима, что, не считая двух недолгих остановок в Майнце и Страсбуре, я задерживалась в пути лишь для сна, а последние четверо суток я позволяла себе отдыхать ровно столько, чтобы удержаться в седле, и, разумеется, конь тоже должен был перевести дух, перед тем как нести меня дальше.
— Я все передам, сестра.
Монахиня удалилась.
Спустя минуту появилась послушница. За ней следовала привратница.
— Ну что? — обратилась к ним незнакомка, торопясь услышать ответ.
— Ее высочество просила вам передать, сударыня, — отвечала послушница, — что вечером она не сможет вас принять, но, независимо от этого, монастырь окажет вам гостеприимство, раз вы так ищете убежища. Итак, можете войти, сестра. Вы совершили долгий путь и очень утомлены, как вы говорите; можете лечь в постель.
— А мой конь?
— О нем есть кому позаботиться, не волнуйтесь, сестра.
— Он кроток, как агнец. Его зовут Джерид, он отзывается на это имя. Я настоятельно прошу о нем позаботиться — это чудесное животное.
— За ним будут ухаживать, как ухаживают за лошадьми его величества.
— Благодарю.
— А теперь проводите госпожу в ее комнату, — приказала послушница привратнице.
— Нет, не надо в комнату, проводите меня в церковь. Я не хочу спать, мне надо молиться.
— Часовня открыта, сестра, — сказала монахиня, указывая пальцем на небольшую боковую дверь в церкви.
— Мне можно будет увидеться с настоятельницей? — спросила незнакомка.
— Только завтра.
— Утром?
— Нет, утром нельзя, — отвечала монахиня.
— Потому что утром состоится большой прием, — прибавила другая.
— Кто же может быть принят раньше меня? Неужели на свете есть кто-то несчастнее меня?
— Нам оказывает большую честь дофина. Ее высочество остановится у нас на два часа. Это огромная честь для нашего монастыря и большое торжество для наших бедных сестер. Вы понимаете, что…
— Увы!
— Ее высочество аббатиса приказала сделать все возможное, чтобы достойно встретить высоких гостей.
— Скажите, я могу надеяться, что буду здесь в безопасности, ожидая приема вашей августейшей настоятельницы? — спросила незнакомка, оглядываясь с заметной дрожью.
— Да, конечно, сестра. Наш монастырь мог бы укрыть даже преступников, не говоря уже о…
— …беглецах, — закончила незнакомка. — Ну хорошо, значит, сюда никто не может войти, не так ли?
— Без разрешения? Нет, никто.
— А если он добьется разрешения? Боже мой, Боже мой… — пролепетала незнакомка, — ведь он всесильный, он и сам иногда приходит в ужас от своего могущества!
— Кто он? — спросила монахиня.
— Никто, никто.
— Бедняжка сошла с ума, — пробормотала монахиня.
— В церковь, в церковь! — воскликнула незнакомка, словно подтверждая мнение, которое о ней начинало складываться.
— Идемте, сестра, я вас провожу.
— За мной гонятся, понимаете? Скорее, скорее в церковь!
— Можете мне поверить, что в Сен-Дени крепкие стены, — сочувственно улыбаясь, заметила послушница, — вы устали; поверьте мне, идите к себе, ложитесь в постель, на плитах часовни колени у вас совсем разболятся.
— Нет, нет, я хочу помолиться, я попрошу Бога удалить от меня моих преследователей! — вскричала молодая женщина, скрываясь за дверью, на которую ей указала монахиня. Дверь захлопнулась.
С любопытством, свойственным всем монашкам, послушница зашла в церковь через главный вход, тихонько пробралась внутрь и увидала распростершуюся перед алтарем незнакомку: она молилась и рыдала, уткнувшись лицом в пол.
XLVIII
ПАРИЖСКИЕ ОБЫВАТЕЛИ
Капитул и в самом деле был созван, о чем говорили незнакомке монахини: надо было обсудить пышный прием наследницы императоров.
Итак, ее высочество Луиза приступала к исполнению своих обязанностей высшей власти в Сен-Дени.
Монастырское имущество было в некотором оскудении; бывшая настоятельница, уступая свой пост, увезла с собой большую часть принадлежавших ей кружев, а вместе с ними ковчежцы для мощей и дароносицы, которые обыкновенно приносили с собой в общину аббатисы, представительницы лучших фамилий; они посвящали себя служению Всевышнему, не теряя при этом связи с миром.
Узнав, что дофина остановится в Сен-Дени, ее высочество Луиза послала нарочного в Версаль; ночью в монастырь прибыла повозка с коврами, кружевами, всевозможными украшениями.
Всего там было на шестьсот тысяч ливров.
Когда новость о щедрости, с которой королевский двор готовился к предстоящему торжеству, облетела город, любопытство парижан вспыхнуло с удвоенной силой. Как говаривал Мерсье, кучка парижских ротозеев может позабавить, но когда любопытство охватывает весь город, огромная толпа зевак заставляет задуматься, а порой и вызвать слезы.