— Это хорошо… Легче будет…
И объяснил нам, как все должно происходить.
Он будет отвлекать слониху морковкой, а нам предстоит открыть стальную дверь в слоновник. Даже не дверь — ворота, размеров я не помню, но очень большие, что в ширину, что в высоту. Открыть эти двери/ворота — и бежать, потому что слониха бегает быстро и может нас затоптать.
Мы все это выслушали и пошли.
Петя насыпал ведро моркови и пошел в загон, а мы, прокравшись мимо фыркающего и испражняющегося бегемота, стали пытаться отодвинуть дверь. Там была не ручка — такое большое колесо, которое надо было крутить. Обычно это делали несколько мужиков. Нас же было двое и дверь не открывалась.
С улицы раздались какие–то тяжелые шаги.
Как потом оказалось, начавшая замерзать слониха обрадовалась, увидев своего начальника, и прямиком направилась к закрытым воротам.
Но они никак не открывались.
Слониха начала сердиться.
Вдруг нам удалось повернуть колесо, дверь чуть поддалась и показался просвет. Небольшой, сантиметров в десять.
А потом в него залез хобот.
Мы с Женькой остолбенели и уставились на дверь,
ИДИОТЫ!
Хотя нам просто стало интересно: что будет дальше.
Только дальше ничего интересного не было.
Макси прихватила хоботом дверь, буквально впечатала ее в стену и с места ринулась на нас тяжелым слоновьим галопом.
Я больше никогда так не бегал.
Ни до, ни после того.
Женька тоже.
Он до сих пор вспоминает об этом в своих Эмиратах, хотя в Дубае тоже есть зоопарк.
Я его посетил в свое время.
Слонов там не было.
32. Про Шамбалу и камбалу
Шамбала — камбала.
Камбалу я ловил, а в Шамбале, понятное дело, не был.
Но, как и все нормальные придурки, жаждал ее найти.
Вообще–то это называется «духовные поиски», мятущееся сердце внезапно обнаруживает отсутствие смысла жизни.
А может — зачем–то просыпается мозг. И тогда всему организму дается сигнал:
ФАС! ИСКАТЬ!
Когда внутри меня прозвучала эта команда, то ноги отчего–то понесли на Восток.
Ну, типа:
НЕ ПОЙТИ ЛИ МНЕ В ДЗЕН-БУДДИСТЫ?[60]
Ловля камбалы всегда начинается на Востоке, потом — соответственно — кто–то возвращается обратно на Запад, а кто–то пытается заглянуть и в другие места.
Например, становится поклонником культа Вуду.
Самое смешное, что Восток начался для меня с небольшой повестушки Еремея Парнова «Проснись в Фамагусте». Я тогда еще работал в издательстве и был, как и полагается, с безобразного похмелья. Когда же в таком состоянии я приходил на работу, то или шел опохмеляться, или же — если опохмеляться не было сил — усаживался в кресло[61] и читал журналы: чем была хороша та работа, так это количеством выписываемых журналов, а еще тем, что человек, ими распоряжавшийся — милейшая дама сорока с небольшим по имени Лолита — работала в моей редакции, и все эти издания постоянно были под рукой.
В тот день под рукой оказался свежий номер журнала «Октябрь» за 1983. Под № 2.
А значит — это был или конец февраля, или — самое начало марта.
Только мне больше нравится февраль.
Я открыл эту самую «Проснись в Фамагусте» и попытался врубиться в текст. Наверное, получилось, потому что читал, не вставая с кресла. Пока не дочитал.
«Ты с красоткой усни на росистом лугу,
Пробудись под крестом в Фамагусте…
«Фамагуста?..»
Макдональда однажды занесло в этот пропахший жареной скумбрией городишко. Он живо представил себе греческое кладбище, посыпанные слепящей коралловой крошкой аллеи и пыльные, облепленные грязной паутиной кипарисы. Контраст с росистым лугом намечался разительный.»[62]
Это теперь я знаю, что Фамагуста — на турецкой части Кипра, я там никогда не был, но мимо проезжали жена с дочерью, они два раза ездили отдыхать на Кипр, и оба раза — без меня.
Зато мне рассказывал про Фамагусту один дипломат, с которым минувшим летом как–то вечером я разговорился в отеле, в Бодруме.
Наш дипломат, естественно. Специалист по Турции, много лет работавший на Северном Кипре.
Он описал мне фантастическую картинку: многоэтажный отель, стоящий прямо у берега, все стекла выбиты, а из одного растет большое дерево.
БОЛЬШОЕ.
ВЕТВИСТОЕ.
КАК РОГА.
Тогда–то я и вспомнил про Парнова — много–много лет спустя.
А причем здесь Шамбала–камбала?
Просто там, в этой повести, все про Шамбалу. Это потом я уже прочитал Рериха и разные другие подобные труды, но впервые узнал про всякие восточные мистические штучки именно из той повести. На какое- то время она меня просто заворожила.
Или это похмелье было таким сильным?
«Монахи в алых праздничных одеяниях хором читали священные тексты. Нарочито низкие рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, казалось, из обнаженного чрева Майтреи — грядущего будды. Это была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где пылали фитильки в растопленном масле и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо погромыхивал барабан, завывали флейты, сделанные из человечьих костей, весенней капелью рассыпался звон тарелок и колокольчиков.»
В общем, где–то год спустя я вовсю уже читал разные замудреные тексты, а потом и вообще стал пытаться найти себе живого гуру.
С этим, правда, никак не получалось.
Те, что попадались под руку, оказывались то какими–то неказистыми и с бегающими глазами, то требовали, чтобы я немедленно перестал есть мясо и сразу же сел в позу лотоса, то вообще обещали вывести меня в астрал, но обратного пути гарантировать не могли.
И тут я встретил Георга.
Это было уже тогда, когда я во всю трудился в зоопарке.
Никаким гуру Георг не был, он был польским евреем и артистом Рижского театра юного зрителя — Рига тогда еще не была заграницей.
У него были длинные черные волосы, заправленные в хвост, неправдоподобно голубые глаза и странный, не очень высокий лоб с длинными, глубокими морщинами.
А еще — низкий и предельно воспитанный голос.
Именно так: воспитанный голос.
Вежливый, уважительный, властный, доброжелательный.
И все — одновременно.
Его направили ко мне студенческие мои приятели — Сврдл город небольшой, и сумасшедших людей в нем не очень много.
А Георг искал именно таких.
Тут я и влип.
Оказывается, что артист рижского ТЮЗа был не только убежденным буддистом, пусть и принимающим алкоголь, но и каждый год, во время долгого театрального межсезонья, отправлялся на Памир, разнорабочим в экспедиции, какие — я плохо понял, вроде бы они наполовину были связаны с космосом, наполовину — с археологией.
В общем: бред, разбавленный мистикой!
Но очень занимательный бред.
Когда он в первый раз пришел к нам домой, то достал из своей заплечной сумки, якобы сшитой вручную из шкуры горного яка, странную флейту, которую назвал флейтой–шанаи.
И не просто достал — он начал на ней играть.
Уже позже я узнал, что это была типичная игра–медитация, какой развлекаются буддийские монахи в горных дзонгах. Причем, лучше всего, если это делается дуэтом, например: флейта и завывания ветра, флейта и шум горного ручья, флейта и посвист каких–нибудь невзрачных зверушек, название которых мне сейчас просто не приходит в голову.
Тогда–то я и подумал, что во всем, о чем рассказывает Георг, должна быть частица правды.
И в баснях о странных бородатых людях в белых одеждах, которых можно встретить в горах — ты идешь по едва заметной тропинке, скачешь по ней горным козлом, потом змеей начинаешь ползти по почти отвесным стенам и вдруг оказываешься на аккуратной площадке, вырубленной в скалах, горит костер, и сидят вокруг огня непонятные люди, пришедшие неведомо откуда и не боящиеся ни холода, ни злых духов.
Собственно, именно из рассказов Георга и возник через несколько лет мой первый роман, «История Лоримура». Я просто взял да и пересказал своими словами его байки, дав главному герою другое имя, а самого Георга тоже впустил в текст, причем — столь же реально, как то и было на самом деле.
Просто в один теплый и солнечный вечер того пасмурного и дождливого лета он пришел ко мне в зоопарк.
Достал из своей сумки несколько флейт, альт–саксофон, и начал музицировать, как уже упомянутый монах из горного дзонга, только вместо диалога с ручьем или с ветром, приличествующих нормальному красно- или желто–шапочнику, это был дуэт с африканском львом — тот был сонный и поэтому вел свою партию странно и недолго, затем леопардом — намного удачнее, с перкуссией по решетке и утробным рыком одуревшего зверя, но лучше всего удалось это с тигрицей, открывшей в себе вдруг ностальгическую память по тому времени, когда ночные охоты ее предков в джунглях требовали громогласных песен, которым сейчас зачем–то вторил альт–саксофон, в общем: куда там Полу Уинтеру![63]
Наверное, такое действительно надо было записать, как я потом и поступил в «Истории Лоримура», но именно в тот момент и тогда это было невозможно.
Только на том мои встречи с Георгом не закончились.
Мы даже сходили с ним на выставку: в краеведческий музей. Как раз выставлялось что–то из фондов по Индии и Тибету. Многорукие богини, черепа, страшные головы, обвитые змеями.
Слоновой кости, бронзовые, из серебра.
Слоновая кость пожелтела, бронза была покрыта патиной, серебро уже почернело от времени.
Когда мы вышли из музея, то он внезапно начал звать меня с собой — начиналось театральное межсезонье, пора уезжать на Памир.
Мне очень хотелось, но я вдруг подумал, что одно дело — трепаться обо всем этом в городе, а другое — там, где горы, на которых я никогда не бывал.
Так что Георг уехал один.
Потом он мне как–то звонил из Риги, тогда еще советской.
СэСэСэСэРовской…
Он не был гуру, но он был настоящим — это я понял тогда, думаю так и сейчас.
Мне даже кажется, что он вполне мог найти Шамбалу, хотя мог и сгинуть где–нибудь в ущельях Памира, Тибета, Гиндукуша, Гималаев, в общем:
ГДЕ-НИБУДЬ ТАМ…
И не дай бог, чтобы его кости белели сейчас возле морщинистой горной стены, если, конечно, их не растащили невзрачные горные волки.
Низкие, худые, с ободранными, рыжеватыми боками.
Трудное это делать — искать Шамбалу, как, впрочем, и вообще ЧТО-ТО ИСКАТЬ.
Иногда мне кажется, что свою я ищу до сих пор.
Что же касается камбалы, то последний раз я ловил эту придонную рыбу в июне 1988 года с борта яхты «Плутон» — небольшого четвертьтонника, на котором мои владивостокские родичи вывезли в море меня, Володю Шахрина и еще одного нашего приятеля, тогда работавшего в Чайфе звукооператором.
Мы сидели на борту, свесив ноги, и медленно подергивали удочками. Потом сматывали леску, отцепляли камбалу с крючка, бросали в ведро и снова забрасывали. Тупое это и предельно однообразное занятие — ловить камбалу.
Намного веселее — искать Шамбалу!
33. Про Наталью
Меморуинг удален из сведенного файла.
34. Про Дениса
Меморуинг удален из сведенного файла.
35. Про моего отца, про кровь и про охоту
Бабушка считала, что всем самым дурным в себе я обязан отцовским генам.
Не исключаю, что у нее к нему была классовая ненависть, хотя сейчас смешно об этом писать.
Но отец действительно происхождение свое ведет по материнской линии от столбовых дворян, а по отцовской — от разночинцев.
Бабушка же была из батраков.
Ее отца сослали на Урал за то, что то ли он сам, то ли кто–то из родственников обматерил святого отца во время крестного хода.
Дело было на Херсонщине, а сослали их всех в Челябинскую область, в деревню Черноречье.
Самое смешное, что я все это помню.
Хотя бы со слов бабушки.
А вот ее отца, своего прадеда, на самом деле хорошо помню — он водил меня кататься по детской железной дороге в нашем Парке культуры и отдыха им. В. В. Маяковского, а так как это было летом, то на нем был светлый двубортный костюм и светлые туфли в дырочках.
Сейчас они похоронены вместе — прадед, дед, бабушка.
Дед, между прочим, был не из батраков.
Он был из подмосковных мастеровых с ногинских мануфактур. Точнее, из деревни Большое Буньково — в середине семидесятых мы приезжали туда с матушкой на пару дней, проведать родственников.
Скорее всего, никого из них давно уже нету.
Как нет давно и моих бабушки с дедушкой по отцовской линии.
Дворянка Ксения Михайловна Левшина умерла в 1964 году, а разночинец, по совместительству же профессор и доктор геолого–минералогических — так, по–моему, это называется — наук Константин Константинович Матвеев еще в 1951[64], за три года до моего рождения.
Ксения Михайловна оставила удивительные воспоминания, которые в 2001 частично были опубликованы в журнале «Урал»[65].
Я же их прочитал лет за двенадцать до этого, как раз в тот очень короткий период моей жизни, когда часто общался с отцом.
На самом деле я не живу с ним с моих шести месяцев.
Или это он со мной не живет?
В общем — мы не живем друг с другом с моих шести месяцев, как рассказывала матушка, поводом для этого послужил изучаемый им тогда древний язык санскрит: я орал, отец сидел и учил на кухне санскрит, а мои вопли ему мешали.
А еще отец постоянно ездил в разные экспедиции, что для семейной жизни тоже не очень подходит.
Тут надо сказать, что на самом деле как личностью отцом я могу только гордиться: он известный ученый, член–корреспондент Российской Академии Наук, один из крупнейших специалистов в области топонимики.
Пусть даже бабушка была права, когда частенько обвиняла меня в том, что самым дурным в себе я обязан его генам, хотя для кого — дурное, а для кого — наоборот.
Было время, когда мне очень хотелось, чтобы у меня был отец, было время, когда я его ненавидел, потом я начал строить свою жизнь так, чтобы ему нашлось в ней место, а заодно и делать все для того, чтобы его не коробило, когда ему говорили:
ВОТ ЭТОТ — ВАШ СЫН?
Отец всегда был личностью[66], мне оставалось одно — стать личностью тоже.
Надеюсь, удалось…
На этом все про кровь и гены.
Дальше мне хочется про охоту.
Просто так получилось, что задолго до того короткого — всего–то в два или три года — периода, когда мы с ним внезапно начали видеться каждую неделю, а иногда и не по разу, и он, посчитав, что я уже вполне сознательный элемент, дал мне прочитать воспоминания бабушки Ксении Михайловны[67], отец, будучи страстным охотником, вдруг выразил желание взять меня в тайгу с собой.
Между прочим, тогда ему было чуть больше, чем мне сейчас.
Мне скоро пятьдесят[68], ему было чуть за пятьдесят. Он родился в 1926.
Как я сейчас понимаю, он хотел посмотреть, на что я гожусь.
Проще говоря, окажусь я тряпкой или нет.
Если придется идти много километров.
По проселочной дороге. Потом по тропинке. Потом просто — по бурелому.
Первую охоту мне не забыть никогда. На нее мы уехали через два дня после похорон Сергея.
То есть, 28‑го сентября 1978 года.
Тогда у отца в собственности была лесная избушка.
У него и двух его приятелей.
Я до сих пор помню, как она называлась:
«ХИЖИНА ДЯДИ ТОЛИ»,
хотя о каких–то других точных деталях меня можно не спрашивать, в голове давно уже плотный и вязкий туман.
Хорошо еще, что тогда, сколько–то недель или месяцев спустя, я написал рассказ с примитивным названием «На стопятидесятом километре». Мало того, что из него можно узнать, на каком расстоянии от города была станция, до которой мы ехали с отцом, но я могу даже процитировать какой–нибудь абзац, хотя, честно говоря, самого меня воротит от чтения своих писаний такой давности.
Но, по крайней мере, это пусть немного, да рассеивает туман.
Делает его не таким вязким и плотным.
Что–то начинает брезжить.
Какие–то контуры, невнятные фигуры, блуждающие в ночной мгле странные огоньки.
Так что пока мне проще не цитировать, а вновь постараться представить себе ту ночную тайгу, журчание небольшого ручейка, что протекал метрах в пяти ниже отцовской хижины, ее широко распахнутую дверь, слабый отблеск затухающего костра, мириады звезд где–то высоко–высоко надо мной и совсем узенький — ведь был конец месяца, а значит, уже могло случиться новолуние — серпик народившейся луны, отчего–то не желтый, а болезненно–белый, хотя этого могло и не быть, а вот звезды были, как на самом деле была окружающая тайга с молчаливым ночным лесом, насупленным, настороженным, напрягшимся в чужой для меня тишине, лишь изредка разрушаемой непонятным уханьем, да еще настоящим волчьим воем, только вот доносящимся откуда–то издалека, будто с другого конца земли.
Для отца охота многие годы была той высокой страстью, которую непосвященным не понять. Это не просто давало ему энергию, как мне кажется, он и жил во многом ради этих двух месяцев в году, когда мог охотиться на боровую дичь и зайца — иной охоты он не признавал, ни на водоплавающую, ни с собакой, ни на крупного зверя.
ДЛЯ НЕГО ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ БЫЛО УБИЙСТВОМ!
Наверное, я и поехал тогда с ним лишь для одного: понять, что это за человек — мой отец.
Он хотел понять меня, я — его.
Какое–то время мне даже казалось, что я действительно что–то понял.