Непонятно почему, но он начал со мной общаться. Наверное, из — за письма Астафьева.
И общались мы много лет, до его смерти в 1983 году.
Тогда он давно уже был членом СП, у него был дом в деревне и он вел вроде бы типичную жизнь часто издающегося, пусть и в провинции, советского литератора, только когда мы увиделись незадолго до смерти, то я был ошарашен тем неистовым ревом, с каким он вначале кричал кому–то, мне неведомому, про «Записки из мертвого дома» Достоевского, а потом вдруг мрачно выдохнул из себя апокалиптическую фразу:
ГРОБЫ, ГРОБЫ!
Больше я его никогда не видел.
Иногда мне кажется, что вот все они и были настоящими, а мы какие–то невнятные существа, лишенные души. Я понимаю, что это бред, и что на самом деле если у меня и вызывает уважение их этическая позиция, то это не значит, что сам я придерживаюсь такой же, не говоря уже об эстетике.
Но я ничего не могу поделать с тем, что временами мне безумно жаль одного — дело не в том, что этих людей больше нет на свете, почему–то начинает возникать ощущение, что их никогда и не было, вот чего мне действительно жаль!
Наверное, в последний раз я ощутил такое болезненное и неприятное покалывание, когда узнал, что умер Георгий Витальевич Семенов.
Почему–то мне всегда везло на знакомства с писателями, которых я почти не читал!
Хотя какие–то рассказы Семенова я все же читал, а потом — уже была перестройка, и мне вдруг подфартило: решили отправить на писательское совещание/семинар в Белоруссию, в какой–то дом творчества — внезапно оказался в его творческом семинаре.
Это был декабрь 1987‑го, Наталья возилась дома с двухмесячной Анной, а я планировал, как перестать быть struggling writer, и всерьез надеялся, что эта писательская тусовка мне поможет.
Она помогла в одном: Семенов открыл мне секрет, как он может пить много кофе до позднего вечера и много курить, а потом все равно засыпает без всякого снотворного.
Он пил перед сном корвалол.
По 25–30 капель.
Каждый вечер, если, конечно, не пил водку.
С тех пор я стал записным корвалолистом, хотя надо честно сказать, что Семенов научил меня еще нескольким вещам.
Например, быть терпимым к тому, что делают другие.
Он с большим уважением слушал всех одинаково и ко всем относился одинаково тепло. Даже ко мне с моими тогдашними полумодернистскими вывертами. И находил в них именно то, о чем — вроде бы — я их и писал.
Ему все это действительно было интересно, он не был зациклен на себе.
Жаль лишь, что я стал понимать все это намного позднее.
Я вообще очень многое стал понимать гораздо позже, чем положено, хотя может, и сейчас не всегда еще понимаю.
Поэтому и думаю, что они были мудрее.
И Астафьев, и Филиппович, и Семенов.
Несоизмеримые величины по писательскому дару, но для меня во всех них есть одно общее — та человеческая составляющая, которая сейчас почти не встречается:
СОСТРАДАНИЕ.
В нас есть ирония, есть жалость, есть страсть.
Есть ненависть, есть любопытство, есть гордыня.
Есть отчаяние, есть опустошенность, есть печаль.
Только почему–то в нас нет сострадания…
В нас нет сострадания…
Нет сострадания…
Хотя на самом деле главное в искусстве быть писателем — это искусство занимать деньги.
38. Про мои дурацкие романы
Дурацкие, дурные, дурашливые, дураковалятельные, дурындовские, дуримаровские, но уж никак не дурновкусные и не — упаси господь — дурнопахнущие, хотя никому не зазорно считать по другому, но если я и взялся сейчас писать именно о них, то лишь по одной причине:
каждый из моих романов мог пойти совсем в другую сторону.
То есть — как я сейчас это понимаю — они не только могли, но отчасти и должны были развиваться по–другому, с иными поворотами сюжета и — что несомненно — совершенно другой развязкой.
ФИНАЛОМ.
ФИНИШЕМ.
КАБЫСДОХОМ.
Начиная с самого первого, «Истории Лоримура» и до предпоследнего на сегодняшний день, «Любви для начинающих пользователей».[72]
Вообще–то этот меморуинг я пишу скорее для себя, а не для читателей. Хотя эта книжка вообще пишется именно по такому принципу: скорее для себя, чем для читателя.
Или для таких же, как я, некогда слышавших
ПОЛУДЕННЫЕ ПЕСНИ ТРИТОНОВ!
Я до сих пор никак не могу понять, зачем в «Истории Лоримура» заставил главного героя, этого то ли гуру, то ли шарлатана, так по глупому исчезнуть в горах, а потом еще и начал обыгрывать это чуть ли не в вариации нового вознесения.
ВСЕ ЭТО ФИГНЯ!
Лоримур должен был создать секту, стать ее тоталитарным правителем, построить на костях последователей в тех самых памирских горах удивительный замок, наподобие того, что приписывали Горному Старцу, населить его гуриями, а сам, с помощью ближайших сподвижников, стремиться к владычеству над всем миром — это было бы более похоже на правду.
Еще, конечно, надо было закрутить параллельную линию с наркоторговлей, похищением Снежного Человека, ну а все эти поиски смысла жизни и дурацкие размышления об обретении веры пустить лишь фоном, как бы такой приманкой для интеллектуально страждущих.
Но отчего–то тогда я думал совсем по иному!
Дальше было «Частное лицо».
С ним проще, разве что невнятный финал, очень уже косящий под Набокова, требует немедленного delete.
Ну что это такое:
«Все!» — думает он, вытаскивая лягуху из–под кровати и чувствуя, как она давно ожидаемым металлическим предметом спокойно устраивается в ладони. Вдалеке, где–то в середине последней страницы, мерцая, появляется маленькая, пока еще плохо различимая точка.»?
Понятно, что чувак решил застрелиться, ну так и надо стреляться, а не таскать лягух из–под кровати. И что это за точка? Пуля? Так и надо было написать: он выстрелил себе в череп, мозги прыснули по обоям, залили кровать, на которой он совсем недавно еще трахался…
С траханьем в этом романе вообще отвратительно, одно беглое описание минета и практически все. Да и вообще книжка вышла какая–то серьезная и навзрыдная, как сейчас говорят — пафосная. Если что и надо было в ней сделать на самом деле, так не доводить героя до самоубийства, а отправить в эмиграцию, да каким–нибудь изощренным способом: например, бегством через Беринговый пролив в зимнее время года на резиновой лодке. Описать пару схваток с белыми медведями, любовь с какой–нибудь эскимоской на тухлых шкурах, в общем, что–то в этом роде, тогда роман еще имело бы смысл читать: —)).
ПРО «ЭРОТИЧЕСКУЮ ОДИССЕЮ» Я ПИСАТЬ ЗДЕСЬ ВООБЩЕ НЕ БУДУ, В ТОЙ КНИГЕ КАК РАНЬШЕ В СэСэСэРэ — СЕКСА ПРОСТО НЕТ.
Ну а «Случайные имена» хороши всем, кроме одного:
они не закончены — у меня не хватило дыхания, это а).
И б). Я испугался.
На самом деле этот мог быть очень мощный мистический роман, даже так: мистический роман ужасов. Где не надо было писать никакой второй и третьей частей, зато первую насытить вудуистскими ритуалами, настоящей черной магией, гаданием на картах таро, вызыванием дьявола, а закончить — как и полагается в таких случаях — глобальным Апокалипсисом, со вскипающими, причем — не фигурально, водами озера, черным пеплом, падающим с небес и потоками зеленой крови, заливающей окрестности.
А самое главное: в этом романе нет летучих мышей, я до сих пор не понимаю, как мог так опростоволоситься!
«Замок одиночества» более сложный вариант для самоанализа.
Там вроде бы есть все, и бредовая идея с писателем–неудачником, которого придурок–олигарх под дулом пистолета нанимает в гувернеры к собственному сыну, и приятный во всех отношениях замок с тайной, замурованной в одной из его стен, и даже некоторое подобие готической атмосферы, столь апофеозно нагнетаемой в некоторых главах, но вот абсолютно идиотское нежелание подумать, куда может увести авторская фантазия, да еще собственный эгоцентризм и желание пофилософствовать и порассуждать о нашей жизни в первой половине девяностых привели меня к убийственному для текста решению: ввести в него документальные главы о своем житье–бытье в те годы.
ЧТО Я И СДЕЛАЛ!
И был, конечно, не прав: —)).
Зато после этого романа я вдруг понял, что писать так, как раньше, больше мне просто нельзя.
То есть — в той же стилистике.
В этой мягкой, обволакивающей, тягучей русской манере.
Когда очень много ненужных слов.
Между прочим, у АГЕНИСА есть даже такое определение:
проза — это когда много ненужных слов.
Наверное, это было когда–то справедливо. Когда можно было сидеть у камина долгими зимними вечерами и не лезть каждые пять минут в компьютер, чтобы посмотреть почту.
Хорошо еще, что у меня нет мобильника, или — как говорит моя дочь — сотика или мобилы.
Принципиально нет!
Но с мобилой и с карманным компьютером тягучие романы не читают, поэтому я решил изменить стиль.
Точнее, он вдруг сам стал меняться.
Поэтому с «Истории Лоримура» и до «Замка одиночества» я один писатель, а с «Indileto» — другой. Даже на два года менял пол.[73]
Вообще–то «Indileto»[74] не роман, это такой клип очень длинный.
А еще — стрелялка и ходилка.
Там поэтому два финала.
Два финиша.
Два кабысдоха.
Для себя я знаю, что все заканчивается именно в первом. Но если кому не нравится — то пожалуйста, вот вам второй. В первом герой погибает, во втором он сам мочит всех уродов. «Indileto» я очень люблю. Почти так же, как «Летучего голландца». Все остальные свои романы я тоже люблю, даже написанные тем Андреем Матвеевым, которого уже давно нет, и те, которые написаны Катей Ткаченко:
«Ремонт человеков» и «Любовь для начинающих пользователей».
Если бы что я и изменил сейчас в «Ремонте…», так это ввел бы сцену женской любви.
Тогда помешала пресловутая правда текста.
На самом никакой правды текста не существует. Роман, который диктует свои правила игры — плохой роман, наверное, я могу сказать, что все мои романы — плохие.
Это не кокетство, это просто мгновенно пришедшее озарение.
Они плохи потому. что в одном из них главный герой — гг — не хотел стать властителем мира, в другом он не эмигрировал, в третьем не вызвал напрямую дьявола, в четвертом не сделал чего–то еще.
Ну а главная героиня тоже какого–то по счету романа — соответственно, гг — не переспала с одной странной рыжеволосой женщиной, хотя очень этого хотела.
После чего одну я убил, вторая забеременела.
И все это — враки!
Они должны были вначале иступлено вылизывать друг друга, а потом, перекошенные и взбешенные от счастья, пойти убивать мужиков. Всех подряд, чтобы улицы их города заскорузли от потоков крови. Обе в черной коже и с автоматами в руках.
И распевающие на два голоса «МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН!»
Ну а про «Любовь для начинающих пользователей» говорить вообще стыдно!
Идиотское желание написать т. н. позитивную книгу, да еще под женским псевдонимом, лишило меня глобального удовольствия — когда не какой–то псевдо, т. е., невсамделишный, а самый настоящий маньяк похищает красноволосую Симбу, прячет ее в кладовке своей городской квартиры, плевать тут на все переклички с «Коллекционером» Фаулза, гораздо забавнее другое — потная, голая Симба клепает баннер за баннером, думая о том, что она сделает с этим ублюдком, графом Дракулой, ну а он, естественно, мечтает о грядущей сладкой минуте, когда все баннеры будут сделаны и вот тогда он сможет напиться ее сладкой–пресладкой крови, но тут вовремя появляется придурошный пятнадцатилетний племянник, насмерть укладывает маньяка Дракулу, играя с ними в Quake, после чего Симба для начала занимается с ним оральным сексом, ну а после и вовсе лишает девственности, а из компьютера Дракулы внезапно раздается голос лежащего тут же, на полу, покойника, обещающего, что они еще встретятся.
В ЭТОЙ ЖИЗНИ…
Вот это, я понимаю, были бы романы!
Наверное, когда выйдет «Летучий Голландец»[75], я тоже найду, к чему придраться.
Хотя главное в другом — к счастью для меня самого все эти книги уже написаны, а значит, я никогда не буду заниматься их переписыванием, менять сюжетные линии и сочинять другой финал.
В конце концов, если они именно так написались, то это было надо.
Кому?
Это тот вопрос, на который мне никогда не ответить.
39. Про Катю Ткаченко
Я действительно не знаю о ней ничего, что просто обязан знать мужчина, проживший с женщиной изо дня в день два года.
Причем — ни на минуту не расставаясь.
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, НИ НА МИНУТУ!
Например, я не знаю, сова она или жаворонок, хотя могу догадываться, что сова, как и я, и где–то в два ночи уже ложится спать, а встает не раньше десяти. Но не исключено, что я ошибаюсь, и все обстоит совсем наоборот — она просыпается в семь утра, а в одиннадцать вечера уже спит.
И тем более, я не знаю, КАК она спит, например:
предпочитает засыпать на спине или — на животе?
А может, на боку или свернувшись калачиком?
Храпит она или посапывает?
Спать предпочитает голой или в ночнушке?
Толкается во сне или нет?
Взять только сон — и уже множество вопросов, хотя я ведь должен знать о ней все.
Даже не так:
Я ДОЛЖЕН ЗНАТЬ О НЕЙ АБСОЛЮТНО ВСЕ,
но выходит, что я практически ничего не знаю.
Спросите меня, какой у нее любимый парфюм и я начну мямлить.
Понятия не имею, хотя понимаю, что она должна как–то пахнуть.
Ей тридцать два года и она просто не может не пользоваться запахами.
НО КАКИМИ? И как часто она их меняет? И предпочитает что–то свежее, легкое, или наоборот — тягучее, тяжелое, дурманящее голову партнера?
Марки перечислять бесполезно, я все равно не угадаю, вот что предпочитает моя жена — мне хорошо известно, а что Катя…
НЕТ, НЕ ЗНАЮ!
И это касается не только парфюма.
Я ведь понятия не имею, какое она носит белье. Явно, что не чистую синтетику, но дальше дремучий лес — какого цвета, гладкое или кружевное, насколько белье это вызывающе, а может наоборот — верх целомудрия? Последнее, конечно, навряд ли, но не исключено, что таким образом она скрывает какие–то свои комплексы, ведь они есть?
ЕСТЬ! НО О НИХ Я ТОЖЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ!
Я не знаю, как она болеет и как переносит месячные, какие у нее сексуальные пристрастия, даже какой у нее голос — и это мне неведомо. То же самое можно сказать и о ее оргазмах, о том, бреет ли она лобок или пользуется какими–нибудь кремами, хотя не исключено, что предпочитает просто чуть подравнивать там бритвой, но я ведь все равно понятия не имею, какого там у нее цвета волосы!
А КАК ОНА ГОТОВИТ?
Что любит на завтрак? Что на обед и на ужин? Пьет вино или предпочитает более крепкие напитки?
ИНТЕРЕСНО, А КАТЯ ТКАЧЕНКО ЛЮБИТ ТАНЦЕВАТЬ?
ХОДИТ ЛИ ОНА В КИНО?
СЛУШАЕТ ЛИ МУЗЫКУ, А ЕСЛИ ДА, ТО КАКУЮ?
Самое смешное, что на часть этих вопросов я сам отвечал в разных виртуальных интервью, не на интимные, конечно, а на те, что называют «светскими».
Но ведь отвечал я, а не Катя, потому все эти ответы — мои, она бы, скорее всего, ответила по–другому.
И это самое странное, ведь Катя — это я.
Я хорошо помню, как она появилась на свет. Передо мною лежал листок бумаги, на котором были четыре имени и четыре фамилии.
— Какая лучше? — спросил я.
— Вот эта! — ответили мне и показали пальцем.
КАТЯ ТКАЧЕНКО.
— Почему Катя Ткаченко? — спросил меня через несколько месяцев Борис Кузьминский.
— Не знаю! — ответил я, не лукавя.
И до сих пор не знаю, хотя у меня есть одна версия, но лучше я ее оставлю при себе.
Гораздо интереснее другое:
ПОЧЕМУ ОНА ВООБЩЕ ПОЯВИЛАСЬ НА СВЕТ.
Просто я начал писать роман. Очередной. Он должен был называться «Иллюзии любви и смерти», мне это название до сих пор нравится.
И начал я его писать от лица женщины, чему тоже была своя причина.
За сколько–то месяцев до того я закончил предыдущий роман, «Indileto», в самом конце которого герой переодевался в женщину.
Делал из себя женщину.
Перевоплощался в нее.
Так было надо, чтобы выжить — бывает, всякое бывает, и не только в книгах.
Я до сих пор помню, как мучился, пока он был вынужден копаться в женском гардеробе. Как точно называется это, а как — то? И как это надо одевать? И что должно лежать в сумочке?
— Ты сошел с ума! — сказала жена, но начала отвечать на вопросы.
Между прочим, после всего этого безумия мне временами нравится напялить на себя какую–нибудь ее тряпку и внезапно появиться перед всеми домочадцами.
Особенно я им нравлюсь в черной шелковой комбинации — с моими–то волосатыми руками и ногами!
Они просто катаются со смеху, я — тоже.
А роман, который должен был называться «Иллюзии любви и смерти», начинался просто:
ВЫВЕСКА ГЛАСИЛА «РЕМОНТ ЧЕЛОВЕКОВ»…
Один раз я на самом деле увидел вроде бы такую вывеску, но когда подошел поближе, то на ней оказалась совсем другая надпись. Там действительно было про ремонт, но дальше шло или слово «приборы», или нечто подобное по смыслу.
Никакого «Ремонта человеков», но в голове у меня щелкнуло и в ближайший же свободный день я написал первую главу.