Что же касается того давнего эпизода последнего моего самоудовлетворения, то особо распространяться о нем я не считаю нужным, пусть это будет одним забытым эпизодом из жизни одного частного лица.
Разве что надо сказать, где это могло быть.
Наверное, в квартире моего покойного отчима на Речном вокзале.
Дом почти рядом со станцией метро.
Отчим умер в конце октября 2002 года.
Моя мать развелась с ним еще в 1970.
Иногда мне кажется, что той весной мы встречались с ним в последний раз.
Я его очень любил, меня даже не смущало, что он был гомосексуалистом.
Точнее, бисексуалом.
Ну, был бисексуалом, и что из того?
Но на похороны я не поехал, хотя повторю: я его очень любил.
Совсем не обязательно хоронить тех, кого ты любишь.
Входить в квартиру, где уже никто не живет.
Смотреть на телефон, по которому с тобой разговаривали, пусть и не вчера, но еще так недавно.
Телефоны вообще надо менять почаще, хотя по старому мне матрица не звонила. Отчим — да, поздравлял меня с днем рождения, больше я его и не слышал. Когда же стал звонить сам, чтобы поздравить его самого, то никто не брал трубку — как раз в эти дни он лежал в реанимации.
Ну и так далее, и тому подобное, в общем:
ЖИЗНЬ — ЭТО НЕ САМАЯ ВЕСЕЛАЯ ШТУКА…
Поэтому и приходиться так часто раскрывать душу компьютеру, что действительно сродни онанизму, зато никто в этом мире больше не мешает мне чувствовать себя частным лицом.
МОЖЕТ, ОНИ ЗАБЫЛИ МЕНЯ НАВСЕГДА?
Вот только боюсь, что нет…
5. Про пустыни
Про пустыни потому, что именно там я впервые ощутил себя по–настоящему частным лицом, более того — неповторимой человеческой индивидуальностью.
Тогда мне было всего двенадцать лет.
Иногда мне кажется, что это было последнее, полностью счастливое лето в моей жизни.
Наполненное пасторальной гармонией и предощущением фантастического будущего.
Ведь тогда никто не говорил внутри меня металлическим голосом:
«ОНИ ВСЕ БОЛЬНЫЕ… ВСЕ БОЛЬНЫЕ… ВСЕ БОЛЬНЫЕ!»
Кто такие эти «все» — давно ясно, если и не весь мир, то его большая часть. Сам я к ней тоже отношусь, что вполне естественно, ведь если бы я не был больным, то не писал бы книги и не любил бы пустыни, будучи рожденным совсем в ином пейзаже, где невысокие, складчатые горы, поросшие хвойными — ели и сосны — лесами, перемежаются с невнятно текущими реками, да еще проплешинами больших и малых озер, с которыми мы друг другу всегда были чужими.
Хотя когда–то они мне, вроде бы, даже нравились, как и складчатые горы, как и леса.
Пока я не увидел пустыню.
Ведь это только кажется, что песок всегда одного цвета — желтого. На самом деле, чисто желтого цвета он бывает редко, разве что в самый рассвет, когда солнце проявляет свой край над горизонтом, а духи тьмы исчезают до следующей ночи. Какого цвета песок ночью? Смешной вопрос, ночью все одного цвета — черного, временами черно–серебристого — это когда Небесная река видна во всей красе и ее отсвет ложится на молчаливую землю пустыни. Да, бывает еще черно–золотистый цвет песка, это когда луна. Луна — золото, ночь — черна, черно–золотистый цвет песка, любимое сочетание цветов.
Чуть измененная фраза рассказа, написанного несколько лет назад.
Еще до миллениума, зимой, в мороз, то ли в январе, то ли в самом начале февраля, но скорее всего, что именно в январе.
А впервые пустыню я увидел летом, в конце июня. Если уж быть по–школьному точным, то это была полупустыня: Южные Кызылкумы, куда меня направил на ловлю жуков и прочих представителей энтомофауны все тот же странный бывший скрипач. Бредовая такая история — целая куча разновозрастных подростков едет куда–то в Южный Казахстан для отстрела эндемичных и реликтовых птиц, чтобы потом гордо отправить их в некую университетскую коллекцию для пополнения обменного фонда.
Они должны были стрелять птиц!
А я — ловить жуков, пауков и прочее подобное.
По дороге туда, уже после пересадки в Оренбурге с одного поезда на другой, из–за меня остановили состав.
Мы переезжали какой–то мост, он показался мне очень красивым. И я решил его сфотографировать. Аппарат был старенький, то ли «Фэд», то ли «Зоркий» с выдвижным объективом. Мы стояли в тамбуре, двери были открыты, за ними шелестела ковыльная степь.
Или не ковыльная?
Отчего–то мне помнятся редкие двугорбые верблюды и степь, такое вот воспоминание о воспоминании, а затем степь исчезает и возникает мост: большой, ажурный, я достал аппарат и щелкнул.
Стоящий в будке солдатик с автоматом погрозил мне кулаком.
На следующем за мостом перегоне состав начал тормозить, а потом остановился.
В вагон вошло несколько человек в форме, старший начал о чем–то говорить с проводником.
То ли так оно и было, то ли мне просто что–то помнится.
В конце концов, указали на меня.
Мне было всего двенадцать лет и мне захотелось плакать. Я ведь ничего не делал, я просто решил оставить себе на память эту большую реку и этот красивый мост, я не шпион и не вражеский разведчик, откуда мне было знать, что мост — возможная стратегическая цель, и что солдатик с автоматом сразу же передал по инстанции о том, что кто–то из тамбура поезда Оренбург — Алма — Ата сфотографировал вверенный ему для охраны объект.
— Больше не будешь? — сурово спросил военный, тщательно засвечивая пленку.
— Не будет! — ответили ему за меня.
— Так что, не будешь? — будто не слыша, продолжал допытываться он.
Я помотал головой.
Не буду.
Никогда не буду снимать мосты. И аэродромы. И портовые причалы. И не буду продавать эти фотографии в ЦРУ. Или в Ми‑5. Или… Куда еще? Да никуда не буду, оставьте только меня в покое!
Мне вернули аппарат, поезд тронулся дальше и скоро показались совсем уже желтые пески, заросшие какими–то мутноватыми колючками, а потом к желтому цвету добавился голубой — Аральского моря.
Говорят, что оно уже то ли совсем, то ли почти совсем высохло, но я не верю. Я помню, что там было много воды и что на одной из станций на перроне стояли женщины. Много женщин с очень загорелыми лицами и в темных головных платках. Каждая из них держала в руке по большой копченой рыбине — лещу, судаку, сазану, etc. На обратном пути я купил парочку — деду в подарок.
До места мы добрались поздно ночью, выгрузились из вагона и я впервые увидел, сколько на небе звезд.
Станция, между прочим, называлась Новый Казалинск, а утром мы перебрались в Казалинск Старый — за сколько–то километров, на раздолбанном, подпрыгивающем автобусе.
И через два дня поехали в пустыню.
Полупустыню, если быть по–школьному точным.
По ней протекала река, узкая, глубокая, и прозрачная.
С непонятным названием — Сагыр.
С одного берега на другой была устроена паромная переправа.
А сама река была полна рыбы.
Если смотреть в воду сверху, то все это напоминало какое–то странное желе — слой воды, слой рыбы, слой воды, слой рыбы.
Но самым странным было то, что вокруг простирались пески. И в них никакой воды уже не было, лишь километрах в двадцати катила свои воды Сыр — Дарья, про которую сейчас тоже говорят в прошедшем времени:
БЫЛА ТАКАЯ РЕКА…
Между прочим, тогда я ее переплыл, течением меня снесло чуть ли не на километр, но мне было весело. Мне тогда очень часто бывало весело, сейчас иное дело, но речь не о сейчас, а о том времени, когда я полюбил пустыню, хотя отчего–то пишу не столько о песке, сколько о воде, но ведь именно соединение воды с песком и дает то ощущение абсолютной свободы, с которым может посоперничать разве что свобода внутренняя, если, конечно, она есть.
А впервые ощущение такой вот свободы я тоже пережил именно в пограничье с Южными Кызылкумами, у берегов речки с названием Сагыр, ночью, лежа на кошме, — такая подстилка из овечьей шерсти, на которую ни змеи, ни прочие ядозубые твари не заползают — накрывшись, как одеялом, спальным мешком и пялясь в небо.
Оно было не просто в звездах. Это было именно что звездное небо, и поперек, рассекая его на две неравных половины, пролегал Млечный путь.
Небесная река медленно текла по звездному небу, а я лежал на спине и думал, что когда вырасту, то напишу книгу «Звезды нашей галактики».
НО ТО, ЧТО Я СЕЙЧАС ПИШУ, НАЗЫВАЕТСЯ «ПОЛУДЕННЫЕ ПЕСНИ ТРИТОНОВ».
THE NEWT’S NOON SONGS…
А вот про звезды нашей галактики я так и не написал, значит, напишет кто–нибудь другой.
Ведь если книга должна быть написана, то она появится, будьте уверены!
Утром же, когда над еще не нагревшимися песками и близко подступающими к нашему лагерю глиняными такырами, вставало большое, отчего–то розоватое солнце, к кошме подползали тарантулы.
Утром же, когда над еще не нагревшимися песками и близко подступающими к нашему лагерю глиняными такырами, вставало большое, отчего–то розоватое солнце, к кошме подползали тарантулы.
Иногда кажется, что один из них меня все же укусил.
Или вспоминается, что произошло нечто подобное, пусть даже как–то странно: паук забрался под свитер, пробежал по руке и присел над веной.
Выпустил из брюшка тонюсенькую стальную иголку и на мгновенье погрузил ее в меня.
Все равно что–то подобное было, иначе почему моя жизнь сложилась именно так?
Укушенный пауком.
Пауком уколотый.
Правильный ответ пометьте галочкой.
Или крестиком.
Или просто толстой, жирной точкой.
«ТАРАНТУЛ:
Обитает в предгорьях Памиро — Алтая, Тянь — Шаня, Кавказа, в горах Крыма. Живет в глубоких вертикальных норках, выстланных паутиной. Охотится по ночам у входа в нору, а днем подкарауливает добычу в норе. Состав яда тарантула плохо изучен, но системные проявления как правило крайне редки, преобладают местные проявления: сильная болезненность, покраснение, отечность до 2 см и более в диаметре. В тяжелых случаях наблюдаются мелкие пузырьковые высыпания, побледнение в центре укуса, головная боль, повышение температуры, онемение конечности, слабость, но некроза как правило никогда не наблюдается.
(С интернет–ресурса http://neattt.spb.ru/history/zveri/tarantyl.html)».
Особенно радует, что некроза не наблюдается!
Между прочим, недавно
«группа американских исследователей пришла к выводу, что особое химическое соединение, содержащееся в яде тарантула, может способствовать предотвращению некоторых сердечных расстройств, являющихся причиной инсульта».
А это значит, что если меня тогда все же укусил тарантул, то навряд ли мне уготовано пасть жертвой внезапного удара и дожить до того сладкого момента, когда жена или прочие члены семьи начнут возить мое бренное тело по квартире в кресле–каталке с блестящими, никелированными спицами и толстыми, тугими колесами.
I ME MINE
Я МНЕ МОЕ
Песня Джорджа Харрисона…
По утрам они будут подвозить кресло к широко распахнутому в мир окну, а я, в знак благодарности, буду что–то мучительно промыкивать, видимо, пытаясь сообщить ближним, как много лет назад мы с пацанами на берегу некогда приснившейся мне реки, обложенной песчаными берегами, ловили тарантулов, запускали их в пустую консервную банку и стравливали между собой, держа пари, чей паук победит и будет вновь выпущен на волю, в благословленный мир пустынных призраков.
6. Про Джеймса Бонда, «Playboy» и жевательную резинку
Как известно, от перемены мест слагаемых…
А значит, что дракон по имени «Жевательная резинка», прилетевший из Швейцарии, выходит на первое место.
И становится чемпионом этого меморуинга.
Вместо тела — желтая картонная коробочка с затянутым целлофаном маленьким окошком. Через него видно, как там благоденствуют разноцветные маленькие подушечки. И каждая из них — с привкусом райской амброзии, волшебная дверь, ведущая в Элизиум.
Дракон прилетел в багаже маминой подруги, рейсом Женева — Москва, тогда подобное было нереальным.
Наверное, потому он и прилетел…
Драконы всегда делают только то, что малореально.
Или вообще нереально.
Дракон «Жевательная резинка» был торжественно вручен мне каким–то абсолютно забытым днем. Скорее всего, что была зима, или тот период весны, когда он еще по календарю, а не на улице.
ВРЕМЕНАМИ МНЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО ТОГДА ПОСТОЯННО БЫЛА ЗИМА!
ПОЧЕМУ ТАК — НЕ ЗНАЮ,
да и не интересно мне это знать, намного забавнее представить, что я почувствовал, когда взял в руки эту коробочку.
Состояние восторга, как в рассказе Брэдбери «Костюм цвета сливочного мороженого», хотя какой там сюжет — не помню…
Зато помню состояние.
Когда все в тебе переливается и надувается огромный пузырь счастья.
И даже не лопается.
Хотя в упаковке было всего двадцать подушечек, да и одноклассники тоже хотели пожевать.
И с некоторыми я поделился, но только с очень избранными, то ли с двумя, то ли с тремя, а потом дракон вздохнул и исчез.
Проще говоря — сдох. На время. До моего — нашего с матушкой — переезда во Владивосток. Куда она вышла замуж. За отчима. Того, который много лет спустя скончался в Москве, а я так и не поехал на его похороны.
Но до этого еще очень много лет, тридцать пять.
А тогда я внезапно оказался в городе, который изменит всю мою жизнь.
Я приехал туда одним, а через два года возвращался в Свердловск другим.
В мерзкий город Сврдл, будущий Бург из моего романа «Indileto». Да и просто Город из других моих романов…
Разве что в «Любви для начинающих пользователей» он иной, просто придуманный, а может, что и привидевшийся одним противным майским утром, когда за окном лил дождь, дочь была со школьным театром во Франции, батареи уже не работали, а нам с женой не хотелось вылезать из–под одеяла, потому что было
ДО ОМЕРЗЕНИЯ ХОЛОДНО.
Тогда мне и привиделся город, изнывающий от жары, а недели две спустя я понял, кто в нем будет жить и что делать…
Но я бы никогда не смог этого придумать, если бы когда–то не прожил два года в портовом городе на берегу Японского моря.
И не только потому, что Владивосток оказался Обетованной Землей Жвачки, хотя бы потому, что драконы летали по нашему классу, не переставая. Главное, чтобы хоть кто–то в семье ходил в море, или у кого–то были знакомые, которые ходили в море, или, на крайний случай, работали в порту, а такие были у всех, даже мой отчим работал на каком–то «морском» заводе инженером по технике безопасности — до этого он был журналистом, потом отсидел за гомосексуализм, потом не знаю, что, а вот когда мы встретились, то он работал на упомянутом заводе и еще не знал, что через два года уедет в Москву, защит диссертацию по театральному критику Кугелю и останется в столице до конца жизни.
А может, и знал, но мне не говорил.
Во Владивостоке ни мать, ни отчим мне вообще ничего такого не говорили, поэтому я и стал там самим собой.
А не только из–за того, что там было много драконов с именем «Жевательная резинка».
ТАМ ВООБЩЕ БЫЛО МНОГО ЧЕГО…
Например, по улицам ходили цветные люди.
Это значит — ярко, разноцветно одетые.
Откуда я приехал все были или черные, или серые.
А здесь — в цвета радуги.
На них было приятно смотреть и хотелось быть похожим.
Иметь куртку в широкую полоску, одна — красная, другая — синяя, третья — предположим, зеленая.
Я ведь не помню, как это выглядело на самом деле, наверное, у меня просто временной дальтонизм.
Хотя когда у меня появилась настоящая японская куртка, то она была темно–болотного цвета.
Я ей очень гордился. Мне казалось, что в такой должен был ходить сам Джеймс Бонд!
Я ведь не видел ни одного фильма, зато:
МНЕ РАССКАЗЫВАЛИ ПРО НИХ ТЕ, КТО ВИДЕЛ,
например, одноклассник отчима, который тоже ходил в море — метеорологом на научном судне.
Когда мы познакомились, он как раз вернулся из рейса, где то ли в Сингапуре, то ли в Йокагаме, а может, еще каком восточном портовом городе, смотрел «Жизнь дается дважды».
«YOU ONLY LIVE TWICE», естественно, что с Шоном О’Коннери.
Этот одноклассник отчима вообще сыграл в моей жизни немаловажную роль, выступив своеобразном проводником в несуществующий вообще–то мир.
Тогда не существующий.
Мир за той стороной занавеса.
Я шел по вечерним улицам закрытого портового города и мечтал, что залезу в трюм какого–нибудь парохода и уплыву куда–нибудь за много–много миль.
Несмотря на пограничников, таможенников и агентов спецслужб.
В своей дурацкой куртке, которую Бонд бы никогда не надел.
Но я ведь не знал об этом и вообще плохо представлял, как он выглядит — этот самый Шон О’Коннери.
Зато мне недавно рассказали про это кино, как оно начинается, кто там кого убивает и как.
На удивление, я даже что–то запомнил — когда много лет спустя случайно увидел именно эту серию по НТВ, то сразу признал.
Сначала мы жили в районе порта, потом перебрались к университету, почти в самый центр.
Жить у порта была прикольней — там и ночью что–то грузили, горели прожектора, суда давали отвальные гудки.
Зато в доме возле университета у нас была большая квартира, точнее, две больших комнаты в общей квартире.
И одна из них была моей,
ПЕРВАЯ В ЖИЗНИ СВОЯ КОМНАТА!
В ней можно было закрыться и слушать BEATLES, только проигрыватель стоял в комнате отчима и матери, так что BEATLES я слушал там.