И боюсь, что побольше, чем наполовину.
А из поселка Смидович(и) я уехал ровно через сутки, отужинав перед поездом в типичном вокзальном ресторане, и даже помню, что было в меню:
ШНИЦЕЛЬ!
Отвратительного, между прочим, вкуса, хотя какими шницелями еще могли кормить на подобных станциях почти тридцать лет назад?
Что же было на гарнир и чем я запивал все это безобразие могу только предположить: на гарнир была пережаренная картошка, а запивал я все это водкой.
Когда Бротиган разнес себе голову из ружья, то перед этим выпил бутыль крепкого калифорнийского вина.
А Заппа практически не пил.
Так что причем тут все это — одному богу известно!
3. Про newts' noon songs — полуденные песни тритонов
Вообще–то из всего этого чуть не состоялся роман, который так и должен был называться:
«Полуденные песни тритонов».
Вначале, правда, было «Послеполуденные…», но потом я решил, что это уж слишком и произвел коротенькую операцию по удалению пяти первых букв в начальном слове.
Роман я лениво придумывал весь томительный август, и даже сообразил первую фразу:
«Лето выдалось полным ос и беременных женщин…», не говоря уже о том, что сразу же после явления первой фразы начал придумывать и сюжет, хотя дальше начала так и не продвинулся, но ведь самое интересное всегда —
с чего все начинается.
«У героя пока нет имени, но я его хорошо представляю. Ему за сорок, даже за сорок пять, одним днем того самого, полного ос и беременных женщин лета, он берет собаку и уходит гулять в расположенный неподалеку лесок — жена на даче, дочь с мужем на отдыхе…
Он приходит в лесок, там еще горка такая, со странной проплешиной, а вокруг сосны. Неподалеку же колготится группа подростков лет 16–17, оттягиваются во всю, он садится на траву, над ним летают соколы… Собака ложится рядом…
Внезапно вдали громыхает, появляются тучи, начинается сухая гроза…
Он решает пойти, подростки уже сбегают вниз, остается один, чего–то замешкался…
Внезапно — молния…
Вслед за ней: шаровая…
И цепляет мужчину за спину.
Тут–то все и начинается — его тело падает, а вот сознание странным образом переходит в этого подростка.
Это начало. Завязка.
Дальше я знаю одно — наверное, было бы страшно любопытно подсмотреть, как в одном человеке уживаются два сознания, 17-ти летнего и 45–46-тилетнего, как второе постепенно проявляется и показывает свой — то ли оскал, то ли ухмылку…
А тритоны — когда он пошел гулять в тот день с собакой, то думал, что в последний раз в жизни видел тритонов очень давно, лет тридцать пять тому назад…
Случилось же все это в полдень…
Вопрос:
СКОЛЬКО ЛЕТ ДОЛЖНО БЫТЬ ПОДРОСТКУ?
14 или 17?
От этого многое зависит…
Например, у мужчины может быть молодая любовница, лет 19-ти, с 17-тилетним у нее возможен параноидальный секс, а вот с 14-ти летним…
В общем, самому мне отчего–то все это очень нравится…»
Когда только придумываешь — это всегда нравится, а потом отчего–то перестает. А тритонов я на самом деле видел так давно, что уже не помню, и всю минувшую весну приставал к самым разным людям с одним вопросом: а вы когда видели живых тритонов? И все отвечали — очень давно.
Может быть, их уже просто больше нет?
Разве что поискать в интернете, там почти все есть.
«Зооклуб.
Главная/Амфибии/Хвостатые/
Тритон гребенчатый (Triturus cristatus)
Самый крупный отечественный тритон. Достигает в длину 15–20 см. Имеет уплощенную широкую голову, массивное туловище. Окраска темная с размытыми темными пятнами. Бока головы и туловища украшены мелкими белыми пятнышками. Населяет лесную зону Центральной и Восточной Европы, Западную Сибирь. Раньше имел четыре подвида, теперь они выделены в самостоятельные близкородственные виды. Образ жизни мало отличается от описанного выше. Это, пожалуй, самый «водный» отечественный тритон, проводящий в воде около четырех месяцев в году. В воде питается крупными водными насекомыми и их личинками, моллюсками, икрой, может поедать и комбикорм. На суше основной корм — дождевые черви, слизни, насекомые. Известны случаи неотении (способность организмов размножаться на ранних стадиях развития). В неволе живут до 27 лет.»
27 лет — это круто! У меня когда–то тоже жили тритоны, но столько у них не получилось.
Я выловил их в лесной канаве еще по весне, и все лето, и осень, и самое начало зимы они чудесно прожили в прямоугольной стеклянной банке, то ли маленьком цельном аквариуме, то ли большой кювете. Из палочек я соорудил для них деревянную платформу, чтобы они могли выползать на нее и дышать — тритоны ведь не все время проводят в воде.
Это их и сгубило.
Одной зимней ночью, когда ветер за окном выл очень уж жутко, они решили, по всей видимости, пуститься в отчаянное путешествие, то ли в поисках Земли Обетованной, то ли каких–то особых райских кущ, выползли на платформу, с нее перемахнули через стеклянный бортик, спустились на подоконник и поползли, оставляя липкий, клейкий след, дальше, к изголовью материнской кровати — в нашей комнате было единственное окно, я спал за перегородкой, квартира была, что называется, «общей», — сверзились ей прямиком на подушку, и мать раздавила их головой…
Я даже припоминаю, как их души взлетали в небо, жалуясь на судьбу минорными, детскими голосами, наверное, с той поры я и убежден, что тритоны умеют петь.
Так они и поют до сих пор в своем тритоньем раю, маленькие, хвостатые херувимы, самец и самочка…
А на скрипке им подыгрывает спившийся музыкант, мой наставник по занятиям энтомологией на биостанции Дворца пионеров. Располагалось это заведение в бывшем особняке Харитоновых/Расторгуевых, как и положено, купцов и золотопромышленников, до сих пор красиво выкрашенный фасад с ампирными колоннами нависает над проезжей частью улицы имени революционера Свердлова. Почти напротив отстроили ныне Храм На Крови, ибо на том самом месте большевики некогда и порешили последнего русского императора с чадами и домочадцами. Что же касается особняка, то примыкающий к нему парк многие годы был свидетелем моих подростковых и юношеских любовей, как–то даже одним морозным вечером, тиская в густых зарослях очередную пассию и пытаясь то ли добраться до хорошо скрытой многочисленными теплыми кофтами груди, то ли вообще уже норовя вставить ей прямо тут, на стылом зимнем ветру, в горячую и хлюпающую от возбуждения кунку, я внезапно увидел промелькнувшую рядом тень: маленький мальчик шел в сторону тускло светящихся окон, где его уже ждал бывший скрипач, пожилой мужчина с гладко выбритым черепом…
Я даже помню, как его звали — Борис Петрович Иевлев.
Как помню и о визитах к нему домой, отчего–то всегда это было зимой, мрачными, черными, плохо освещенными вечерами.
Странная, плюшевая комната была заставлена стеллажами, на которых в продолговатых, толстеньких, застекленных коробках хранились наколотыми на булавки жуки и бабочки, почему–то меня тогда больше интересовали жуки, говоря конкретнее, жуки–скакуны из подотряда плотоядных.
Сicindelidae.
Жук–скакун: хищное, стройное насекомое с длинными ногами, большими глазами и сильной челюстью.
Я их тоже очень давно не видел, наверное, так же давно, как и тритонов.
По всей видимости, они проживают в соседнем раю. Не таком мокром, но по–своему приятном.
И в нем они тоже поют, только голоса у них скрипучие.
От них по коже пробегают мурашки, как от тех давних, зимних хождений к Б. П., точнее — от возвращений к себе домой, через весь этот гребаный город, пробираясь между сугробов, под раскинувшимся на треть неба ослепительным ромбом Ориона с ярчайшей точкой красного гиганта Бетельгейзе и желтоватой, полной и наглой луной.
В кармане зимнего пальто у меня должны лежать то ли большие плоскогубцы, то ли тяжелые гвоздодерные щипцы — это от маньяков. Я всегда их ношу в кармане, на всякий случай. Хотя ни одного маньяка никогда еще не видел, зато говорят мне о них все постоянно — и бабушка, и дед, и даже мать. Так что они должны быть где–то тут, рядом, шарахаются за сугробами, клацая такими же сильными челюстями, как и у плотоядных жуков–скакунов.
На подходе к дому меня уже просто трясет, я не выдерживаю и бегу, сворачивая во двор, вроде бы как чьи–то шаги отдаленно хрустят по снегу, но я уже в подъезде, маньяки так и не догнали меня. Открываю дверь длинным, тяжелым ключом, врываюсь в прихожую и облегченно выгружаю из кармана то ли плоскогубцы, то ли щипцы–гвоздодеры, которые так и не пригодились мне и на этот раз.
А интересно, как бы я отбивался этой штуковиной, если бы на меня напали всерьез?
Понятия не имею, да это и хорошо.
Тритоны плавают в своем уютном плоском аквариуме, самец подгребает к платформе, заползает на нее и пристально смотрит на меня странными, желтоватыми бусинками глаз.
Я вспоминаю, что надо бы их покормить, корм — маленькие красненькие червячки, именуемые малинкой, — хранятся в специальной баночке.
Сейчас, когда они уже столько лет находятся в своем восхитительном раю, еда им, наверное, не нужна.
И они беспрестанно поют, а пожилой мужчина с лысым черепом все подыгрывает и подыгрывает им на потемневшей безродной скрипке, порою отводя смычок и размышляя, не стоит ли ближе к вечеру прогуляться до соседнего рая, полного таких красивых и лоснящихся от хитинового счастья жуков–скакунов.
Но это ближе к вечеру, а сейчас ведь еще только пробило полдень — время, когда начинают петь тритоны.
The newts' noon songs….
4. Про «частное лицо»
Так получается, что в основном мы раскрываем душу компьютеру. Мысль не моя, одной хорошей знакомой. Но я с ней абсолютно согласен. Особенно сейчас, когда вплотную занялся меморуингами.
Хотя раскрывать душу компьютеру то же самое, что заниматься онанизмом. Если, конечно, тебе не десять/двенадцать/четырнадцать, даже шестнадцать лет. Онанировать в упомянутом возрасте не только естественно, но и логично — ведь женщины, в которую можно кончить всегда, когда хочется, рядом еще нет.
Потом же ты онанируешь лишь тогда, когда тебе хочется, но некуда.
Сам я в последний раз занимался рукоблудием в мае девяносто первого, с тех пор то ли меньше хочется, то ли просто — хватает.
Почему я так хорошо все это помню? По многим причинам.
Попробую реконструировать руины.
Прежде всего, раз я это делал, то это было не дома — дома есть жена.
А где я был тогда?
В Москве.
А что я там делал?
Зачем–то потащился знакомиться с двумя господами, одного называют АГЕНИС, другого ПВАЙЛЬ.
Александр Генис и Петр Вайль, меня обещали свести с ними через редакцию «Нового мира». Между прочим, тогда они еще были «дружбанами» и везде ходили вместе. И когда меня с ними познакомили, то они тоже были вместе. А мой приятель, представляя меня, сказал: ну а это такой–то… Он написал один хороший роман… «Частное лицо»…
Я действительно написал такой роман, но деле тут не в нем, а в самой формуле «частного лица».
Что же касается АГЕНИСА и ПВАЙЛЯ, то больше мы не виделись, хотя — когда упомянутый роман вышел в журнале «Урал» осенью того же года, я передал им его с оказией — какая–то знакомая (между прочим, приемная дочь нашего великого актера Е. Лебедева) одной моей знакомой уезжала на ПМЖ в Штаты, в Нью — Йорк, и прихватила журнальчик.
Вроде бы даже передала.
После чего минули какие–то странные годы, господа перестали дружить и писать вместе, но до сих пор сторонним образом касаются моей жизни — один, который АГЕНИС, общается в моим другом, живущим ныне в Москве, тот его издает и мне про него рассказывает.
А другой, ПВАЙЛЬ, общается с хорошей знакомой моей семьи, живущей ныне тоже в Москве, и даже передает мне приветы — в последний раз она позвонила по мобильному в перерыве какого–то концерта и передала «привет от Пети», который сам в это время отлучился — в туалет.
Я был отчего–то рад привету, может, тогда и вспомнил, как мы курили вместе в каком–то допотопном московском дворике, и я что–то рассказывал про свой роман «Частное лицо».
Или не рассказывал…
Какая сейчас уже разница.
Ведь дело, повторю, не в названии, а в формуле, да еще в том, что всю свою жизнь я хотел быть именно частным лицом.
То есть, private person, человеком просто, никоим образом не завязанном на этом долбанном обществе.
Даже с козлячьим коммунизмом мой антагонизм был не столько политическим, сколько этическим и эстетическим.
ОНИ ВСЕ ПОСТОЯННО КО МНЕ ЛЕЗЛИ, КОЗЛЫ!
Наверное, еще с детского садика.
Доставали, как могли!
А потом школа, на меня напялили серую форму, сначала это вообще была гимнастерка с ремнем.
Потом, правда, гимнастерку сменили на пиджак
Но легче не стало, они все равно пытались меня достать, уроды!
А мне всегда хотелось одного:
ЧТОБЫ МЕНЯ ОСТАВИЛИ В ПОКОЕ!
Не приставали, не дрючили, не промывали мне мозги.
Не говорили, что надо быть, как все.
Я не понимал этого: как так, быть, как все? Все — это все, я — это я, сейчас все это кажется смешным, но тогда мне было не весело.
Сейчас, впрочем, тоже не весело, но хотя бы можно все свалить на матрицу.
Между прочим, на днях она мне звонила. Ночью. Я уже лег спать, все в доме — тоже, даже египетский кот по имени Усама бен Ладен. Кот обычно засыпает позже всех, потому что ночью он пытается достать собаку породы далматин по имени сэр Мартин. Днем достать пса невозможно — тот намного больше и сильнее. Зато ночью это реально, надо выждать момент, когда пес уже спит, подкрасться к креслу и дать ему лапой в нос — все, как и положено настоящему террористу. Мартин тупо просыпается, мотает головой, пытается заснуть снова. Усама тихо пересиживает этот момент где–нибудь под диваном, а потом рискует повторить, как правило, это заканчивается для него плохо, но все равно лучше, чем днем.
Так вот, даже кот уже уснул, и тут раздался звонок.
Я взял трубку и услышал, что в ней играет музыка.
— Алло! — сказал я.
Мне никто не ответил, тогда я положил ее на аппарат и пошел смотреть почту.
У меня сильная интернетозависимость, я постоянно смотрю почту — вдруг кто–нибудь что–нибудь напишет.
Иногда пишут, но тогда была лишь реклама.
Спам с дурацкой темой: «Встречайте матрицу»!
Я удалил его, не читая, вышел из сети и услышал очередной телефонный звонок.
В трубке опять играла та же музыка. Я в сердцах выдернул шнур из розетки, но сразу же вспомнил, что там временами отходит какой–то контакт и тогда линия просто перестает работать. А я этого не могу перенести — во–первых, у меня интернетозависимость, а во–вторых, кто–нибудь может позвонить.
Не ночью, конечно, днем.
А если линия не работает, то он и не дозвонится, а вдруг мне должны сообщить что–то очень важное, пусть даже я и не знаю, что?
Я начал пытаться подсоединить шнур, но телефон все не работал.
Из своей комнаты вышел старший сын, он переводчик, часто засиживается за работой до глубокой ночи.
— Это что у тебя за звуки? — спросил он.
— Телефон, — ответил я, — он опять не работает!
Денис начал сам подсоединять шнур к розетке.
Проснулся Усама и решил дать Мартину по носу.
Жена с дочерью так и не проснулись, даже когда телефон вновь заработал и нам СНОВА КТО-ТО ПОЗВОНИЛ.
И ОПЯТЬ ТАМ ИГРАЛА МУЗЫКА!
— Алло! — чуть ли не проорал в трубку Денис. — Вам что надо?
Музыка все продолжала играть, конца ей не предвиделось.
— Это — матрица! — уважительно сказал я.
Наверное, мне надо было взять трубку самому и пропеть что–нибудь в ответ. И тогда мне бы удалось войти в нее, хотя — зачем?
Это бы помешало мне оставаться частным лицом, всю жизнь мне кто–нибудь пытается помешать оставаться частным лицом, всем от меня чего–нибудь надо.
Матрице вот — тоже.
ИДИОТЫ!
Хотя на самом деле не исключено, что я просто болен социопатией, это такая хрень, когда у тебя проблемы с обществом. От этого ты плохо адаптируешься и социально мало активен.
Например, не ходишь на выборы.
Я НЕ ХОЖУ НА ВЫБОРЫ!
И выбираешь себе странную работу.
У МЕНЯ ОЧЕНЬ СТРАННАЯ РАБОТА!
Я пишу книги.
Эта вот — то ли десятая, то ли одиннадцатая, а может, что и двенадцатая.
Для такой работы моя социопатия не помеха, даже наоборот. Причем, я всегда знал, что буду этим заниматься, ведь чем еще заниматься частному лицу, как не писать книги? То есть, даже не быть писателем, а быть человеком, который пишет книги. Писатель — это профессия, а для меня это образ жизни, хотя у меня есть членский билет Союза каких–то писателей. По–моему, российских. Он красный и на нем еще написано
СССР,
хотя никакого СэСэСэРэ давно уже нет.
В жопе!
И слава Богу!
Самое смешное, что онанировал я последний раз еще в СССР, потому что в мае 1991 году, пусть и был уже много лет, как частным лицом, все равно проживал в той странной стране. Сегодняшняя все равно получше, хотя и в ней дерьма предостаточно, но достают меня меньше. Могут и вообще не доставать, самому приходится — иначе жрать будет нечего. Есть, кушать, вкушать, питаться. Кормить детей и зверей. Но не достают, я ведь писатель, а не олигарх, это матрице по барабану, кто ты, все равно звонит, но тут главное — не запеть ей в ответ!