А может, Карабас — Барабас…
Еще у соседки был халат в больших, ярких цветах, скорее всего, мальвах.
У матушки тоже был халат, но телевизора у нас не было. Поэтому я уходил вечерами в комнату Мальвины и смотрел кино.
Сидя на ее кровати, точнее — полулежа, ведь нога у меня была забинтована так, что сидеть было тяжело.
Она смотрела кино тоже сидя на кровати, потому что комната у нее была гораздо меньше двух наших, что моей, что родительской.
Да и телевизор стоял так, что иначе, чем с кровати, смотреть его было невозможно.
Мы сидели рядышком и пялились в маленький экран.
Жители города Владивостока, временно оккупированного советскими войсками.
Почему–то мне помнится, что про события на Даманском ни мать, ни соседка со мной не заговаривали, вот про то, что билетов в кассах не осталось, они говорили, это я помню.
Сейчас остров называется Чжэньбао или Чжэнь Бао Дао, еще в начале девяностых его тихохонько передали обратно китайцам, о чем я с удивлением узнал совсем недавно, опять же — по телевизору, из программы «Намедни».
Чжэнь Бао Дао.
Чжэньбао.
В любом случае, если бы не этот дурацкий остров, то ничего бы не случилось.
Но и так ничего не случилось, просто во время просмотра очередной киношки Мальвина внезапно придвинулась ко мне.
Прижалась.
Прильнула.
Наверное, ей было страшно, как и всем тогда, хотя — не знаю.
И про страх тоже ничего сказать не могу — не помню.
Меморуинговое такое состояние, воспоминания о воспоминаниях.
Совершенно точно одно: кино меня не интересовало, другое дело — что было у нее под халатом.
Как оказалось, только трусики, и больше ничего. Я до сих пор помню, какие у нее были груди. Она позволила достать их из халата, как достают яблоки из ящика. Я взял в ладонь вначале одну, приблизил к лицу, уткнулся в нее губами, потом достал вторую, одна — в одной руке, другая — в другой. Скорее всего, я казался ей фарфоровой статуэткой с обмотанной бинтами ногой, не исключено, что в тот момент в голове ее сонно проносились несвязные и обрывочные мысли, наподобие тех, что Джойс приписал Молли Блум:
«…как эта милая статуэтка что он купил я на нее могла любоваться целыми днями стройные плечи кудри и поднял палец словно прислушивается вот где тебе настоящая красота и поэзия мне часто хотелось обцеловать его кругом с головы до ног и его миленький юный член тоже выглядит так невинно что я бы не задумалась взять его в рот когда никто не видит так и просится чтобы его пососали а сам он весь такой беленький чистенький с мальчишеским лицом я бы ему это сделала за полминуты даже если немного проглотишь ну и что это просто как кисель или как роса ничего страшного и потом такой чистый разве сравнишь с тем как у этих свиней мужчин я думаю им никогда и не снилось его помыть чаще раза в год они почти все такие но только у женщины от этого начинают расти усы уверена это будет великолепно…»[2]
ПОЧЕМУ Я ЕЕ НЕ ТРАХНУЛ?
ТОЧНЕЕ, ПОЧЕМУ ОНА МЕНЯ НЕ ТРАХНУЛА?
Она позволила долго играть с грудями, облизывать их, сжимать, целовать, но когда я попытался проникнуть ей в трусики, то со смешком отвела мою руку и сказала:
— Вот этого не надо!
Сучка!
У меня все трусы были мокрые.
И мне было тяжело ползать по ней с негнущейся, перебинтованной, обваренной, лишившейся части кожи ногой.
Сейчас ей, наверное, прилично за шестьдесят.
Если бы тогда она сняла трусики, то меня бы вспоминала, а так — навряд ли.
Мальвина, пятая колонна хунвэйбинов…
Должна была открыть ворота, но этого не сделала.
Все же оказалась патриоткой.
Но все равно мне никогда не понять, почему мы отдали китайцам этот остров!
9. Про книги (1) и сосиски с горчицей
Самая дурацкая из всех существующих вредных привычек — привычка читать книги…
Но вот сегодня я зашел в книжный магазин и вдруг понял, что покупать ничего не хочу.
Точнее, нечего покупать, хотя книг на полках много.
Только они все какие–то неправильные, а если попадаются среди них правильные, то я их уже читал.
Когда–то.
Очень давно.
Потому что читаю почти столько, сколько живу…
Хотя возможен и иной вариант — это я стал таким неправильным, что правильные книги для меня тоже неправильные, а неправильные — правильные…
etc…
Но все равно:
Я НЕ ХОЧУ ПОКУПАТЬ ЛИМОНОВА,
хотя когда–то мне очень нравились три его книжки —
«Это я, Эдичка!»,
«История моего слуги» &
«Молодой негодяй»,
это были настоящие книги, но он их написал очень давно.
Впрочем, Кузьминский вообще считает, что только первая книжка у автора стоящая, а все остальные — хуже, чуть ли не говно, вроде бы, исчезает энергия…
Как писатель могу сказать: в чем–то он прав.
НО ТОЛЬКО В ЧЕМ-ТО!
А вообще многие книжки действительно покупать вредно,
например,
Пелевина с Сорокиным — очень уж их много, не различишь, на какой полке и кто Перокин, а на какой и кто — Солевин…
Как много и прочих, из которых я зацепился только за одну фамилию — Денежкина[3].
Но ее я тоже покупать не стал, постоял, полистал и положил обратно: фамилия у нее какая–то не писательская, потому и денег стало жалко!
Если бы я что сегодня и купил, то «Легенду о Тиле Уленшпигеле», и не потому, что я ее никогда не читал или просто очень уж хочу перечитать.
Просто книги должны оставлять после себя некое таинственное марево, ностальгическую дымку, отчасти грубое физиологическое послевкусие, а отчасти и магический отблеск, время от времени снова возникающий на протяжении всей твоей жизни, и пусть и не окрашивающий ее в новые цвета, но зато позволяющий каким–то странным образом опять стать тем собой, который давно уже утерян среди руин памяти…
Или, как просто и доходчиво писал Томас Вулф, —
«О, утраченный и ветрами оплаканный ангел, вернись, вернись!»
А может, и не так он писал дословно, но очень похоже…
Потому я и купил бы сегодня «Легенду о Тиле Уленшпигеле», и не из–за пепла Клааса, который стучит в сердце героя, а скорее уж, из–за толстяка Ламме Гудзаака, который всегда был голоден, и я, много лет назад, читая этот толстющий том, всегда ощущал непреодолимое желание пойти на кухню, открыть холодильник, достать сосиски, сварить их, намазать горчицей, положить на хлеб и съесть!
Поэтом главка и называется:
ПРО КНИГИ(1) И СОСИСКИ С ГОРЧИЦЕЙ,
а почему в скобках стоит циферка 1 — просто будет еще про книги(2) и (3), ничего ведь не поделаешь, что книг в жизни прочитано так много и роль они сыграли такую большую, что в один меморуинг просто не умещаются.
И вообще все те давние книги почему–то читались исключительно под сосиски с горчицей. Или же белый хлеб с солью. Или бутерброды с докторской колбасой. Когда же был у бабушки, а не дома, то под бутерброды с домашними котлетами. А когда жил во Владивостоке, то чаще всего под жареное филе морского гребешка, которое тогда и там вовсе не было деликатесом, и в полное отсутствие хоть какого–нибудь мяса заменяла мне остальные белки животного происхождения.
«Морской гребешок, он же Гребешок Свифта — Swiftopecten swifti (Bernardi, 1858):
Раковина округло–треугольная, высокая, с ушками разной длины. Фиолетовая поверхность покрыта широкими радиальными и концентрическими складками. Наибольшие размеры около 100 мм. Морские гребешки — двустворчатые моллюски, лежащие на правой стороне тела. Это раздельнополый вид. В заливе Петра Великого нерест происходит в августе — первой половине сентября. Питается планктонными организмами. Продолжительность жизни до 18 лет, максимальный размер 132 мм. Распространение гребешка Свифта: берега Приморья, Сахалина. Вне России — у Японских островов Хоккайдо, Хонсю и у северных берегов Кореи. Обычно обитает на глубине 2 — 50 м. Промысловых скоплений не образует и не разводится.
При полном или частичном использовании материалов ссылка на http://www.fegi.ru обязательна.»
Лучше всего под гребешки Свифта читались томики фантастики, видимо, этот жанр просто создан для морепродуктов.
Брэдбери.
Азимов.
Саймак.
Уиндэм.
Шекли…
Жаль, что тогда мне не довелось прочитать ни Толкина, ни Желязны, хотя первого все равно лучше совмещать с сосисками и горчицей, ну а ко второму морские гребешки действительно удивительно подходят, что жареные, что в горчичном или укропном соусах, или даже просто в салате — ведь Желязны в своих «Хрониках Амбера» сотворил такой протеиновый коктейль, после которого многое другое кажется бессильным и пресным.
Про самого Желязны душным и жарким августовским днем 2003 года мне рассказывал сам Шекли, только называл он его, как и принято во всем мире, Зелязны.
«— Зелязны, — говорил мне Шекли, — был очень нелюдимым человеком. И предпочитал никогда не выезжать из своего штата Нью — Мехико. Но каждый писатель хоть иногда, но должен побывать у своего литературного агента. А агент у нас с ним был один, в Нью — Йорке. И как–то раз мы с Роджером там встретились. В тот год отчего–то наши книги опять хорошо продавались, и агент решил, что если мы напишем книгу совместно, то продаваться она будет еще лучше. И предложил это нам. — Хорошо, — сказал я, — мне это интересно!
— Мне тоже! — сказал Зелязны.
— У тебя есть идея? — спросил я его.
Роджер замолчал и полез в карманы джинсов, вначале в один, потом — в другой.
Наконец, он нашел то, что искал. Многократно свернутый листок пожелтевшей бумаги. Он развернул его, листок был весь исписан мелкими почерком.
— Вот тут много идей! — сказал он мне, — посмотри!
Я начал смотреть и наткнулся на то, что потом стало историей демона Аззи.
— Вот, — сказал я, — это пойдет!
— О’кей! — сказал Роджер, — я пришлю тебе из дома сюжет!
Тогда еще не было интернета, это было самое начало девяностых. Он вернулся домой, написал сюжет и послал мне его почтой. Я прочитал, записал свои вопросы и послал их ему. Он ответил и я сел писать «Принеси мне голову прекрасного принца», Роджер дописал потом последнюю главу. Так мы написали еще два романа, а потом Роджер умер, от рака. Он был мужественным человеком, вначале он победил рак, но тот, отступив, вернулся и сожрал Роджера…»
В ТОТ ДЕНЬ МЫ С ШЕКЛИ ЛОВИЛИ РЫБУ, ШЕКЛИ ПОЙМАЛ ЩУКУ И ПОПРОСИЛ ЕЕ ОТПУСТИТЬ!
— Bye–bye, pike! — сказал он ей на прощание и погладил своей высохшей старческой лапой по скользкой щучьей спине.
Я обязательно напишу отдельный меморуинг про Шекли, пока же я пишу про книги (1) и сосиски с горчицей.
Кроме «Легенды о Тиле Уленшпигеле» под сосиски с горчицей совершенно невероятно проглатывалась не такая толстая, но до безумия увлекательная книга Георгия Тушкана «Джура».
Это сейчас я могу сказать, что по своему идеологическому пафосу книга Тушкана для коммунистов то же самое, что «Майн Кампф» для нацистов.
Но это был и один из самых завораживающих приключенческих романов, когда–либо читаных мною в жизни.
Ей–богу, не хуже «Острова сокровищ».
Или «Одиссеи капитана Блада».
Или «Капитана «Сорви–голова».
Или четвертого тома из собрания Томаса Майн Рида, в котором «Юные охотники», «В дебрях Южной Африки» и «Охотники за жирафами». Между прочим, Майн Рид тоже был капитаном…
Так вот, читать про приключения памирского юноши Джуры и его собаки Тэке было не менее увлекательно.
Несмотря на весь идеологический пафос.
Во всех романах есть какой–то пафос, за что–то, против чего–то, нет абсолютно деидеологизированной литературы.
Только в хороших приключенческих — как и многих других сюжетных, а значит, жанровых, — книгах читателю это по барабану.
Он есть сосиски с горчицей и читает про то, что происходило в городе Брюгге.
Или в горном кишлаке Мин — Архар.
Или в Минас — Тирите.
Или в Амбере.
Или где–то еще…
Главное, чтобы что–то происходило, и много лет спустя эти события, равно как и герои, в них участвовавшие, будут ностальгически вспоминаться как происходившее действительно с тобой, пусть это относится к совершенно иной, неземной жизни.
Или земной, но это уже другая земля.
ИНАЯ ПЛАНЕТА.
На которой, наверное, и сейчас есть правильные книжные магазины, в которых даже такой неправильный человек, как я, сможет найти себе нужную правильную книгу.
«На берегу реки благословленной сидели мы и, вспоминая Авалон, заплакали. В руках остались сломанные шпаги, щиты развесили мы по деревьям. Разрушены серебряные башни, утоплены в потоках крови замки. Так сколько миль до Авалона? И все, и ни одной…»
Роджер Желязны, «Хроники Амбера».
10. Про фобии, депрессии и страхи
У этого меморуинга постоянно меняется порядковый номер. То он в первом десятке, то во втором, потом в третьем, сейчас вот получается, что опять в первом.
Наверное, это неспроста.
Мы с ним избегаем друг друга, я убегаю — он пытается догнать, он догоняет — я прячусь и выжидаю.
Бесполезно.
Мне от него никуда не уйти.
ДЕПРЕССИЯ!
Хотя в последние годы я научился с ней бороться.
Купил как–то раз книжку господина Чхартишвили «Писатель и самоубийство», с тех пор и использую как клин.
Ведь известно, что
КЛИН КЛИНОМ ВЫШИБАЮТ!
Главное — во время почувствовать ее приход. Загодя. Заранее. Не за сутки, конечно, но хотя бы за пару часов. А это я умею. Вроде бы идешь–идешь, а потом понимаешь: вот воронка и сейчас тебя начнет засасывать. Сопротивляться бесполезно, все происходит на химическом уровне, что–то меняется в крови, мир выглядит по–иному.
Он того же цвета, по улицам идут те же люди и ездят те же машины.
НО ВСЕ СТАНОВИТСЯ ДРУГИМ!
Тут надо помнить одно — этого не стоит пугаться, тебя просто засосало, ты впал в депрессию, понятно, что все дерьмо, но через сутки реакция закончится и все опять станет прежним.
Не считая того, что начнется отходняк. Как с похмелья. Вот для того, чтобы этот момент переживался как можно легче, я и читаю книжку господина Чхартишвили.
Раньше было хуже, какое–то время я слушал в такие моменты музыку. Чаще всего — альбом Славы Бутусова & «Deadушек» «Элизабарра — Торр», там есть две песни, одна про «десять шагов до новой войны» и вторая про «уроды идут», если пять раз подряд прослушать первую и такое же количество раз — вторую, то сил ходить и искать какую–нибудь веревку просто не остается, единственное, на что ты способен, так это сидеть и молча пялиться в окно, абсолютно не понимая, что за ним происходит.
ТАКАЯ ВОТ КАТАТОНИЯ!
У меня дедушка был невропатологом, поэтому я знаю много не очень приличных слов.
Например,
МДС или МАНИАКАЛЬНО-ДЕПРЕССИВНЫЙ СИНДРОМ.
В юности мне даже поставили такой диагноз, хотя сейчас я прекрасно понимаю, что юность сама по себе диагноз, как пудель, про эту породу так и говорят: это не порода, это диагноз.
Маниакально–депрессивный синдром или синдром юности…
Недаром Эренбург писал, что в юности почти все пишут стихи и помышляют о самоубийстве.
А Джойс в «Портрете художника в юности» вообще вывел универсальную формулу:
«ОНИ ЕЩЕ И НЕ ЖИЛИ, А УЖЕ УСТАЛИ…»
Но юность проходит и — как правило — с ней проходит МДС.
Только, видимо, не у всех, у меня до сих пор бывают рецидивы, но лечение их инфернальными песнями Бутусова & Deadушек, как не приносящее особой пользы, было отменено женой и дочерью самым радикальным способом: заявив, что эта беспросветная тощища сводит их с ума, жена подговорила дочь и та отдала компашку какой–то подруге, как выяснилось:
НАВСЕГДА…
Так что теперь я просто перечитываю поминальник литературных покойников и где–то на третьем десятке начинаю приходить в себя.
А как иначе, если какой–то тип вышел на африканскую жару в самый разгар летнего дня и долго стоял под безжалостными солнечными лучами без шляпы?
Ну и достоялся!
Другой же, как написано, «Застрелился импульсивно: был у сослуживца, случайно наткнулся на револьвер и выстрелил себе в висок.»
Третий же решил утопиться, только был пьян настолько, что не вспомнил, что на улице зима и разбился о лед.
Между прочим, этот третий, Джон Берримен, писал такие сонеты, что прочитав их еще в первой половине семидесятых, я бесповоротно бросил писать стихи.
«Я поднял — подними и ты бокал
Там, за пять штатов; пью свой горький джин
Здесь, в баре, где ни женщин, ни мужчин
Знакомых, где ни сам я не бывал,
Ни ты со мной…»
Не сонет, аnamnes morbi — история болезни.
Сразу становится ясно, откуда возникают депрессии — из одиночества.
А значит, чего с ними бороться, если это естественное состояние для любого прямоходящего?
«…порой заглянет в зал
Полиция; дождь, гул чужих машин,
Играет автомат. Я пью один,
Бармен фальшивый локон прилизал.»
ИНОЕ ДЕЛО — СТРАХИ И ФОБИИ.
Хотя об этом лучше писать прозу. К примеру, нечто в жанре рассказа — не будешь ведь признаваться от себя самого, то есть, от первого лица, что чего–то боишься, тем более, что названия этих «что–то» у нормального человека тоже вызывают своеобразную фобию, хорошо ведь звучит, угрожающе и даже экстремально: я боюсь заболеть арахнофобией…