«Смерть пришла, и у смерти глаза твои…», это из предсмертного стихотворения итальянского классика, застрелившегося за четыре года до моего рождения.
Таким же исключением был и странный татарин Наиль, странный хотя бы потому, что в начале девяностых эмигрировал со своей очередной женой в Израиль, по крайней мере, так мне об этом рассказывали.
Только все это преамбула, на самом деле меморуингую я о другом.
О том, что летом 1971 года ко мне пришел Наиль и принес почитать одну книгу.
Хотя не исключено, что это было и не летом.
НЕ ПОМНЮ!
Я вообще мало что помню, память не просто избирательна, на самом деле она фантастически беспомощна в том, что называют точными реалиями прошедшего. Например, я могу сказать, что познакомился с Наилем на дне рождения дочери подруги моей матушки, и что было это в августе, так как по гороскопу она, вроде бы, лев, но —
ИМЕННО, ЧТО ВРОДЕ БЫ,
а значит, это мог быть и не август…
В общем, где–то через год после нашего знакомства ко мне пришел мой новый приятель Наиль, и у него были хитрые глаза.
Он снял с плеча кофр с камерой и сказал:
— Я что–то принес!
Вообще–то в своей прошлой жизни Наиль был актером, потому он и оказался на дне рождения дочери подруги моей матушки — они вместе учились театральному ремеслу. Но как типичный восточный человек он быстро понял, что фотограф зарабатывает больше, если, конечно, ты не звезда. А звездой он не был.
Так что единственным, чего он мог принести в своем кофре, кроме камеры со сменными объективами, были какие–нибудь новые фотографии, о чем я ему и сказал.
— Нет, — возразил он, — холодно.
Такая игра еще из детства, в «холодно — горячо», когда не угадываешь, то холодно, когда наоборот — то, соответственно, антоним.
За которым Наиль и лезет в сумку.
Даже не надев, чтобы не обжечься, перчаток.
Достает из потрепанного кожаного кофра раскаленную книгу — она красного цвета, видимо, температура внутри приюта для всех его фотографических прибамбасов высокая.
На передней сторонке переплета хорошо заметен почерневший квадратик, наверное, уже обуглился от жары.
ЧЕРНОЕ НА КРАСНОМ, С ДОБАВЛЕНИЕМ БЕЛОГО.
Но опять же: так мне помнится.
Я давно не видел той книги.
Сборника рассказов и повестей Хулио Кортасара «Другое небо», М., издательство то ли «Прогресс», то ли «Художественная литература», 1971 год.
Скорее всего, «Прогресс», в интернете не проверишь, там на эту книгу ссылок нет:
ДАВНО ЭТО БЫЛО…
Между прочим, потом в «Прогрессе» много лет работала моя матушка, с середины семидесятых и до пенсии, раз в пару лет она покупала через профсоюз путевку и ездила в страны, которые для меня не существовали, я был невыездным. Матушка же побывала в Италии, Индии, Шри — Ланке, Англии, Западной (тогда) Германии и даже Японии. Но все это так, к слову…
— Тебе это надо почитать, — сказал хитроглазый Наиль, — ты обалдеешь.
— Хорошо, — сказал я старшему товарищу, — ты мне ее оставишь?
— А как же! — ответил Наиль.
В тот день он, как оказалось впоследствии, сделал для меня великое дело. Что называется — показал мне вектор. Навряд ли я стал бы тем писателем, которым стал, если бы не рассказы Кортасара.
«Другое небо».
«Южное шоссе».
«Неизвестные в доме».
«Аксолотль».
«Слюни дьявола».
Перечислять можно в любом порядке, суть не изменится.
И, конечно же, еще «Преследователь».
Про Чарли Паркера, «Птицу», с эпиграфом из Дилана Томаса
«O, make me a mask.»,
«СЛЕПИ МОЮ МАСКУ.»…
Мне вдруг попалась в руки книга, которая честно рассказывала о том, что мир
а). странен,
б). иррационален,
в).загадочен,
г). безумен,
д). и при всем этом предельно реалистичен.
Я ее читал и мне казалось, что я оказался дома. Дом, конечно, был сумасшедшим, но ничего плохого мне в этом не виделось. Меня это не фраппировало. Все это было cool, круто.
А скоро я и сам купил себе этот первый на русском языке сборник Кортасара. Совершенно случайно, он лежал в магазине, затерявшись между сочинениями каких–то забытых ныне деревенщиков и богато изданными томами классиков тогдашней советской литературы.
Пришли хронопы с фамами и все поставили на свои места…
Объяснили мне, что я — аксолотль, ведь действительно
«Я узнал об этом в тот день, когда впервые подошел к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки распространенному мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас. Полное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим существом подтверждало, что загадка верна, что я не основывался на простых аналогиях. Только лапки–ручки… Но у ящерицы тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас. Я думаю, что тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с золотыми глазами. Это смотрело и знало. Это взывало. Они не были животными [6].»
У Кортасара были аксолотли, у меня — тритоны.
Я выполз из прямоугольной стеклянной кюветы, плюхнулся на деревянный подоконник и пополз, пытаясь найти выход из того мира, в который меня поместили странные существа, именующие себя людьми. Маленький называл себя моим хозяином, но хозяев у меня никогда не было…
О том, что было дальше, я уже писал в этой книге.
Тритоны погибли смертью храбрых.
И одновременно — бесполезной, что всегда порождает бессмысленный и случайный героизм.
А фотограф Наиль просуществовал в моей жизни еще лет так десять, все больше и больше уходя куда–то на задворки, на обочину, в параллельные, редко пересекающиеся реальности.
Хотя несколько событий в моей жизни связаны с ним не меньше, чем явление книги Кортасара.
Так, примерно через год после этого памятного дня, мы провели с ним и еще одним моим приятелем, уже упоминавшимся ранее господином по фамилии Даманский, замечательную ночь с субботы на воскресенье.
Или с пятницы на субботу?
В общем, половину летнего уик–энда.
Было много сухого вина, а потом мы зачем–то начали фоткаться.
Голыми.
Ради прикола.
Чтобы оставить вечности свои молодые, нагие тела…
Наиль даже показал мне потом фотографии, но сразу же уничтожил, как и негативы — побоялся, что попадут кому–нибудь в руки и нас в чем–нибудь обвинят, хотя ориентация наша была совершенно традиционная и мы просто маялись дурью. Так что я жалею, что он тогда это сделал. Если бы эти фотки сохранились, то я мог бы иногда доставать их из какого–нибудь совсем уж дальнего ящика, перебирать и думать о том, какими ладными пацанами мы были. И с какими ладными, молодыми хуями.
Просто фавны на послеполуночном отдыхе…
Только потом, много лет спустя, мне стало ясно, что каждый из нас уже тогда был помечен слюной дьявола.
А значит, надо радоваться, что этих фотографий нет больше на свете. Может, их никогда и не было, так что бесполезно пытаться себе представить
КАКИМИ МЫ БЫЛИ…
Мне никогда не узнать этого, даже если я рискну вновь отыскать в какой–нибудь затерявшейся в прошлом книжной лавке красный томик рассказов давно умершего во Франции аргентинского писателя и начну водить глазами по первой же, случайно открытой странице, но о чем сможет сказать мне фраза «Иногда я думал, что все скользит, превращается, тает, переходит само собой из одного в другое. Я говорю «думал», но, как ни глупо, надеюсь, что это еще случится со мной.»?[7]
Правильно: ни о чем!
15. Про гомосексуалистов
Наверное, мне было бы приятнее сейчас писать о лесбиянках. По крайней мере, это женщины, а женщины мне милее. Только вот с лесбиянками в классическом виде, что называется, «по определению», я общался мало, а тем би–особям, с которыми меня сводила судьба, просто не находится место в тексте этих меморуингов.
Чего не скажешь о гомосексуалистах.
И дело даже не в отчиме, сыгравшем в моей жизни просто выдающуюся без всяких кавычек роль, не только оказывая влияние своим парадоксальным и рафинированным — как положено — интеллектом, но уже одним тем, что какое–то время его библиотека была полностью в моем распоряжении.
Это когда он уже жил в Москве и учился в аспирантуре, а их с матерью вещи стояли в бабушкиной квартире, где я и жил.
Для нормального человека книги там действительно были неправильными.
Например, знаменитый томик Кафки 1966 года издания, который я прочитал в десятом классе и сразу же дал одной знакомой девице, которая вернула его с вложенным листочком бумаги.
На нем ожидаемо четким и аккуратным почерком было выведено лишь одно слово:
Для нормального человека книги там действительно были неправильными.
Например, знаменитый томик Кафки 1966 года издания, который я прочитал в десятом классе и сразу же дал одной знакомой девице, которая вернула его с вложенным листочком бумаги.
На нем ожидаемо четким и аккуратным почерком было выведено лишь одно слово:
БРЕД!
Именно так, с восклицательным знаком.
Но на меня этот бред действовал, как и пьесы Уильямса, Ануя, Сартра, etc, книги в отчимовской библиотеки были почти все театральной направленности, так что, прочитав работы Мейерхольда и Таирова, я сам решил податься в режиссеры.
Хорошо еще, что отчим был человеком мудрым и когда надо жестким, так что его НЕТ прозвучало не только безапелляционно, но и — для меня — доходчиво.
Я понял, что он прав, как он оказывался часто прав и впоследствии.
Когда я писал роман «Ремонт человеков», то одного из героев, Н. А., наделил некоторыми его чертами.
Наверное, в знак признательности за все, что он для меня сделал, и будто предчувствуя, что нам больше не увидеться.
Он успел прочитать роман, купил его в каком–то магазине на Тверской.
По–моему, он ему не понравился, да он и не должен был ему понравиться — роль гомосексуального наставника в жизни мужа героини была пусть и яркой, но довольно мрачной.
Совсем не то, что роль отчима в жизни моей.
Видимо, он посчитал, что я решил свести с ним какие–то счеты, вот только это совершенно не так.
Я вообще никогда не свожу ни с кем счеты, а если и вставляю в романы какие–то факты из своей биографии, то лишь по одной причине:
что знаешь пиши, чего не знаешь — не пиши,
по–моему, именно так сказано в любимой книге моего отчима [8]. Так что, если следовать данной писательской максиме, то о гомосексуалистах я могу писать, а о лесбиянках нет, ну что же, продолжим…
Прежде всего, до сих пор я к ним всем очень нежен.
Хотя бы потому, что не вызываю ни у кого из них желания, ведь одного умудренного взгляда хватает, чтобы правильно определить мою ориентацию.
Ну и, конечно, возраст — он уже не тот, в котором герой Хеллера промямлил некогда гениальную фразу:
НАКОНЕЦ-ТО Я ПОНЯЛ, КЕМ ХОЧУ БЫТЬ, КОГДА ВЫРАСТУ, КОГДА Я ВЫРАСТУ, ТО ХОЧУ БЫТЬ МАЛЕНЬКИМ МАЛЬЧИКОМ![9]
А я уже не хочу, ни маленьким мальчиком, ни подростком, ни юношей.
По многим причинам.
Например, чтобы ко мне не приставали — было и такое.
Повторю — это при всем моем нежном отношении к гей–сословию и к тем многочисленным моим друзьям и приятелям, к нему относящимся.
Пусть они непоследовательны, прагматичны, изменчивы, а часто и истерично непредсказуемы.
Так, несколько лет я приятельствовал с одним странным немцем, живущим в России, настоящим «весси» [10], а не каким–нибудь там лопоухим и конопатым «осси», даже называть его мне хочется именно так:
ВЕССИ.
Весси, Лесси, Осси…
Лесси здесь просто так — для ритма,
на самом деле собакам мой знакомый Весси предпочитал котов. Их у него дома — а жил он с бой–френдом, драматургом и режиссером, было то ли восемь, то ли девять. Весси переводил пьесы бой–френда на немецкий и немецкий же преподавал, а друг называл его не иначе, как grosse lieben — великая любовь…
Или большая?
Наверное, все же великая…
Мы с ним много общались и говорили на всякие замечательные темы. Например — о католицизме, было время, когда я сильно им интересовался и даже подумывал поменять конфессию. Но мне быстро объяснили, что если я стану истинным католиком, то не смогу пользоваться презервативами, а про оральный секс вообще должен буду забыть, так что я решил остаться православным, хотя отношение родной конфессии что к презервативам, что к оральному сексу тоже далеко не позитивно…
А еще мы говорили о ментальности. Восточной/западной/русской. И про книжки всякие разговаривали, например, про Арно Шмидта он мне рассказывал — был такой немецкий Джойс. И про музыку не забывали — Весси был меломаном и получал из Германии просто тонны компакт–дисков. Когда он пребывал в депрессии, то слушал Каллас. Или все — сколько их там? — части вагнеровских «Нибелунгов». А я тоже бывал в ударе, как–то позвонил и начал читать ему Кавафиса:
«Юным телам, не познавшим страсти, умиранья,
— им, взятым смертью врасплох и сомкнувшим очи…»[11]
— Мне надо найти это на немецком! — эмоционально говорил в телефон Весси.
Именно, что говорил. В прошедшем времени.
Просто в один прекрасный день мне позвонил его бой–френд, тот самый театральный человек, помешанный на своей уходящей славе, и закатил скандал. Абсолютно не рафинированный и где–то даже вульгарный. То есть — с матом и воплями. До сих пор не могу понять, что послужило этому причиной, да — наверное — уже и не пойму.
Но с тех пор мой немец пропал.
Будто его никогда и не было.
И МНЕ НЕКОМУ БОЛЬШЕ ЧИТАТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ КАВАФИСА!
Жаль только, что Кавафиса я открыл для себя очень поздно, всего несколько лет назад. Ведь скольким милейшим людям я мог бы его почитать и посмотреть, что из этого получится. Например, еще при коммунистах, в самом начале гнусных восьмидесятых, один хороший маменькин знакомый, умнейший и эрудированнейший московский кинокритик, некогда тоже проживавший в городе Сврдл, зачем–то дал мой телефон некоему своему знакомому, посетившему наш чудный град по служебным надобностям.
Я знал про ориентацию критика, но ведь это — дело сугубо личное, по крайней мере, если вспомнить жизненные уроки отчима.
Так что я совершенно спокойно направился на встречу с длинным и тощим комсомольским — как оказалось — функционером, который своими длинными шагами вымахивал рядом со мной по улице (на один его шаг приходилось два моих) и отчаянно зазывал меня в гостиницу выпить чая.
Или водки.
Или сухого вина.
Вот тут бы и почитать ему Кавафиса, например:
«Когда в зените ты, когда ты Цезарь,
когда ты притча на устах у всех,
будь вдвое осторожен — особливо
на улицах, в сопровожденье свиты.»[12]
Вместо этого я посмотрел на часы и невинно заметило, что пора домой, там ждет жена.
Меня действительно ждала дома жена, по–моему, еще вторая.
А может, уже третья.
ОПЯТЬ НЕ ПОМНЮ!
Но в результате длиннющий и худющий функционер внезапно как–то засуетился и выяснилось, что ему пора.
Немедленно: какая–то деловая встреча и он мне позвонит завтра.
Не позвонил, но я и не расстроился.
Зато расстроился я в тот раз, когда лет за десять до этого смешного случая зашел в общественный туалет, на месте которого сейчас располагается какой–то несуразно дорогой торговый центр. Туда временами ходит дочь — видимо, шоппингует глазами.
А мне там делать нечего, поэтому и не хожу.
Ну а в туалет тогда зашел, был летний вечер, только вот скорее всего это опять меморуинги, и сквозь руины проглядывает как упомянутый летний вечер, так и неясно откуда налетевший порыв ветра, принесший с собой омерзительную взвесь дождя.
Это был типичный совдеповский туалет с грязным кафельным полом, пахнущими писсуарами и тусклой лампочкой, свет от которой еле пробивался через запыленный матовый плафон.
И тут глагол «расстроился» надо заменить на другой — «испугался».
Я был еще школьником, но временами уже боялся людей.
И тип, стоящий в самом углу, мне сразу не понравился.
Он был в плаще, хотя на улице было лето.
Может, из–за его плаща мне сейчас и кажется, что тогда шел дождь?
Быстренько отжурчав, я начал продвигаться к дверям, за которыми пахло намного лучше.
Внезапно тип оказался передо мною.
Он распахнул полы плаща и я остолбенел.
Он был без брюк и без трусов.
И одной рукой раскачивал свой тупой и толстый шланг.
Не знаю, что на меня нашло, но я вздрогнул, подпрыгнул и врезал ногой ему по яйцам.
Потом развернулся и помчался к выходу на улицу.
Видимо, ему стало больно и он завопил.
До сих пор мне кажется, будто я различал тогда каждое слово.
Что–то вроде:
ПАРЕНЬ, Я ВЕДЬ ПРОСТО ХОТЕЛ У ТЕБЯ ОТСОСАТЬ!
На улице действительно моросил дождь и уже зажигались фонари.
Блеклые, тусклые, люминесцентные.
«Простите меня, что я приносил вам беду…», но это уже не из Кавафиса.[13]
16. Про то, как я играл в театре, а так же про эксгибиционизм и вуайеризм
Театр назывался «Пилигрим» и располагался на седьмом этаже второго здания университета, где находились факультеты для очень умных — физический, математический, химический, биологический, в общем, не нам, гуманитариям, чета. А еще там был клуб, где и обосновался театр.