– Там все разрушено, отец, – с презрением сказал я. – Федора и всех его людей убили дикие племена. Ты знаешь не хуже меня, отец, что там, в диких землях, не найдешь ничего, кроме камней. Мы заезжали достаточно далеко, чтобы увидеть все своими глазами.
– Мы поедем, если князю так будет угодно, – сказал отец, – и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, где погиб его брат.
– Суетное тщеславие и безумие, – вмешался в наш разговор старец. В комнату вошли и другие монахи. Поднялся шум.
– Кончайте голосить и говорите по-человечески! – прикрикнул на них отец. – Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивай краски. Талдычь свои молитвы, но приступай к делу.
– Отец, ты меня унижаешь. Я тебя презираю. Мне стыдно, что я твой сын. Я твоим сыном не буду. Заткни свой грязный рот, иначе я ничего тебе не нарисую.
– А, узнаю своего милого сыночка – что ни речи, то мед, и пчелы оставили ему свое жало в придачу.
Он опять меня ударил. На этот раз у меня закружилась голова, хотелось покрепче сжать ее руками, но я сдержался. У меня заболело ухо.
– Гордись собой, Иван-дурак! – сказал я. – Как я буду рисовать, если ничего не вижу и даже сидеть не могу?
Монахи закричали. Они спорили друг с другом. Я постарался сосредоточиться на небольшом ряду глиняных кувшинов, подготовленных для смешивания желтков и воды. Наконец я принялся за работу – уж лучше заниматься делом и выбросить их из головы. Я услышал, как отец удовлетворенно засмеялся.
– Давай, покажи им! Пусть знают, кого собираются живьем закопать в куче грязи.
– Во имя любви к Богу, – сказал старец.
– Во имя тупых идиотов, – возразил отец. – Вам мало заполучить великого художника. Вам нужно превратить его в святого.
– Ты сам не знаешь цену собственному сыну. Господь направлял тебя, когда ты привел его к нам.
– Не Господь, а деньги, – сказал отец. Со стороны монахов послышались оханья.
– Что ты им врешь, – неслышно сказал я. – Ты прекрасно знаешь, что сделал это только из гордыни.
– Да, из гордости, – ответил отец, – что мой сын может нарисовать лик Господа и Богородицы как истинно великий мастер. А вы, кому я доверил этого гения, слишком невежественны, чтобы это понимать.
Я начал растирать необходимые пигменты, а потом вновь и вновь перемешивать мягкий коричнево-красный порошок с желтком и водой, пока в них не растворился каждый крошечный комок и краска не стала гладкой, идеально разведенной и чистой. Теперь немного желтого, потом красный.
Они из-за меня поскандалили. Отец замахнулся на старца кулаком и едва не стукнул его, но я не стал отрываться. Он не посмеет. Он в бешенстве пнул мою ногу, вызвав судорогу в мышцах, но я промолчал и продолжал смешивать краски.
Слева меня обошел один из монахов и поставил передо мной чистую выбеленную доску, огрунтованную, подготовленную для святого лика.
Наконец все было готово. Я наклонил голову. И перекрестился по нашему обычаю – справа налево, а не слева направо.
– Господи, дай мне силу, дай мне глаза, направь своей любовью мои руки, как можешь делать только ты! – У меня в руках тотчас оказалась кисть – я взял ее бессознательно – и начала скользить по дереву, сперва обозначая овал лица Богородицы, затем – покатые линии плеч, а далее – контур ее сложенных рук.
Теперь же их вскрики отдавали дань картине. Мой отец злорадно смеялся, испытывая удовлетворение.
– Ага, так-так, мой Андрей, мой острый на язык, саркастичный, непослушный, неблагодарный, маленький, одаренный Богом гений.
– Ну, спасибо тебе, отец, – язвительно прошептал я, пребывая в глубинах собственного сосредоточенного, поверженного в транс сознания и словно со стороны с благоговением наблюдая за движением кисти. Вот ее волосы, плотно прилегавшие к голове, разделенные на пробор. Мне не требовалось специальных инструментов, чтобы придать идеально круглую форму нимбу вокруг ее головы.
Монахи держали наготове чистые кисти. Один зажал в руках чистую тряпку. Я схватил другую кисть и принялся смешивать красную краску с белой пастой, пока не добился подходящего для плоти оттенка.
– Ну разве не чудо?!
– Вот именно, – проговорил старец сквозь сжатые зубы. – Это чудо, брат Иван, и он поступит согласно Божией воле.
– Будьте вы прокляты! Пока я жив, он здесь замурован не будет. Он едет со мной в степь.
– Отец, – усмехнулся я, – мое место здесь.
– Он лучший стрелок в семье и поедет со мной в степь, – повторил отец, обращаясь к монахам, которые обрушили на него шквал протестов и возражений.
– Почему ты нарисовал слезу в уголке глаза Богородицы, брат Андрей?
– Это Господь наделил ее слезой, – ответил другой монах. – Это же Всех Скорбящих Радость. Только посмотри, как прекрасны складки ее плаща.
– Смотрите, маленький Христос! – воскликнул мой отец, и даже его лицо исполнилось почтения. – Бедный младенец Христос, его скоро ждет распятие, смерть на кресте. – Он понизил голос, ставший почти нежным. – Какой талант, Андрей, смотрите же, загляните в глаза младенцу, посмотрите на его ручку, на большой палец...
– Даже тебя озарил свет Господень, – сказал старец. – Даже такого жестокого глупца, как ты, брат Иван.
Монахи подошли ближе, вокруг меня сомкнулся круг. Отец протянул мне полную ладонь маленьких мерцающих камней.
– Для нимбов. Работай быстрее, Андрей, князь Михаил повелел нам ехать.
– Говорят же тебе, это безумие, – мгновенно зажурчал хор голосов. Отец повернулся и занес над ними кулак.
Я поднял глаза и протянул руку к чистой деревянной доске. Мой лоб взмок от пота, но я продолжал работать.
Я нарисовал три иконы.
Меня охватило счастье, чистое, неподдельное счастье. Как приятно было согреться в нем, ощутить его, и я знал, хотя ничего и не говорил, что все устроил мой отец – такой веселый, краснощекий, с широкими плечами и блестящим лицом, отец, которого я предположительно должен был ненавидеть.
Скорбящая Богородица с Младенцем, салфетка для ее слез и Младенец Христос. Усталый, с затуманенным взглядом, я откинулся назад. Было невыносимо холодно. Хоть бы разожгли огонь. Левую руку свело – она замерзла. Только правая была в порядке благодаря тому темпу, в котором я работал. Мне хотелось сунуть в рот пальцы левой руки, но это было неприлично, только не здесь, не в этот момент, когда все собрались перед созданными мною иконами.
– Шедевр... Истинно творение Господа...
На меня снизошло ужасное чувство времени, чувство, что я нахожусь вдалеке от этой минуты, вдалеке от Печерской лавры, которой я дал обет посвятить свою жизнь, вдалеке от монахов, моей братии, вдалеке от моего кощунствующего, глупого отца, который, несмотря на свое невежество, так мной гордился.
Из его глаз текли слезы.
– Мой сын, – сказал он, с гордостью сжимая мое плечо.
По-своему он был прекрасен: красивый сильный человек, который ничего не боялся, сам по себе князь среди своих лошадей, своих собак и своих сторонников, одним из которых был я, его сын.
– Оставь меня в покое, туполобая деревенщина, – сказал я и улыбнулся ему, чтобы еще больше разозлить. Он засмеялся. Он слишком радовался и слишком гордился, чтобы поддаться на провокацию.
– Смотрите, что сделал мой сын! – Голос его предательски дрогнул и слегка охрип. Отец чуть не плакал. А ведь он не был даже пьян.
– Нерукотворные... – произнес монах.
– Естественно, – презрительно хохотнул отец. – Просто нарисованные рукой моего сына, вот и все.
Шелковистый голос произнес мне на ухо:
– Ты сам разместишь камни в нимбах, брат Андрей, или мне выполнить эту работу?
Наконец все было сделано: паста наложена, камни закреплены – пять камней для иконы Христа. В моей руке опять появилась кисть, чтобы пригладить темные волосы Христа, разделенные на пробор и убранные за уши, так что по обе стороны пряди виднелись только частично. В моей руке возникла игла, чтобы углубить и оттенить черные буквы в открытой книге, лежавшей в левой руке Христа. С доски, серьезный и строгий, глядел Господь Бог, под изгибом коричневых усов краснела прямая линия губ.
– Пойдем, князь здесь, князь приехал. – За дверью монастыря валил снег, кружащийся под жестокими порывами ветра. Монахи помогли мне надеть кожаные одежды, застегнули пояс. Приятно было снова вдохнуть запах бараньей кожи, поглубже втянуть в себя свежий холодный воздух. Отец держал мой меч. Тяжелый, старинный, он сохранился со времен его давней стычки с тевтонскими рыцарями в далеких землях, драгоценные камни давно уже откололись от рукояти, но он оставался хорошим, удобным в бою оружием.
В снежном тумане появилась фигура на коне. Это был сам князь Михаил в меховой шапке, в шубе и перчатках – великий властелин, правивший Киевом от имени наших завоевателей, принадлежащих к римско-католической вере, которую мы не принимали. Нам позволили сохранить прежнюю религию. Он был разодет в иностранный бархат и золото, разряженная фигура, уместная при королевском литовском дворе, о котором ходили фантастические слухи. Как же он выносит Киев, разрушенный город?
Лошадь встала на дыбы. Мой отец подбежал к ней, чтобы схватить под уздцы, и пригрозил животному так же, как угрожал мне.
Икону для князя Федора быстро завернули в шерсть и доверили нести мне.
Я положил руку на рукоять меча.
– Нет, ты не увезешь его на свое безбожное дело! – воскликнул старец. – Князь Михаил, ваша светлость, наш могущественный правитель, велите этому безбожнику не забирать нашего Андрея.
Сквозь снег я рассмотрел лицо князя – сильное, с правильными чертами, седыми бровями и бородой, с огромными синими глазами.
– Отпустите его, отец, – крикнул он монаху. – Мальчик охотится с отцом с четырех лет. Никто еще не приносил таких щедрых подарков к моему столу, да и к вашему, отец. Отпустите его.
Лошадь заплясала и попятилась. Отец повис на поводьях. Князь Михаил сплюнул снег с губ.
Наших лошадей подвели к входу – могучего отцовского жеребца с грациозно изогнутой шеей и мерина пониже, который был моим, пока я не попал в Печерскую лавру.
– Я вернусь, отец, – обратился я к старцу. – Благословите меня. Что я могу сделать против своего доброго, мягкосердечного и бесконечно благочестивого отца, когда мне приказывает сам князь Михаил?
– Да заткни ты свой паршивый рот, – сказал мой отец. – Думаешь, мне хочется слушать это всю дорогу до замка князя Федора?
– Ты будешь слушать это на протяжении всего пути в ад! – объявил старец. – Ты ведешь на смерть моего лучшего послушника.
– Послушника? Послушника, обреченного обитать в вырытой в земле дыре! Ты забираешь руки, нарисовавшие все эти чудеса...
– Их нарисовал Господь, – ядовито прошипел я. – Ты прекрасно это знаешь, отец. Будь добр, прекрати выставлять напоказ свое безбожие и воинственность.
Я сидел в седле. Икону обернули шерстяной тканью и крепко привязали к моей груди.
– Я не верю, что мой брат Федор погиб! – сказал князь, пытаясь сдержать своего коня и поровняться с отцовским жеребцом. – Может быть, странники видели другие развалины, какой-то старый...
– Сейчас в степях никто и ничто не выживает, – заметил старец и взмолился, обращаясь к Михаилу: – Князь, не забирайте Андрея! Не увозите его!
Монах побежал рядом с моим конем.
– Андрей, ты там ничего не найдешь – только стелющуюся траву и деревья. Положи икону в ветвях дерева. Положи ее там на Божию волю, чтобы татары, когда найдут икону, узнали ее божественную силу. Положи ее там для язычников. И возвращайся домой.
Снег падал так неистово и густо, что я перестал видеть его лицо. Я посмотрел вверх, на ободранные, голые купола нашего собора, след византийской славы, оставленный нам монголами-завоевателями, ныне алчно собиравшими с нас дань через князя-католика. Какой она была холодной и заброшенной, моя родина! Закрыв глаза, я мечтал о грязной келье в пещерах, о том, чтобы надо мной сомкнулся слой земли, чтобы, когда меня наполовину захоронят, ко мне пришли сны о Боге и о творимом им добре.
«Вернись ко мне, Амадео! Вернись! Не дай сердцу остановиться!»
Я озирался по сторонам.
– Кто меня зовет? Густая белая вуаль снега расступилась, приоткрыв далекий стеклянный город, черный, блестящий, словно разогретый кострами ада. К зловещим облакам темнеющего неба поднимались, подпитывая их, клубы дыма. Я поскакал к стеклянному городу.
– Андрей! – послышался за моей спиной отцовский голос.
«Вернись ко мне, Амадео! Не дай сердцу остановиться!» Пока я пытался сдержать коня, шерстяная ткань развернулась, икона выпала на землю и покатилась по холму, без конца переворачиваясь, подпрыгивая на углах. Я увидел мерцающее лицо Христа.
Меня подхватили и потянули вверх сильные руки.
– Отпустите меня! – запротестовал я и оглянулся. На замерзшей земле лежала икона, вопрошающий взгляд Господа был обращен вверх.
Мое лицо с обеих сторон сжали твердые пальцы. Я моргнул и открыл глаза. В комнате было тепло и светло. Прямо надо мной неясно вырисовывалось знакомое лицо моего господина, его голубые глаза налились кровью.
– Пей, Амадео, – сказал он. – Пей от меня.
Моя голова упала ему на горло. Забурлил фонтан крови; он забил из вены Мастера, густой струей полился на воротник его золотой мантии... Я лизнул ее. Кровь воспламенила меня, и я вскрикнул.
– Тяни ее в себя, Амадео! Тяни сильнее!
Кровь заполнила мой рот. Мои губы тесно прижались к шелковистой белой плоти, дабы не позволить пропасть хотя бы капле драгоценной жидкости. Я сделал большой глоток и в тусклой вспышке увидел, как мой отец скачет через степь: могучая фигура в кожаных одеждах, меч прочно прикреплен к поясу, нога согнута, потрескавшийся, изношенный коричневый сапог твердо стоит в стремени. Он повернул налево, грациозно приподнимаясь и опускаясь в такт широким шагам своего коня.
– Отлично, уходи от меня, ты, трус, бесстыдник, жалкий мальчишка! Уходи! – Он смотрел прямо перед собой. – Я молился, Андрей, я молился, чтобы они не затащили тебя в свои грязные пещеры, в свои мрачные земляные кельи. Мои молитвы услышаны! Иди с Богом, Андрей. Иди с Богом. Иди с Богом!
Лицо стоявшего надо мной Мастера, восхищенное и прекрасное, сияло белизной на фоне дрожащего золотого света бесчисленных свечей.
Я лежал на полу. В моем теле бурлила и пела кровь. Я поднялся на ноги и почувствовал, как закружилась голова. Перед глазами все поплыло.
– Мастер...
Он был уже в дальнем конце помещения и спокойно стоял босиком на светящемся розовом полу, протянув ко мне руки.
– Иди ко мне, Амадео, подойди сюда, иди, забери остальное.
Я старался подчиниться. Мастерская сияла разными красками. Я увидел процессию волхвов.
– Какие они яркие, какие живые!
– Иди ко мне, Амадео.
– У меня не хватит сил, Мастер, я упаду в обморок, я умру в этом великолепном свете.
Я сделал шаг, за ним – еще один, хотя и думал, что это невозможно. Я ставил одну ногу перед другой, подходя все ближе и ближе, пока не споткнулся.
– Хоть на четвереньках, но только иди. Иди ко мне. – Я вцепился в его мантию. Придется взобраться на эту гору, если уж я решился. Я потянулся вверх и схватился за его согнутую в локте правую руку, потом приподнялся, почувствовав прикосновение золотой ткани. Я постепенно распрямлял ноги и наконец встал. Я снова нашел источник. Я пил, пил и пил.
Золотым потоком кровь хлынула внутрь, разлилась по моим конечностям. Я был Титаном, подмявшим под себя Мастера.
– Дай мне ее, – прошептал я, – дай!
Кровь на миг задерживалась на моих губах и потоком устремлялась в горло.
Как будто его холодные мраморные руки поймали мое сердце. Я слышал, как оно бьется, борется, как открываются и закрываются клапаны, слышал влажный звук вторгающейся крови, хлопки принимавших и перерабатывающих ее клапанов, мое сердце росло и набиралось сил, вены становились неуязвимыми металлическими каналами, заполненными этой необычайно крепкой жидкостью.
Я лежал на полу. Он стоял надо мной, раскрыв объятия.
– Вставай, Амадео. Давай, поднимайся, иди ко мне. Возьми ее.
Я плакал. Я всхлипывал. Слезы оказались красными, и рука покрылась пятнами цвета крови.
– Помоги мне, Мастер.
– Я тебе и помогаю. Иди, ищи ее сам.
Неожиданно обретенная сила помогла мне подняться на ноги, словно все человеческие ограничения были сняты, как сдерживавшие меня веревки или цепи. Я набросился на него и оттянул назад воротник, чтобы быстрее отыскать рану.
– Сделай новую рану, Амадео.
Я впился в плоть, прокусил ее, и кровь брызнула на мои губы. Я тут же плотно прижал их к ране.
Теки в меня!
Мои глаза закрылись. Я увидел степи, стелющуюся траву, голубое небо. Мой отец все скакал и скакал вперед, а перед ним – небольшая группа всадников. Был ли я среди них?
– Я молился, чтобы ты сбежал! – выкрикнул он со смехом, – так и получилось. Черт тебя подери, Андрей. Черт подери тебя, твой острый язык и твои волшебные руки. Черт побери, щенок, сквернослов, черт побери! – Он смеялся, смеялся и все скакал, скакал вперед, и трава расступалась перед ним.
– Отец, смотри! – попытался закричать я. Я хотел, чтобы он увидел каменные развалины замка. Но у меня был полный рот крови. Они были правы. Крепость князя Федора была уничтожена, сам он давно погиб. Достигнув первой груды увитых сорняками камней, отцовская лошадь внезапно попятилась.
Я потрясенно осознал, что подо мной – мраморный пол, удивительно теплый. Я лежал, распростертый на нем ниц. Я приподнялся. Скопление розовых узоров было таким густым, таким насыщенным, таким чудесным, как будто вода вдруг превратилась в прекрасный камень и застыла. Я мог бы смотреть в ее глубины целую вечность.
– Вставай, Амадео, еще раз.
О, на этот раз подняться было легко – дотянуться до его руки, а потом и до его плеча. Я вновь разорвал плоть его шеи. Я пил. Кровь омыла меня изнутри, снова, к моему потрясению, открыв красоту моего собственного тела, притом что в сознании моем царила черная пустота. Я увидел тело мальчика, точнее, мое собственное, и в этом теле я вдыхал свет и тепло, словно целиком превратился в один большой, состоящий из множества пор орган зрения, слуха, дыхания. Я дышал миллионом сильных крошечных ртов.