Я уселся за стол. Я собирался написать что-нибудь резкое, например: «Я узнал, что я – раб тирана». Но, подняв глаза и увидев, что он стоит рядом с хлыстом в руке, я передумал.
Он знал, что наступил самый подходящий момент, чтобы подойти и поцеловать меня. И не преминул им воспользоваться. А я неожиданно для себя осознал, что поднял лицо навстречу его поцелую еще раньше, чем он успел наклонить голову. Это его не остановило.
Я испытал сокрушительное счастье, уступая ему. Я обнял его за плечи.
После нескольких долгих сладостных минут он отпустил меня, и я принялся за работу, причем написал достаточно много – примерно то же, о чем говорил ранее. Я писал о том, что во мне воюют плотское и аскетическое начала; я писал о том, что моя русская душа стремится к высшему уровню экзальтации. Я достигал его, когда создавал иконы, но благодаря своей красоте иконы удовлетворяли потребности моего чувственного начала. И по мере того как я писал, я впервые начал понимать, что древнерусский стиль – точнее, ранневизантийский – сам по себе воплощает борьбу между чувственным началом и аскетизмом: сдержанные, плоские, суровые фигуры на фоне ярких красок в целом представляют собой истинную усладу для глаз и одновременно символизируют самоотречение.
Пока я писал, Мастер ушел. Однако в тот момент это уже не имело значения. Я с головой ушел в работу и постепенно отошел от анализа и начал рассказывать старую повесть:
«В древние времена, когда на Руси не знали Иисуса Христа, Владимир, великий киевский князь, – а в те дни Киев был великолепным городом – направил своих подданных в разные страны, дабы там они изучили три религии Господа: мусульманскую, которая, по мнению этих людей, дурно пахла и отдавала безумием, религию папского Рима, в которой эти люди не видели никакого великолепия, и, наконец, византийское христианство. В Константинополе посланцам Руси показали удивительные церкви, где греки-христиане поклонялись своему Богу, и они сочли эти здания такими прекрасными, что не могли понять, попали ли они на небеса или остались на земле. Никогда еще жители Руси не видели подобной красоты. Они исполнились уверенности, что Господь пребывает с теми, кто исповедует религию Константинополя, поэтому на Руси приняли именно такое христианство. Таким образом, именно в красоте зародилась наша русская церковь.
Прежде в Киеве можно было найти то, что стремился воссоздать Владимир, но Киев сейчас лежит в руинах, а в Константинополе турки захватили храм Святой Софии, и приходится ехать в Венецию, чтобы посмотреть на великую Теотокос, Святую Деву, Богородицу, и ее сына, когда он становится Пантократором, божественным Творцом. В Венеции в искрящихся золотых мозаиках и в мускулистых изображениях новой эпохи я нашел то самое чудо, которое принесло свет Господа нашего Иисуса Христа в страну, где я родился, свет Господа нашего Иисуса Христа, и по сей день горящий в лампадах Печерской лавры».
Я положил перо, резко отодвинул от себя исписанные страницы, уронил голову на руки и тихо заплакал в тишине темной спальни. Мне было все равно, пусть меня бьют, пинают ногами или игнорируют.
В конце концов Мариус пришел за мной и отвел меня в наш склеп, и теперь, несколько веков спустя, я осознаю, что навсегда запомнил те уроки прежде всего потому, что в ту ночь он заставил меня писать.
На следующую ночь он прочел все мною написанное и искренне сокрушался, что избил меня. Он признался, что ему трудно обращаться со мной не как с ребенком, но я не ребенок. Скорее, я дух, в чем-то похожий на ребенка, – наивный, упрямый, всегда стремящийся настоять на своем. Он и предположить не мог, что будет так меня любить.
После истории с хлыстом мне хотелось держаться отчужденно и надменно, но я не смог. Я только удивлялся, что его прикосновения, его поцелуи, его объятия теперь значат для меня даже больше, чем при жизни.
12
Жаль, что от описания картины нашей с Мариусом счастливой жизни в Венеции я не могу сразу перейти к современной эпохе, к Нью-Йорку. Мне хотелось бы продолжить свою повесть с того момента, когда в нью-йоркском доме Дора подняла перед собой Плат Вероники – реликвию, принесенную Лестатом из его путешествия в преисподнюю, – поскольку тогда мой рассказ разделился бы на две четкие половины: о том, каким я был ребенком и каким стал верующим, и о том существе, каким я являюсь сейчас.
Но нельзя так легко себя обманывать. Я знаю: все, что произошло с Мариусом и со мной в месяцы, последовавшие за нашим путешествием в Киев, – неотъемлемая часть моей жизни.
Ничего не поделаешь, придется пересечь Мост Вздохов, встретившийся на моем жизненном пути, – длинный темный мост протяженностью в несколько веков мучительного существования, связывающий меня с современным миром. Тот факт, что Лестат уже великолепно описал мою жизнь во время этого перехода, не означает, что я могу обойти эту тему, не добавив от себя ни слова, и прежде всего не подтвердить, что я триста лет пробыл рабом Господа Бога.
Жаль, что я не избежал такой участи. Жаль, что Мариусу не удалось предотвратить то, что с нами случилось. Теперь совершенно ясно, что он пережил наше расставание с намного большей прозорливостью и силой, чем я. Но он был мудрецом и прожил много веков, а я был еще маленьким.
Никакое предзнаменование грядущих событий не омрачало наших последних месяцев в Венеции. Он с твердой решимостью продолжал преподавать мне свои уроки.
Одной из самых важных задач было научиться притворяться смертным среди людей. После своего превращения я не стремился к тесному общению с другими учениками и совершенно избегал общества горячо любимой мною Бьянки, перед которой я был в огромном долгу не только за прошлую дружбу, но и за то, что она преданно выхаживала меня во время тяжелой болезни.
Теперь же я должен был встретиться с Бьянкой лицом к лицу – так велел Мариус. Мне предстояло написать ей вежливое письмо и объяснить, что из-за своей болезни я не мог зайти к ней раньше.
И вот ранним вечером, после того как я наспех выпил кровь двух жертв, мы, нагрузившись подарками, отправились навестить Бьянку и застали ее в окружении английских и итальянских друзей.
Мариус по этому случаю нарядился в элегантный темно-синий бархат и, что было для него весьма необычно, надел плащ того же цвета, а для меня выбрал свои любимые небесно-голубые вещи. Я нес корзину с винными ягодами и сладкими пирожными.
Двери ее дома были, как всегда, открыты, и мы скромно вошли, но она сразу же нас заметила.
Едва увидев ее, я ощутил душераздирающую потребность в определенного рода близости, то есть мне захотелось рассказать ей обо всем, что произошло! Конечно, это было запрещено, и Мариус настоятельно требовал, чтобы я научился любить эту женщину, не доверяясь ей.
Она поднялась и подошла ко мне, обняла и приняла обычные пылкие поцелуи. Я сразу же понял, почему Мариус в тот вечер настоял на двух жертвах: от притока свежей крови тело мое потеплело и вспыхнуло.
Бьянка не почувствовала во мне ничего странного или устрашающего. Нежными, гладкими ручками она обвила мою шею. В тот вечер она блистала в платье из желтого шелка и темно-зеленого бархата, усыпанном вышитыми розами. Низко вырезанный лиф едва прикрывал полную белоснежную грудь. Такой вырез могла позволить себе только куртизанка.
Когда я начал целовать ее, тщательно пряча свои крошечные клыки, я не почувствовал голода, поскольку выпитой только что крови двух жертв мне хватило с лихвой. Я целовал ее с любовью, только с любовью, мои мысли быстро перенеслись к жарким эротическим воспоминаниям, и моя плоть, безусловно, откликнулась на них с той же готовностью, что и в прошлом. Мне хотелось ее потрогать – так слепой стремится ощупать скульптуру, чтобы с помощью рук увидеть каждый изгиб.
– О, да ты не просто поправился, ты в прекрасной форме, – сказала Бьянка. – Проходите, проходите оба, вы с Мариусом, идемте в соседнюю комнату.
Она небрежно махнула гостям, и без нее способным себя занять, – разбившись на небольшие группы, они болтали, спорили, играли в карты – и потянула нас за собой, в уютную, смежную со спальней гостиную, забитую невероятно дорогими дамастовыми креслами и кушетками.
Бьянка велела мне сесть, и я тут же вспомнил о предостережении Мариуса: никогда не следует приближаться к свечам, лучше держаться в тени, чтобы смертные не могли рассмотреть мою изменившуюся, безупречную кожу.
Это оказалось не так уже сложно, поскольку, несмотря на свою любовь к свету и склонность к роскоши, Бьянка расставляла канделябры по разным углам для создания соответствующего настроения.
Чем меньше света, тем меньше будет заметен блеск моих глаз – это я тоже знал. И чем больше я буду говорить, тем больше буду оживляться, тем больше буду похож на человека.
Молчание и неподвижность опасны для нас, учил меня Мариус, ибо в неподвижности мы кажемся смертным безупречными, неземными, а в результате даже несколько жуткими, так как они чувствуют, что мы не те, за кого себя выдаем.
Я выполнял все эти правила. Но меня охватило волнение – ведь я никогда не смогу рассказать Бьянке, что со мной сделали! Я заговорил. Я объяснил ей, что болезнь полностью прошла, но Мариус, куда более мудрый, чем любой врач, прописал мне отдых и уединение. Когда я не лежал в постели, то пребывал в одиночестве и старался восстановить силы.
– Держись как можно ближе к истине, и тогда ложь прозвучит более правдоподобно, – учил меня Мариус. Теперь я следовал его указаниям.
– А я-то уже думала, что потеряла тебя, – сказала Бьянка. – Когда ты, Мариус, прислал мне известия, что он выздоравливает, я сперва даже не поверила и решила, что ты просто хочешь смягчить неизбежный удар.
Она была прелестна – настоящий цветок: светлые волосы разделены на пробор, густые локоны с обеих сторон унизывает жемчуг, а инкрустированный жемчугом гребень стягивает их на затылке. Остальные локоны ручейками блестящего золота падают на плечи – совсем как на картинах Боттичелли.
– Ты вылечила его, как только мог вылечить человек, – объяснил Мариус. – В мою задачу входило дать ему некоторые старые лекарства, ибо, кроме меня, о них никто не знает. А потом я дал лекарствам время сделать свое дело.
Он говорил искренне, но в голосе его мне послышалась грусть.
Меня охватила ужасная печаль. Я не мог рассказать, кем я стал, не мог рассказать, что теперь она видится мне совсем другой – яркой, светонепроницаемой благодаря человеческой крови, что человеческий тембр ее голоса воспринимается мною совершенно по-новому и с каждым произнесенным ею словом мои уши ощущают нежный толчок.
– Ну, теперь вы оба здесь и должны приходить ко мне почаще, – заявила она. – Давайте больше не допускать таких долгих расставаний. Мариус, я бы пришла к тебе, но Рикардо сказал, что ты хочешь тишины и покоя. Я бы сидела с Амадео в любом состоянии.
– Я знаю, милая, – откликнулся Мариус. – Но, как я и сказал, ему требовалось уединение, а твоя красота опьяняет, да и твои слова – более сильный стимул, чем тебе кажется.
В его речи не было и намека на лесть, она больше походила на искреннюю исповедь.
– Выяснилось, что без вас Венеция мне не дом. – Бьянка печально покачала головой и украдкой бросила взгляд в сторону передней гостиной. – Мариус, ты освободил меня от тех, кто имел надо мной власть.
– Это было довольно легко, – сказал он. – На самом деле это доставило мне удовольствие. Как же они были гнусны, твои, если не ошибаюсь, родственники, и как они стремились использовать твою репутацию несравненной красавицы в своих запутанных финансовых делах.
Она покраснела, и я поднял руку, умоляя его быть поосторожнее в выражениях. Теперь я понимал, что во время бойни в обеденном зале флорентийца он прочел в мыслях жертв вещи, о которых я и не подозревал.
– Родственники? Может быть, – сказала она. – Мне удобнее было забыть об этом. Но без колебаний могу сказать, что они представляли страшную опасность для тех, кого они вынуждали брать дорогие займы и заманивали в опасные авантюры. Мариус, со мной произошли странные вещи, весьма неожиданные, должна признаться.
Мне нравилось серьезное выражение нежных черт ее лица. Бьянка казалась мне слишком красивой, чтобы обладать мозгами.
– Я становлюсь богаче, – сказала она, – поскольку могу оставлять себе бо′льшую часть собственного дохода. Кроме того – вот что самое странное, – люди, в благодарность за то, что нашего банкира и вымогателя больше нет, осыпают меня бесчисленными подарками, золотом и драгоценными камнями. Да, правда, даже это ожерелье! Посмотри, это все морской жемчуг, причем одного размера, и здесь его целая нитка! И все это мне просто дарят, хотя я сто раз уверяла всех, что не имею к тем событиям никакого отношения.
– Но как же обвинения? – спросил я. – Как же опасность публичного осуждения?
– Их никто не защищает и никто не оплакивает, – быстро ответила она, осыпая мою щеку новым дождем поцелуев. А сегодня, до того как вы пришли, меня, как всегда, навестили мои друзья из Великого Совета, почитали мне новые стихи, посидели в тишине и покое, отдыхая от клиентов и бесконечных требований своих семей. Нет, не думаю, чтобы кто-то меня в чем-то обвинил, и всем известно, что в ночь, когда свершились убийства, я находилась здесь в обществе того ужасного англичанина, Амадео, того самого, кто пытался тебя убить, кто, конечно...
– Да, а что с ним? – поинтересовался я.
Мариус, прищурившись, посмотрел на меня и легко постучал по голове облаченным в перчатку пальцем. Прочти ее мысли, хотел он сказать. Но я и подумать об этом не мог. Слишком она была хорошенькая.
– Англичанин исчез. Подозреваю, что он где-то утонул. Наверное, слоняясь пьяным по городу, свалился в канал или, еще того хуже, в лагуну.
Конечно, Мастер говорил мне, что позаботился обо всем, дабы избежать любых осложнений, связанных со смертью англичанина, но я никогда не спрашивал, что конкретно он сделал.
– Значит, кое-кто считает, что ты наняла убийц, чтобы избавиться от флорентийцев? – спросил Мариус.
– Похоже на то, – сказала она. – Находятся и такие, кто думает, что я устроила расправу и над англичанином. Я становлюсь могущественной женщиной, Мариус.
Оба они рассмеялись, он – низким металлическим смехом сверхъестественного существа, Бьянка – чуть хрипловато, благодаря своей человеческой крови.
Мне захотелось проникнуть в ее мысли. Я попытался поскорее прогнать эту идею прочь. В ее присутствии я чувствовал ту же неловкость и скованность, что и рядом с Рикардо и самыми близкими мне мальчиками. Эта способность на самом деле казалась мне таким ужасным вторжением в чужую личную жизнь, что я использовал ее только во время охоты, чтобы опознать злодея, которого можно убивать.
– Амадео, ты краснеешь! В чем дело? – спросила Бьянка. – У тебя горят щеки. Дай, я их поцелую. Да у тебя жар! Такое впечатление, что лихорадка вернулась.
– Посмотри в его глаза, ангел, – сказал Мариус. – Они чисты.
– Ты прав, – сказала Бьянка, заглядывая мне в глаза с таким откровенным и милым любопытством, что показалась мне неотразимой.
Чуть сдвинув ткань платья, я поцеловал ее обнаженное плечо.
– Да, ты выздоровел, – проворковала она влажными губами.
Я посмотрел на нее и проник в ее мысли... Мне показалось, что я ослабил золотую пряжку под ее грудью и раздвинул пышные темно-зеленые бархатные юбки. Я уставился на впадинку между ее полуобнаженными грудями. Причиной тому кровь или нечто иное, но я вспомнил, какую питал к ней жаркую страсть, и испытал ее снова, странным всеобъемлющим образом, не сосредоточенную, как раньше, в одном определенном месте. Мне захотелось взять в руки ее груди и медленно их целовать, возбуждая ее, в ожидании ее влаги, ее аромата, в ожидании, когда она запрокинет голову. Да, я покраснел. Я погрузился в приятное смутное забытье.
«Я хочу вас, хочу сейчас же, вас с Мариусом, в моей постели, мужчину и мальчика, бога и херувима» – вот что говорили мне ее мысли; и еще о том, что она вспоминала меня. Я как будто увидел свое отражение в дымном зеркале – мальчика, сидящего рядом с ней на подушках в одной лишь рубашке с открытым воротником и широкими рукавами. Его обнаженный полувозбужденный орган готов завершить этот процесс и жаждет помощи ее нежных губ или длинных, изящных белых пальцев.
Я поспешил выбросить эти мысли из головы и сосредоточил взгляд только на ее прекрасных, конусообразной формы глазах. Она рассматривала меня не с подозрением, но с восхищением. Бьянка не красила губы – они были от природы ярко-розовыми, а обрамлявшие сияющие глаза длинные ресницы, чуть подкрашенные и завитые, походили на лучи звезды.
«Я хочу вас, хочу немедленно!» – вот что она думала. Ее мысли ударили мне в уши.
Я наклонил голову и поднял руки.
– Милый ангел, – сказала она. – Обоих! – прошептала она Мариусу и взяла меня за руки. – Идемте со мной.
Я был уверен, что он положит этому конец. Он предостерегал меня, чтобы я избегал близкого осмотра. Однако он только поднялся с кресла и двинулся в сторону ее спальни, распахнув обе створки расписных дверей.
Издалека, из гостиных, доносился ровный гул разговоров и смеха. К нему добавилось пение. Кто-то играл на спинете. Все шло своим чередом.
Мы скользнули в ее постель. Меня всего трясло. Я увидел, что мой господин нарядился в плотную тунику и в красивый темно-синий камзол, – на это я раньше практически не обращал внимания. Мягкие темно-синие перчатки плотно облегали пальцы, а ноги вплоть до красивых остроконечных туфель скрывали плотные мягкие кашемировые чулки. Он прикрыл всю свою жесткость, подумал я.
Устроившись у изголовья кровати, он без всяких угрызений совести помог Бьянке сесть непосредственно рядом с собой. Я отвел глаза, занимая место около нее. Но когда она обхватила ладонями мое лицо и с энтузиазмом меня поцеловала, я заметил, что он совершает одно действие, которого я раньше не видел.