Я погрузился в мучительные сны. Корабль продвигался сквозь ночь, унося меня далеко от Венеции, от руин всего, во что я верил, всего, что было мне дорого.
Я проснулся от звуков песнопений и запаха земли, но это была не русская земля.
Мы уже не плыли по морю. Мы были на суше. Опутанный сетью, я слушал, как глухие сверхъестественные голоса поют со злодейским энтузиазмом жуткий гимн «Dies Irae» – «День Страшного Суда».
Низкий барабанный бой задавал энергичный ритм, как будто это был не столько ужасный плач в день Страшного Суда, сколько аккомпанемент для танцев. Не смолкали латинские слова о дне, когда весь мир обернется пеплом, когда трубы Иерихона возвестят об открытии могил. Содрогнутся как природа, так и сама смерть. Все души соберутся в одном месте, ни одна их них не сможет больше скрывать что-либо от Бога. Из его книги вслух будет зачитан каждый грех. На каждого падет кара. Кто же защитит нас, если не сам Судия, наш величественный Господь? Наша единственная надежда – милосердие Господа, Господа, страдавшего за нас на кресте. Он не допустит, чтобы его жертва пропала напрасно.
Да, прекрасные древние слова, но они слетали с нечестивых уст, с уст того, кто даже не понимал их смысла, кто радостно бил в барабан, словно готовясь к пиршеству.
Прошла уже целая ночь. Мы находились в заточении, а теперь нас освобождали под звуки жуткого голоса, аккомпанирующего себе на барабане.
Я услышал перешептывания мальчиков постарше, старавшихся успокоить маленьких, и ровный голос Рикардо, уверяющий их всех, что скоро они, несомненно, узнают, что нужно этим существам, и, может быть, их отпустят на свободу.
Один я слышал повсюду шелестящий, дьявольский смех. Только я знал, сколько скрывается вокруг нас сверхъестественных монстров, пока нас выносили к свету чудовищного костра.
С меня сорвали сеть. Я перевернулся, цепляясь за траву. Я поднял голову и увидел, что мы находимся на огромной поляне, а с высоты на нас безразлично взирают звезды. Воздух был летним. Нас окружали громадные, как башни, зеленые деревья. Но все искажали порывы бушующего огня. Мальчики, скованные между собой цепью, в рваной одежде, с поцарапанными, перепачканными кровью лицами, увидев меня, отчаянно закричали, но меня оттащила от них и удерживала, ухватив за обе руки, стая маленьких демонов в капюшонах.
– Я не могу вам помочь! – крикнул я.
Эти эгоистичные, жестокие слова были порождены моей гордыней. Я только посеял среди них панику.
Я увидел Рикардо, избитого не меньше остальных, но тем не менее старавшегося успокоить своих братьев. Его руки были связаны впереди, а камзол практически сорван со спины.
Он бросил на меня взгляд, и мы одновременно принялись рассматривать огромное кольцо окруживших нас черных фигур. Видит ли он, какие у них белые лица и руки? Догадывается ли он, кто они такие?
– Если вы намерены убить нас, давайте быстрее! – выкрикнул он. – Мы ничего не сделали. Мы не знаем, кто вы, не знаем, почему вы нас похитили. Мы невиновны, каждый из нас.
Меня тронула его храбрость, и я постарался собраться с мыслями. Нужно прекратить в ужасе шарахаться от последнего воспоминания о Мастере, нужно представить себе, что он жив, и подумать, что он велел бы мне сделать.
Они, несомненно, превосходили нас численно. На их полускрытых капюшонами лицах я увидел зловещие улыбки.
– Кто здесь главный? – спросил я, повышая голос до нечеловеческой громкости. – Конечно, вы видите, что эти мальчики – простые смертные. Вы должны все обсудить со мной!
Услышав эти слова, длинная цепочка фигур в черных одеяниях отступила, перешептываясь и вполголоса обмениваясь какими-то фразами. Те, кто сгрудился у группы скованных цепями мальчиков, уплотнили свои ряды. И когда остальные, кого я с трудом мог разглядеть, начали подкидывать в костер новые дрова и подливать смолы, стало ясно, что враг готовится к действиям.
Перед учениками, которые за своими слезами и криками, казалось, не осознавали, что все это значит, выросли две пары черных фигур. Я же сразу все понял.
– Нет, вы должны поговорить со мной, поговорить со мной разумно! – заорал я, вырываясь из рук тех, кто меня удерживал. К моему ужасу, они только засмеялись.
Внезапно снова загрохотали барабаны, раз в сто громче, чем раньше, словно нас – и шипящий, потрескивающий костер – окружило целое кольцо барабанщиков. Они подхватили ровный ритм гимна «Dies Irae», и внезапно все собравшиеся в круг фигуры выпрямились и сцепили руки. Они начали распевать латинские слова о страшном дне скорби и гнева, при этом весело покачиваясь в такт и высоко задирая колени, словно издевательски пародировали некий марш под аккомпанемент сотни голосов, шипящих текст в ритме танца. Получалась отвратительная насмешка над благочестивыми словами.
К барабанам присоединились пронзительный визг труб и монотонные удары в бубен, и внезапно весь круг танцоров, держась за руки, задвигался, тела от пояса раскачивались из стороны в сторону, головы болтались, рты ухмылялись. «Дииии-еееес иииии-реее, дииии-еееес иииии-реее!» – пели они.
Меня охватила паника. Но я не мог освободиться. Я закричал. Одна пара фигур в длинных, свободных одеяниях, стоящая перед мальчиками, оторвала от остальных первого из тех, кому предстояла пытка, и подбросила его сопротивляющееся тело высоко в воздух. Вторая пара фигур подхватила его и сильным сверхъестественным толчком швырнула беспомощного ребенка в огромный костер.
С жалобными криками мальчик исчез в пламени. Остальные, только теперь осознав, какая им уготована судьба, обезумели – они плакали, всхлипывали, кричали... Но тщетно...
Одного за другим моих товарищей, моих братьев швыряли в огонь.
Я метался взад-вперед, пиная ногами землю и своих противников. Один раз я едва не вырвался, но меня моментально схватили три пары рук с жесткими и цепкими пальцами... Я всхлипывал:
– Не надо, они невиновны! Не убивайте их! Не надо!!!
Но как бы громко я ни кричал, я все равно слышал предсмертные вопли горящих в огне мальчиков: «Амадео, спаси нас!» В конце концов все, кто еще оставался в живых, подхватили эти слова: «Амадео, спаси нас!» Но от их группы осталось меньше половины, а вскоре не осталось и четверти – их, извивающихся, отбивающихся, подбрасывали в воздух – навстречу немыслимой смерти.
Барабаны не смолкали, как и насмешливое позвякивание бубнов и завывания рожков. Голоса составляли устрашающий хор, каждый слог окрашивался ядом.
– Вот и все твои сторонники! – прошипела ближайшая ко мне фигура. – Значит, ты их оплакиваешь, не так ли? В то время как во имя Бога ты должен был сделать каждого из них по очереди своей пищей!
– Во имя Бога! – закричал я. – Да как ты смеешь говорить об имени Бога?! Вы устроили бойню, избиение младенцев! – Мне удалось повернуться и ударить его ногой, ранив его намного сильнее, чем он ожидал, но, как и прежде, его место заняли трое новых стражей.
Наконец в сполохах огня остались только трое бледных как смерть детей, самых младших. Никто из них не произносил не звука. Их молчание производило жуткое впечатление, их мокрые личики дрожали, неверящие глаза потускнели. Их тоже предали огню.
Я выкрикнул их имена. Как можно громче я закричал:
– На небеса, братья, вы отправляетесь на небеса, в объятия Бога!
Но разве могли их смертные уши услышать меня на фоне оглушающей песни хора?
Вдруг я осознал, что Рикардо среди них не было. Рикардо либо бежал, либо его пощадили, либо ему уготовили еще более страшную участь. Я покрепче свел брови, чтобы помочь себе запереть эти мысли в голове, чтобы сверхъестественные звери не вспомнили Рикардо. Но меня выдернули из моих мыслей и потащили к костру.
– Теперь твоя очередь, храбрец, Ганимед богохульников! Твоя, твоя, упрямый бесстыдный херувим.
– Нет! – Я врос ногами в землю. Это немыслимо. Не может быть, чтобы я так умер; не может быть, чтобы меня сожгли. Я отчаянно доказывал себе: «Но ты же только что видел, как погибли твои братья. Чем ты лучше?» – и все-таки не мог смириться с тем, что такое возможно. Нет, только не я, я же бессмертный, нет!
– Да, твоя! И огонь поджарит тебя так же, как их. Чувствуешь, как пахнет паленой плотью? Чувствуешь, как воняет горящими костями?
Сильные руки подбросили меня высоко в воздух – достаточно высоко, чтобы я мог почувствовать, как ветер развевает мои волосы, а потом взглянуть вниз, в огонь... Его смертоносная волна ударила мне в лицо, в грудь, в вытянутые руки.
Я падал все ниже, ниже, ниже в пекло, раскинув руки и ноги, навстречу оглушительному треску дров и танцующему оранжевому пламени. «Значит, я умираю?!» – думал я, если я вообще способен был о чем-то думать. Скорее всего, я испытывал только панику и заранее отдавался предстоящей мне невыразимой боли.
Меня схватили чьи-то руки, горящие дрова рухнули, и подо мной заревело пламя. Меня вытаскивали из огня. Меня волокли по земле, топтали ногами горящую одежду... С меня сорвали тлеющую тунику. Я хватал ртом воздух. Всем телом я чувствовал боль, жуткую боль обожженной плоти, и я намеренно закатил глаза в надежде на забвение. «Приди за мной, Мастер, приди, если для нас бывает рай, приди за мной», – мысленно молил я, вызывая в памяти его образ: обгоревший, черный скелет, протягивавший ко мне руки.
Меня схватили чьи-то руки, горящие дрова рухнули, и подо мной заревело пламя. Меня вытаскивали из огня. Меня волокли по земле, топтали ногами горящую одежду... С меня сорвали тлеющую тунику. Я хватал ртом воздух. Всем телом я чувствовал боль, жуткую боль обожженной плоти, и я намеренно закатил глаза в надежде на забвение. «Приди за мной, Мастер, приди, если для нас бывает рай, приди за мной», – мысленно молил я, вызывая в памяти его образ: обгоревший, черный скелет, протягивавший ко мне руки.
Надо мной выросла какая-то фигура. Благодарение Богу, я лежал на сырой земле, и от моих обожженных рук, лица, волос продолжал подниматься дым. Фигура оказалась широкоплечей, высокой, черноволосой.
Он поднял сильные мускулистые белые руки и сбросил с головы капюшон, открыв густую массу блестящих черных волос. У него были большие глаза с жемчужно-белыми белками и угольно-черными зрачками, а над ними, несмотря на густоту, красиво изгибались брови. Он, как и остальные, был вампиром, но обладал выдающейся красотой и замечательной осанкой; он смотрел на меня с таким видом, как будто я интересовал его больше, чем он сам, хотя все взгляды должны были обратиться к нему.
По моей коже пробежала дрожь признательности за то, что, благодаря этим глазам и гладкому, изогнутому, как лук, рту, он производил впечатление существа, обладающего подобием человеческого рассудка.
– Ты будешь служить Богу? – спросил он. Речь его была речью образованного человека, а в глазах отсутствовала насмешка. – Отвечай, будешь ли ты служить Богу, ибо в противном случае тебя бросят обратно в костер.
Всем своим существом я испытывал боль. В голове не осталось ни единой мысли, кроме той, что он произнес невероятные, лишенные смысла слова, на которые у меня не было и не могло быть ответа.
Его злобные помощники моментально подхватили меня снова, смеясь и распевая в такт несмолкающему гимну:
– В огонь, в огонь!
– Нет! – крикнул их вождь. – В нем я вижу искреннюю любовь к нашему Спасителю. – Он поднял руку. Остальные ослабили хватку, но держали меня в воздухе, растянув за руки и ноги.
– Ты хороший? – отчаянно прошептал я. – Как же так? – Я заплакал.
Он подошел ближе. Он склонился надо мной. Какой он обладал красотой! Его полный рот, как я уже сказал, имел прекрасную изогнутую форму, но только сейчас я увидел, что губы сохранили естественный цвет, и даже рассмотрел тень бороды, когда-то покрывавшей нижнюю часть его лица и, несомненно, сбритой в последний день смертной жизни. Эта тень придавала ему мужественное выражение. Его высокий и широкий лоб казался вырезанным из идеально белой кости и резко контрастировал с темными, откинутыми назад кудрями.
Но меня, как всегда, гипнотизировали глаза, да, глаза, – большие, овальные, мерцающие глаза.
– Дитя, – прошептал он. – Как мог бы я вынести такие ужасы, если не во имя Бога?
Я еще громче заплакал.
Я больше не боялся. Мне стало все равно, больно мне или нет. Боль была красно-золотистой, как пламя, и растекалась по мне, как жидкость... Однако при всем при том боли я не испытывал – только апатию и равнодушие.
Я закрыл глаза и отказался от малейшего сопротивления, пока меня куда-то несли, – кажется, это был какой-то туннель, где шаркающие шаги моих мучителей эхом отдавались от низкого потолка и стен.
Меня бросили на землю, и я повернулся к ней лицом. Однако, к моему разочарованию, под своей щекой я ощутил не спасительную влагу благодатной почвы, а какое-то тряпье. Вскоре, однако, и это утратило для меня всякое значение – я прижался лицом к засаленной тряпке и погрузился в полузабытье, как будто меня уложили спать.
Обожженная кожа, часть моего тела, не имела ко мне отношения. Я глубоко вздохнул. Не в силах отчетливо сформулировать собственные мысли, я тем не менее сознавал, что все мои бедные мальчики умерли и теперь в безопасности. Нет, огонь не мог мучить их долго – слишком жарким было пламя, и, конечно же, их души улетели на небеса, как соловьи, занесенные ветром в дымное пекло.
Мои мальчики покинули землю, и теперь никто не причинит им зла. Все добро, что Мариус для них сделал: наставления учителей, полученные навыки, выученные уроки, танцы, смех, песни, нарисованные картины... – ничего этого больше нет, а их души на мягких белых крыльях поднялись на небеса.
Мог ли я последовать за ними? Мог ли Бог принять душу вампира в свой золотистый заоблачный рай? Мог ли я оставить ужасные латинские песнопения демонов ради царства ангельских песен?
Почему те, кто находится со мной рядом, оставили мне эти мысли? Конечно, они читают их. Я чувствовал присутствие вождя, черноволосого, могущественного. Возможно, я остался с ним один. Если он наделяет это каким-то смыслом, если он видит в этом цель и тем самым сдерживает зверства, значит, он, должно быть, святой. Я увидел грязных, голодающих монахов в пещерах.
Я перекатился на спину, блаженствуя во всплесках омывшей меня красно-желтой боли, и открыл глаза.
15
Мягкий, успокаивающий голос обращался ко мне, непосредственно ко мне:
– Все тщеславные работы твоего господина сгорели; от его картин остался один пепел. Да простит его Бог, что он использовал свои величайшие силы не во службу Господу, но во службу Миру, Плоти и дьяволу, да, я говорю – дьяволу, несмотря на то что дьявол – наш знаменосец, ибо Нечистый Дух гордится нами и удовлетворен нашими страданиями; но Мариус служил дьяволу безотносительно к желаниям Бога, к дарованному им милосердию, ибо мы не горим в адском пекле, а царим в земном мраке.
– А, – прошептал я, – я разобрался в твоей перекошенной философии.
Увещеваний не последовало.
Постепенно, хотя я предпочел бы слышать только голос, окружающие предметы начали обретать очертания. В куполообразный потолок над моей головой были вдавлены человеческие черепа, побелевшие, покрытые пылью. Они закреплялись в земле известковым раствором, так что весь потолок состоял из черепов, как из чистых, белых морских раковин. Раковины мозга, подумал я, ведь что остается от них, выпирающих из скрепленной раствором земли, кроме купола, когда-то прикрывавшего мозг, и круглых черных дыр, откуда раньше смотрели желеобразные глаза, бдительные, как танцоры, чтобы неусыпно доложить о чудесах мира заключенному в панцирь разуму.
Сплошные черепа, купол из черепов, а там, где купол переходил в стены, – обрамление из берцовых костей по всей окружности, а внизу – разные кости человеческих тел, не образующие определенного узора, как простые камни, подобным образом вдавленные в раствор при постройке стены.
Это помещение состояло из одних костей и освещалось свечами. Да, я уловил запах свечей, чистейший пчелиный воск, как в богатом доме.
– Нет, – задумчиво сказал голос, – скорее как в церкви, ибо ты находишься в церкви Господа, хотя наш Верховный глава – дьявол, святой основатель нашего ордена, так почему бы не пчелиный воск? Предоставляю тебе, тщеславному светскому венецианцу, считать его роскошью, путать его с богатством, в котором ты барахтался, как свинья в помоях.
Я тихо засмеялся.
– Поделись со мной еще своей великодушной и идиотской логикой, – сказал я. – Фома Аквинский от дьявола. Давай, говори.
– Не стоит надо мной насмехаться, – искренне и умоляюще ответил он. – Я же спас тебя от огня.
– Иначе я был бы уже мертв.
– Ты хочешь сгореть?
– Нет, только не так мучиться, нет, я и помыслить не могу, чтобы мне или кому-то еще пришлось так страдать. Но умереть – да, хочу.
– А как ты думаешь, если ты все-таки умрешь, какая участь тебя ожидает? Разве адский огонь не в пятьдесят раз жарче костра, разожженного для тебя и твоих друзей? Ты – дитя ада; ты стал им в тот момент, когда богохульник Мариус влил в тебя нашу кровь. Никто не сможет изменить этот приговор. Твою жизнь хранит проклятая кровь, противоестественная кровь, кровь, приятная сатане, кровь, приятная Богу лишь потому, что ему приходится держать при себе сатану, чтобы проявлять свою доброту и давать человечеству выбор между добром и злом.
Я опять засмеялся, но постарался проявить побольше уважения.
– Вас так много, – сказал я, оглядываясь вокруг. Многочисленные свечи ослепили меня, но не доставили неприятных ощущений. Казалось, на фитилях танцует другое пламя – не то, что поглотило моих братьев.
– Они были твоими братьями, эти избалованные, изнеженные смертные? – спросил он. Его голос не дрогнул.
– А ты сам веришь в тот вздор, который мелешь? – спросил я, передразнивая его тон.
Он рассмеялся в ответ, тихо, как в церкви, как будто мы перешептывались друг с другом о нелепости проповеди. Но здесь не было Святого причастия, как в освященной церкви, – зачем же шептаться?
– Дорогой мой, – сказал он, – как просто было бы устроить тебе пытки, вывернуть наизнанку твои высокомерные мозги, превратить тебя в инструмент для хриплых криков. Как просто было бы замуровать тебя в стену, чтобы твои крики доносились не слишком шумно, а стали бы приятным аккомпанементом для наших ночных медитаций. Но я не питаю вкуса к подобным вещам. Вот почему я так хорошо служу дьяволу; я так и не полюбил зло и жестокость. Я их ненавижу, и, если бы мне было дозволено взглянуть на распятие, я смотрел бы на него со слезами, как смотрел смертным человеком.