Я прикрыл глаза, принося в жертву танцующие огоньки, окроплявшие полумрак. Я украдкой послал навстречу его мыслям сильнейший импульс, но наткнулся на запертую дверь.
– Да, этим образом я преграждаю тебе путь. Болезненно буквальный образ для такого образованного язычника. Но ведь твою преданность Господу нашему Иисусу Христу взрастила сухая и наивная среда? Но подожди, сюда несут дары для тебя, они весьма ускорят наше соглашение.
– Соглашение, сударь? О каком соглашении идет речь? – спросил я. Я тоже услышал чье-то приближение. Мне в ноздри ударил крепкий, отвратительный дух. Я не шевелился и не открывал глаз. Я услышал, как пришелец рассмеялся низким грохочущим смехом, так хорошо освоенным теми, кто распевал «Dies Irae» с непристойным лоском. Удушающий запах вызывал в памяти горелую человеческую плоть или что-то в этом роде. Мне было противно. Я начал было отворачиваться, но постарался остановиться. Звуки и боль я мог выдержать, но не этот ужасный, ужасный запах.
– Подарочек для тебя, Амадео, – сказал пришелец.
Я поднял глаза. Я смотрел прямо в лицо вампиру, созданному из молодого человека с пепельно-белыми волосами и длинным худощавым телом скандинава. В обеих руках он держал большую урну. Потом он ее перевернул.
– Нет-нет, прекрати! – Я вскинул руки. Я понял, что это. Но было уже слишком поздно.
На меня посыпался поток пепла. Я задохнулся, крикнул и перевернулся. Я не мог вытрясти пепел из глаз и рта.
– Прах твоих братьев, Амадео, – сказал скандинав. Он разразился безудержным взрывом смеха.
Беспомощно лежа на животе, прижав к лицу руки, я стряхивал с себя горячую кучу пепла. В результате я несколько раз перевернулся, вскочил на колени, потом поднялся. Я попятился к стене. Упала огромная железная подставка для свечей, перед моим затуманенным взглядом заискрились огоньки, сами свечки попадали в грязь. Я услышал, как загремели кости. Я вскинул руки к лицу.
– А где же наша очаровательная сдержанность? – спросил скандинав. – Что это, наш херувимчик плачет? Так называл тебя твой господин – херувимчик, нет? Держи! – Он дернул меня за руку, а второй рукой попытался размазать по мне пепел.
– Проклятый демон! – крикнул я.
Я обезумел от бешенства и негодования. Я схватил его голову обеими руками и изо всех сил повернул, переломав все кости, а потом посильнее пнул его правой ногой. Он со стоном опустился на колени, не умирая, несмотря на сломанную шею, но я поклялся, что не оставлю ему жизнь ни в одном кусочке тела, и с размаху ударив его правой ногой, я сбил с него голову, кожа порвалась и лопнула, из зияющей дыры на туловище хлынула кровь.
– На себя посмотрите, сударь, – уставился я в его отчаянные глаза. Зрачки все еще дергались. – Умри же, умри, ради себя самого. – Я покрепче вцепился пальцами левой руки в его волосы и, повертевшись по сторонам, нащупал правой рукой свечку, сорвал ее с железного гвоздя и по очереди вдавил ее в его глазницы, пока он не лишился обоих глаз.
– Ага, значит, так тоже можно, – сказал я, поднимая голову и сощурив глаза от слепящего света.
Постепенно я различил его фигуру. Его густые вьющиеся черные волосы спутались. Он сидел в углу, и вокруг его табурета развевались черные одежды. Лицо, хотя и было обращено немного вбок, от меня не отворачивалось, и при свете я легко смог определить его очертания. Благородное, прекрасное, в изогнутых губах не меньше силы, чем в огромных глазах.
– Он никогда мне не нравился, – мягко сказал он, поднимая брови, – однако должен сказать, что ты поразил меня. Я не ожидал, что он уйдет так рано.
Я содрогнулся. Меня охватил ужасный холод, бездушная, противная злость, возобладавшая над печалью, возобладавшая над безумием, возобладавшая над надеждой.
Я ненавидел голову в своих руках, мне хотелось ее отбросить, но она еще не умерла. Кровоточащие глазницы вздрагивали, язык метался во рту.
– Какая мерзость! – вскрикнул я.
– Он всегда говорил очень необычные вещи, – сказал черноволосый вампир. – Видишь ли, он был язычником. Ты – никогда. То есть он верил в богов северного леса, верил, что Тор кружит вокруг мира со своим молотом...
– Ты никогда не перестанешь болтать? – спросил я. – Даже сейчас необходимо это сжечь, да?
Он одарил меня очаровательной невинной улыбкой.
– Дурак ты, что сидишь в этом месте, – прошептал я. У меня безудержно тряслись руки. Не дожидаясь ответа, я повернулся и схватил новую свечу, так как прежняя погасла, и поджег волосы мертвеца. От зловония меня затошнило. Я издал звук, напоминающий плач ребенка.
Я уронил пылающую голову на обезглавленное тело. Я бросил в пламя свечу, чтобы подлить в огонь воска. Собрав остальные сбитые мною свечи, я скормил их огню и, когда тело охватил слишком сильный жар, отошел.
Мне показалось, что голова шевелится в огне, поэтому я схватил перевернутый железный канделябр и, используя его как кочергу, растер горящую массу и раздробил все, что удалось.
В самый последний момент его раскинутые руки свернулись, пальцы врезались в ладони. Надо же, жить в таком состоянии, устало подумал я и кочергой подтолкнул руки к туловищу. Костер вонял тряпками и человеческой кровью, выпитой им кровью, вне всякого сомнения, но больше человеческих запахов не ощущалось, и я в отчаянии заметил, что сделал из него костер прямо среди праха моих друзей.
Что же, это показалось мне вполне уместным.
– Хотя бы одному я за вас отомстил, – печально вздохнул я.
Я отбросил примитивную кочергу из канделябра. Так я его и оставил. Места было много. Я удрученно перешел, босиком, так как мои туфли сгорели в огне, на другое широкое свободное место среди железных канделябров, где чернела чистая на вид влажная земля, и там я лег, как раньше, не заботясь, что черноволосому вампиру теперь прекрасно меня видно, поскольку я оказался прямо перед ним.
– Тебе знаком этот северный культ? – спросил он, как будто ничего страшного не произошло. – Тот самый, где Тор вечно ходит кругами со своим молотом, а круг все сужается и сужается, за ним лежит хаос, а мы находимся внутри теплого кольца, обреченные на вырождение. Никогда не слышал? Он был язычником, его создали маги-ренегаты, чтобы он убивал их врагов. Я рад от него избавиться. Но что же ты плачешь?
Я не ответил. Здесь не на что было надеяться, в жуткой комнате под куполом из черепов, где мириады свечей озаряли своим светом исключительно свидетельства смерти, а среди этого кошмара – прекрасное, крепко сложенное черноволосое существо, которое не испытывает никаких чувств по поводу смерти того, кто служил ему, а теперь превратился в кучку тлеющих вонючих костей.
Я представил себе, что я дома, в безопасности, в спальне Мастера. Мы сидели рядом. Он читал текст по-латыни. Мне было все равно, какие он произносит слова. Повсюду нас окружали блага цивилизации, красивые, приятные вещи, а каждый предмет в комнате создан человеческими руками.
– Суетные мысли, – сказал черноволосый вампир. – Суетные и безрассудные, но тебе еще предстоит в этом убедиться. Ты сильнее, чем я рассчитывал. Но ведь он прожил много веков, твой создатель, никто и не помнит рассказов о временах, когда не было Мариуса, одинокого волка, который никого не допускает на свою территорию. Мариуса, убийцы молодых.
– Насколько я знаю, он убивал только злодеев, – прошептал я.
– А мы разве не злодеи? Каждый из нас злодей. Вот он и убивал нас без сожаления. Он считал, что мы не представляем для него опасности. Он повернулся к нам спиной! Он считал, что мы недостойны его внимания, а потом, смотри-ка, он расщедрился и передал всю свою силу простому мальчику. Но должен сказать, что ты очень красивый мальчик.
Раздался шум, зловещий шорох, довольно знакомый. Запахло крысами.
– О да, мои дети, крысы, – сказал он. – Они ко мне приходят. Хочешь посмотреть? Перевернись и посмотри на меня, если не сложно. Не думай больше о святом Франциске с его птицами, белками и волком. Думай о Сантино с его крысами.
Я действительно посмотрел. Я затаил дыхание. Я сел на землю и уставился на него. На его плече сидела громадная серая крыса, чье крошечное усатое рыльце буквально целовало его ухо, ее хвост свернулся за его головой. К нему на колени забралась еще одна крыса и, как зачарованная, смирно уселась на месте. У ног собрались другие крысы.
Видимо, не желая двигаться, чтобы они не испугались, он осторожно окунул правую руку в чашу с сухими хлебными крошками. Только сейчас я уловил этот запах, смешавшийся с запахом крыс. Он протянул пригоршню крошек крысе, сидящей на плече, и та съела их с благодарностью и со странной деликатностью. Потом он уронил немного хлеба на колени, куда моментально вспрыгнули три крысы.
– Думаешь, мне это нравится? – спросил он.
Он внимательно посмотрел на меня и чуть шире раскрыл глаза, тем самым подчеркивая значение своих слов. Черные волосы окутывали плечи густым спутанным покрывалом, гладкий лоб в сиянии свечей отливал белизной.
– Думаешь, мне это нравится? – спросил он.
Он внимательно посмотрел на меня и чуть шире раскрыл глаза, тем самым подчеркивая значение своих слов. Черные волосы окутывали плечи густым спутанным покрывалом, гладкий лоб в сиянии свечей отливал белизной.
– Думаешь, мне нравится жить здесь? – печально задал он следующий вопрос. – Жить под великим городом Римом, в земных недрах, куда в изобилии просачиваются нечистоты гнусной толпы и где ползают черви? Думаешь, я никогда не обладал плотью и кровью или же, претерпев эти изменения во имя Всемогущего Господа и его божественного замысла, утратил стремление к той жизни, которой ты жил со своим жадным господином? Или у меня нет глаз, чтобы увидеть блистательные краски, которые твой господин размазывал по холстам? Или мне не нравятся звуки нечестивой музыки?
Он горько усмехнулся.
– Что из созданного Господом, что из того, ради чего он страдал, противно само по себе? – продолжал он. – Грех сам по себе не отвратителен; эта мысль абсурдна. Никто не может полюбить боль. Мы можем лишь надеяться ее вытерпеть.
– Зачем это нужно? – спросил я. Меня тошнило, но я сдержал рвоту. Я дышал как можно глубже, чтобы все запахи этого жуткого помещения затопили наконец мои легкие и прекратили меня мучить.
Я скрестил ноги и, смахнув с лица пепел, откинулся назад, чтобы рассмотреть его получше.
– Зачем? Твои мысли далеко не новы, но что значит это царство вампиров в черных монашеских рясах?
– Мы – Защитники Истины, – искренне ответил он.
– Господи, а кто же не защитник истины? – горько спросил я. – Смотри, у меня все руки в крови твоего брата во Христе! А ты, странная, напичканная кровью пародия на человека, сидишь и смотришь на это совершенно равнодушно!
– А у тебя острый язык для такого милого личика, – сказал он с прохладным удивлением. – Твои мягкие карие глаза, твои темные, осенние, рыжие волосы свидетельствуют об уступчивости характера. Но ты неглуп.
– Неглуп? Ты сжег моего господина! Ты его уничтожил. Ты сжег его детей! Я твой пленник – разве нет? Зачем? И ты еще смеешь говорить со мной об Иисусе Христе? Ты?! Ты?!! Отвечай, зачем нужна эта трясина грязи и фантазий, вылепленная из глины и священных свечей?
Он засмеялся. В углах его глаз появились морщинки, лицо стало веселым и приятным. Волосы, несмотря на грязь и колтуны, сохранили сверхъестественный блеск. Как бы он блистал, освобожденный от своих кошмарных заблуждений!
– Амадео, мы – Дети Тьмы, – терпеливо объяснил он. – Мы, вампиры, созданы быть бичом рода человеческого, как эпидемия чумы. Мы – часть испытаний и несчастий этого мира; мы пьем кровь, мы убиваем во славу Господа, который хочет испытать человечество.
– Не произноси такие страшные слова. – Я прикрыл уши руками и съежился от страха.
– Но ты же понимаешь, что это правда, – настаивал он, не повышая голоса. – Глядя на меня в моей сутане, рассматривая мою комнату, ты все понимаешь. Я живу, ограничивая себя во всем во имя Господа, как в старину жили монахи, пока они не научились расписывать стены эротическими картинами.
– Ты говоришь как сумасшедший, я не понимаю, зачем тебе это нужно. – Я отказывался вспоминать Печерскую лавру!
– Нужно, потому что здесь я обрел свою цель, я увидел цель Господа, а превыше ее ничего нет. Ты бы предпочел остаться проклятым, одиноким, эгоистом, влачащим бессмысленное существование? Ты бы отвернулся от замысла столь великого, что в нем есть место самому крошечному младенцу? Ты думал, что можно прожить вечность без великолепия этого грандиозного замысла, пытаясь отрицать участие Господа в создании каждой прекрасной вещи, которую ты возжелал и получил в собственность?
Я замолчал, приказывая себе даже не думать о древних русских святых. Он был мудр и потому не настаивал. Напротив, он очень мягко, без дьявольского ритма, запел латинский гимн:
И в этот день, в день Страшного Суда, мы исполним свой долг, мы, его Темные ангелы, заберем в преисподнюю грешные души – согласно его Божественной воле.
Я опять поднял на него взгляд.
– А последняя мольба, чтобы он смилостивился над нами? Разве он страдал не за нас?
Я тихо пропел по-латыни:
Вспомни, милосердный Иисус, Господь наш, что ради меня совершил ты свой путь...
Я поспешил продолжить, с трудом находя в себе мужество окончательно выразить этот кошмар.
– Какой монах из монастыря моего детства не надеялся в один прекрасный день быть с Богом? И что ты мне говоришь? Что мы, Дети Тьмы, служим ему без всякой надежды когда-нибудь оказаться с ним?
Он внезапно расстроился.
– Существует какая-то неизвестная нам тайна, – прошептал он, отводя взгляд, как будто действительно молился. – Как он может не любить сатану, если сатана так хорошо служит ему? Как может он не любить нас? Я не понимаю, но я – то, что я есть, а ты – такой же, как я. – Он взглянул на меня, снова мягко приподняв брови, чтобы подчеркнуть свое удивление. – И мы должны служить ему. Иначе мы пропадем.
Он соскользнул с табурета и опустился рядом со мной, скрестив ноги, а потом, вытянув длинную руку, положил ее мне на плечо.
– Великолепное создание, – сказал я. – Подумать только, Бог породил как тебя, так и мальчиков, которых ты убил сегодня ночью, чьи прекрасные тела ты предал огню...
Он помрачнел.
– Амадео, прими другое имя и останься с нами, живи с нами. Ты нам нужен. Что ты будешь делать один?
– Скажи, зачем ты убил моего господина.
Он отпустил меня и уронил руку на колени, на черную ткань.
– Нам запрещено использовать свои таланты, прельщая смертных. Нам запрещено дурачить их своим мастерством. Нам запрещено искать утешения в их обществе. Нам запрещено появляться в местах света.
Меня это не удивляло.
– Наши сердца так же чисты, как и у монахов аббатства Клюни, – сказал он. – Мы содержим свои монастыри в строгости и святости, мы охотимся и убиваем, чтобы совершенствовать Сад Господа нашего, Долину Слез. – Он сделал паузу, а потом продолжил, еще больше смягчив голос и добавив в него удивления: – Мы подобны жалящим пчелам, крысам, крадущим зерно; мы подобны Черной смерти, уносящей молодых и старых, прекрасных и уродливых. – Он посмотрел на меня взглядом, молящим о понимании. – Соборы поднимаются из пыли, чтобы человек увидел чудо. И в камне люди вырезают танец скелетов, чтобы напомнить о быстротечности жизни. Мы вооружаемся косами и вступаем в армию скелета в черном, вырезанного на тысяче дверей, на тысяче стен. Мы – последователи Смерти, чей жестокий лик запечатлен в миллионах крошечных молитвенников, лежащих в руках как богачей, так и бедняков.
У него были огромные мечтательные глаза. Он посмотрел по сторонам на мрачную келью с куполообразным потолком, под которым мы сидели. В его черных зрачках отражались свечи. На секунду веки его опустились, потом глаза открылись вновь – яркие, прояснившиеся.
– Твой господин это понимал, – с сожалением констатировал он. – Действительно понимал. Но он был родом из языческих времен, он был ожесточен и сердит, он неизменно отказывался признавать Божию благодать. В тебе он увидел Божию благодать, потому что твоя душа чиста. Ты молод и чувствителен, ты открываешься навстречу ночному свету, как лунный цветок. Сейчас ты нас ненавидишь, но со временем ты все поймешь.
– Не знаю, пойму ли я еще что-нибудь, – возразил я. – Я равнодушен, я уничтожен, я не имею понятия о чувствах, о желаниях, даже о ненависти. Я должен бы тебя ненавидеть, но это не так. Я пуст. Я хочу умереть.
– Но ты умрешь только по воле Божией, Амадео, – сказал он. – Не по собственной воле. – Он устремил на меня пристальный взгляд, и я понял, что больше не могу скрывать от него свое воспоминание о киевских монахах, медленно изнуряющих себя голодом, но утверждающих, что им необходимо подкреплять себя пищей, ибо Бог определит, когда им умереть.
Я пытался скрыть эти образы, я рисовал в воображении и тщательно маскировал маленькие картинки. Я ни о чем не думал. У меня на языке вертелось только одно слово: ужас. А в голове была лишь одна мысль: что до сих пор я был глупцом.
Откуда-то появилась женщина-вампир. Она вошла через деревянную дверь и аккуратно, как примерная монахиня, прикрыла ее за собой, чтобы не поднимать ненужного шума. Потом подошла к Сантино и встала за его спиной.
Ее густые седые волосы были, как и у него, грязными и спутанными и тоже падали на плечи тяжелым и плотным покрывалом. Одета она была в какие-то древние лохмотья. Пояс на бедрах, какой носили женщины ушедших эпох, украшал узкое платье, подчеркивавшее тонкую талию и изящные изгибы тела, – такие изысканные платья можно увидеть на каменных фигурах, выбитых на богатых саркофагах. Огромные глаза, казалось, вбирали в себя в полумраке каждую частицу света, полные губы отчетливо выделялись на серовато-серебристом фоне пыли, покрывавшей ее лицо и делавшей более явственной изящную линию скул и подбородка. Шея и грудь оставались практически обнаженными.