Любаша светилась от счастья — Василий с ней ласков и нежен, любезен с Татьяной, теперь та видит, какой он умный и интересный собеседник. Колет дрова для бани, кувыркается с Тоськой в сугробах и не кривит нос, когда нужно убрать навоз из гаража.
Рисовальные принадлежности у Татьяны стремительно уменьшались. И таяли запасы спиртного.
* * *Стеша решила напроситься к Татьяне. Две недели не мылись. Раньше по субботам к Знахаревым ходили. Ексель-Моксель баньку истопит, Нюрочка поможет Клавдию помыть да еще бельишко убогой простирнет. А теперь куда? Баня у Стеши — одно название. И в лучшие годы целый день топили, пока прогреется. В котел воды ей не натаскать, дымоход обвалился — чадит. Пол прогнил да скользкий. Хромой Клавдии навернуться на нем и кости свои ржавые сломать — как чихнуть.
А ведь заупрямилась сначала. Мычит — неудобно. Но Стеша ее быстро на место поставила:
— Грязной тебе ходить удобно, коряга болотная? Ждешь, пока коростой покроешься, глиста мавзолейная? Думаешь, детки твои после смерти отскребут? Не надейся! Со вшами в гроб положат.
Зимой светало поздно. Но чуть забрезжило, они с узелками двинули в путь. Стешу по дороге разобрали сомнения:
— Конечно, Татьяна и отказать может. Зачем ей, чтоб мы свои старые дырки на ее кафеле полоскали. Побрезгует. Ну и пусть подавится, воровское отродье! Вернемся, я в чайнике воды нагрею и помою тебя из тазика. А патлы твои отстригу! Не спорь! Коса у нее! Сто лет назад была коса, а сейчас три волосины. Одна на передке, две на башке.
Татьяна не отказала. И банька у нее на электричестве распалялась скоро — за час. Успели только по чашке чаю выпить да корову с теленком посмотреть. Содержали скотину хоть и чисто, но неправильно. Стеша хотела было высказать, но Клавдия больно двинула ее костылем — молчи. Скривила рот — без привычки испугаешься, не поймешь, что улыбается, — одобряюще загундосила: хвалит Таню.
В молодости они парную любили, до синего света в глазах жарились. Теперь сердце не позволяло — бухало, как язык в колоколе. Но Стеша прошлась веником по Клавдиным костям (мяса у нее отродясь не было, а нынче скелет скелетом, хоть в школу отдавай, детишкам на учебу и потеху). Стеша после передышки и себя попарила — постеснялась Татьяну звать.
Мыть Клавдию под душем очень сподручно. Стоит на резиновом коврике, не соскользнет, за кран здоровой рукой держится. Намыливай да три, только синяков о ее бухенвальд не набей. Пока Клавдия сохла в предбаннике, Стеша даже в бассейн заглянула, окунулась.
Клавдия не одобрила, закудахтала: «з…з… м…м…м…»
— Застужу матку? Да энтот орган у нас, подруга, уже давно усох, наподобие чернослива.
Клавдия не соглашалась, кривила осуждающе рот: «А М…М…М…»
— Мочевой? Это ты правая, лучше не без рисковости. Пузырь еще держит. Не приведи господи, заделаюсь ссыкухой на старости лет.
Оделись в чистое. Волосы заплели, белые платочки повязали. Как заново родились.
Татьяна к чаю пригласила. Бутербродов наделала. Твердая колбаса им не по зубам, а ветчину розовую да рыбку малосольную, сыр желтый с дырками — отведали. От варенья отказались (свое имеем), перед конфетами шоколадными и зефиром нежным не устояли. Думали — благодать. А благодать-то впереди была!
* * *Василий вышел из мастерской (Таниного кабинета) за вином и сигаретами. Одет он был в черные широкие брюки из фланели и черный просторный свитер с круглым воротником. Длинные, слегка вьющиеся волосы ложились у него на плечи, борода лопатой отросла почти до середины груди. Две бабульки в белых платочках пили чай в столовой. Увидев его, изумленно ахнули, забормотали: «Священник! Батюшка! Радость нечаянная!»
* * *Они в церкви не были уж много лет. На больных ногах разве доберешься? Ексель-Моксель на Пасху съездит в Ступино, куличи освятит, святой воды привезет — и все благословение. А раньше в Смятинове церковь была — красавица. На взгорке стояла. Говорят, солнце на кресте на маковке заиграет — лучики чудесные далеко видать. Как попа и дьякона да церковного старосту-кулака расстреляли, еще долго две монашки жили. Их, малолеток, молитвам учили и псалмы пели. А потом церковь в непотребство превратили — в склад, в конюшню. Дальше на кирпичи разобрали, остатки фундамента два года назад вместо гравия на дорогу притащили. Где церковь была — теперь бурьян по макушку.
Клавдия и Стеша не углядели: родные дети у них иконы сперли и в город продавать увезли. Ироды, прости господи! А тут живой батюшка! Растерялись. Чего просить? О чем молить?
Поп-то строгий. Горло прочистил и басом:
— Ну, рабы Божьи! Как живете? Во грехе?
Стеша и Клавдия дружно отрицательно помотали головой, а через секунду также дружно закивали, соглашаясь.
Василий пребывал в прекрасном расположении духа. Работа спорилась, вино не кончалось. Его забавило поведение старушек. Надо что-нибудь ляпнуть из Священного Писания. Не читал. Но любил детективы Акунина о Пелагии. Вспомнил понравившееся старославянское слово. Правда, не по теме. Но изрек:
— Радуйтесь милости Божьей и избавлению от плотострастия!
Бабки послушно принялись креститься. Кругленькая старушка вытолкала вперед худую, кривую, с костылем:
— Батюшка, благослови ее, несчастную! Одной ногой в могиле! А жила! Ни дня без мук адовых.
— Не ропши! — грозно сказал Вася.
Он быстро думал: благословить — это перекрестить, что ли? Слева направо, справа налево? Посмотрел вопросительно на Татьяну и Любашу. От них толку мало. Губы кусают, чтобы не рассмеяться, глаза к потолку закатывают.
Царственными взмахами кисти он перекрестил старушку и слева направо и справа налево. Для надежности. Кривая старуха неожиданно, со всхлипами, схватила его измазанную краской руку и поцеловала. Вася смутился. Но тут же нашелся. Взял бабулькину голову в свои медвежьи лапы и приложился ко лбу, покрытому платочком.
Вторая старушка смотрела на него с детским страхом и надеждой — благословит ли? Благословил. По той же процедуре. Неловко теперь хвататься за бутылку.
— Молиться пойду, — погладил он бороду и строго посмотрел на Любашу: — Ты! Раба Божия, принеси мне все, что нужно для причастия!
Возвращались как с чистого праздника. Да не пехом, а ехали на больших саночках и с гостинцами! Татьяна с попадьей запряглись и до дому их с ветерком прокатили. Попадья симпатичная, но в брюках! Раньше такого не было, чтобы попадья задницу в штанах показывала. Все в мире переменилось. Девочка, попова племянница, рядом скакала, с Клавдиным костылем играла. Славная девочка. Все они славные, пока маленькие.
* * *Бог услышал его молитвы и прислал в ад ангела, который обтирал Борю мокрыми крылышками, вливал ему в пересохшее горло жидкости и еще уговаривал:
— Боренька, давай немного попьем. Тихонько, глотай.
Горелку тоже немного подкрутили, жар доменной печи сменился на колючий ветер пустыни. Из плазменного состояния Борис перешел в газообразное.
Он открыл глаза. Не узнал ни комнату, в которой находился, ни женщину, сидящую в кресле. Чему удивляться? Он впервые попал по ту сторону бытия.
Татьяна бросилась к нему. Что-то сказал?
— Ангел! — прошептал Боря. — Спасибо. Передай ему спасибо.
— Кому? — Таня тоже шептала.
— Своему руководству, — попробовал улыбнуться. — Богу.
И мгновенно уснул.
Бредит? Позвать Любашу? Нет, кажется, ему лучше, дышит медленно, ровно. Три дня беспамятства. Бедняга! Но температура уже снизилась, жаропонижающие перестали давать. Улыбается? Точно, улыбается. Слава богу! Хорошая у него улыбка, как у Любаши.
* * *У него чесался нос, лоб — зудело все лицо. Поскольку теперь Борис пребывал в газообразном состоянии, то мышцы отсутствовали. Не открывая глаз, попытался поднять руку. Кажется, получилось, но до лица рука почему-то не доставала.
Он разлепил веки. Туман. Из тумана выплыл образ сестры. Любаша сидела в кресле и вязала на спицах, приговаривая:
— Лицевая, накид, изнаночная. Или снова лицевая? Вот черт!
Его сестра прежде никогда ранее не брала в руки спиц. Борис скосил глаза. Розовенькие обои в мелких цветочках. Комод из белого дерева, на нем фарфоровые игрушки. Туалетный столик с зеркалом.
— Где я? — спросил он.
От неожиданности Любаша уронила вязанье:
— Боля, ты очнулся?
Это сестра. Только она называет его Боля. В детстве «р» не выговаривала.
— Где я? — повторил он.
— Ты у Татьяны дома.
— У какой Татьяны?
— Не помнишь? А как ты себя чувствуешь?
— Что у меня с руками?
— Тоська нарукавники из картонок сделала.
Тоська, дочь. Он на этом свете. Борис поднял руки.
Они были разукрашены зелеными и красными точками. Локти обхватывали картонные обложки от книг. Поэтому руки не гнулись.
— Не помнишь? А как ты себя чувствуешь?
— Что у меня с руками?
— Тоська нарукавники из картонок сделала.
Тоська, дочь. Он на этом свете. Борис поднял руки.
Они были разукрашены зелеными и красными точками. Локти обхватывали картонные обложки от книг. Поэтому руки не гнулись.
— Что со мной было?
— У тебя, родной, детская болезнь ветрянка. И очень обильные высыпания. Агриппина Митрофановна говорит, что у взрослых такое редко бывает.
— Агриппина?
— Врач.
— Ничего не помню. Сними эту дрянь с моих рук.
— А ты чесаться не будешь?
— Буду.
— А нельзя, шрамики останутся.
Она говорила с ним сладким голоском, как с ребенком.
— Сними, я сказал! — строго прикрикнуть не получилось.
— Боличка! А как у тебя с головкой?
— Плохо. У меня со всем плохо.
— Ах ты мой миленький! Ах ты мой бедненький! Боличка, а ты помнишь, как меня зовут? Кто я тебе?
— Наказание.
— Ты шутишь, котик? А мы хотим кушать? А мы хотим пи-пи?
— Любаша, — он закрыл глаза, — позови кого-нибудь, у кого с головой получше.
Она выскочила из комнаты и радостно закричала: «Он очнулся! Он очнулся!»
Борис увидел Татьяну и сразу все вспомнил. Завалился к ней в дом и отбыл в беспамятство. А она на него ружье наставляла. Нет, это было в прошлый раз. У них богатое прошлое.
— Папа, ты все время спал, как без сознания, — трещала Тоська. — Так страшно! И сейчас ты такой стра… не очень красивый. Но это пройдет. Агриппина Митрофановна говорит, что тебе иммунитету с детства не хватило. Зато теперь сколько!
— Дочь! Сними с меня эти картонки.
— А ты чесаться не будешь? Папа, а у тебя мозги на месте? Тебе в сугроб не хочется?
Наученный опытом, Борис сказал:
— Чесаться не буду.
И как только Тоська сняла нарукавники, с яростью, откуда силы взялись, впился ногтями в многодневную щетину. Любаша и Тоська заойкали, навалились на него, прижали руки в кровати. Бороться с ними он не мог. Беспомощно посмотрел на Таню. Она развела руки в стороны — что поделаешь — и улыбнулась.
— Я принесу бульон и пирожки с курицей, — сказала.
Единственный здравый человек в этой компании. Он вдруг почувствовал зверский аппетит. И желание, чтобы Татьяна подольше с ним оставалась.
— Старик! — Василий помахал в воздухе кистью, которую держал в руках. — Ты герой! Держись, прорвемся!
Ясно. Вася вышел на новый виток. Период вдохновения и человеколюбия.
* * *Любаша и Василий прожили у Татьяны еще пять дней. Собрались домой, в Перематкино, потому что Васю тянуло к холстам и масляным краскам. Через неделю Новый год. После Нового года — зимние каникулы. Тоська была страшно довольна, что по уважительной причине пропустила полугодовые контрольные. Умерла Анна Тимофеевна. Хоронили здесь. В Смятинове красивое кладбище на взгорке, в лесу. Таня видела на похоронах Федора Федоровича. Он постарел на двадцать лет. Руки у него не заживали, гноились. Таня договорилась, и Люся повезла отца в Москву, в ожоговый центр. Корову с теленком Люся обещала забрать в ближайшее время. Рыдала, благодарила за все и снова рыдала. Татьяна — бабушкины гены, та вечно пригревала бесхозных детей — предложила взять на время Димку. Он путался у Люси под ногами. Валера, муж Люси, должен был снова ехать в командировку. Тоська сначала приняла виновника папиной болезни в штыки. Но потом, поскольку Димка безоговорочно признавал ее старшинство, привязалась к нему. С двумя детьми управляться легче, чем с одним, потому что они занимают один другого.
Дети целыми днями пропадали на улице, катались на санках, строили крепости, лепили снеговиков и помогали ухаживать за коровой и теленком. Тоська — по велению души, Димка — «потому что скотина-то наша».
Борис потихоньку выздоравливал. Агриппина Митрофановна сказала, что если он поправится к Рождеству, то это будет большая удача. Любаша и Тоська доносили ему новости их компании — странного семейства, оккупировавшего дом. Борис не благодарил Татьяну за участие и внимание — не было таких слов, которыми он мог выразить свою признательность. Он только искал поводы задержать ее подольше рядом с собой.
* * *Василий, Татьяна и Любаша укладывали на санки провизию, когда к дому подъехал большой черный джип с затемненными стеклами, похожий на катафалк. Из передней двери вышел коренастый мужчина в длиннополом драповом пальто и с белым шарфом под воротником. Он открыл заднюю дверь и помог спуститься Маришке. В модной палевой дубленке, с непокрытой головой, в изящных сапожках, она была чудо как хороша. «Красавица у меня дочь», — подумала Татьяна, целуя Маришку.
Маришка отстранилась от мамы и повелительным жестом махнула Василию:
— Помогите водителю разгрузить багажник.
Одетого в ватник бородатого художника она приняла за подсобного рабочего. Василий шутливо поклонился и отправился выполнять приказание. Татьяна смутилась, открыла рот, но дочь ее перебила:
— Мамочка, это Владимир Владимирович Крылов. Я тебе о нем много рассказывала. Хотя, впрочем, — кокетничала дочь, — он в рекомендациях не нуждается. Его знает все прогрессивное человечество. Моя мама — Татьяна Петровна.
— А это, — Таня показала на спину Василия, тащившего ящик с продуктами в дом, — это известный художник Василий Нечаев.
— Правда? — Маришка нисколько не смутилась. — У нас здесь просто дом творчества, — улыбнулась она Крылову.
— Жена Василия, Любовь Владимировна, — представила Таня.
— Привет! — ответила Маришка на улыбку Любаши.
Крылов молча склонил в приветствии голову.
— Хотите осмотреть дом снаружи? — спросила его Маришка. — Кажется, — она повела носом, — кажется, чем-то пахнет?
— Пахнет коровой, которая с теленком находится в гараже, — сказала Таня.
— Как? До сих пор? — нахмурилась Маришка и тут же переменила тон, обращаясь к Крылову: — Мы обожаем экзотику. По-моему, Маркс говорил об экзотике сельской жизни.
— Маркс говорил об идиотизме сельской жизни, — подал голос Крылов.
— Слышишь, мамочка? — легко рассмеялась Маришка и потянула Крылова за руку: — Что мы здесь застряли? Пойдемте.
Принесла их нелегкая, мысленно чертыхнулась Татьяна. Она тепло попрощалась с Любашей и Василием, напомнила о приглашении вместе встречать Новый год. Пошла ублажать гостей.
Маришка заканчивала экскурсию по первому этажу, подвела Крылова к дивану в гостиной у горящего камина.
— Что будете пить? Виски, джин, коньяк?
Она распахнула дверцы бара и оторопела — полки были пусты.
— В подвале есть несколько бутылок хорошего французского вина, — сказала Таня. — Возможно, есть.
— А что вы будете пить? — спросил Крылов Татьяну.
— Я не пью.
— Тогда и я воздержусь. — Глядя на нее с дочерью, отпустил комплимент: — Вы рядом смотритесь как две сестры. — Взглядом подчеркнул, что предпочитает старшую.
— Ой! — всплеснула руками Маришка. — Я вам сейчас покажу одну фотографию…
Она помчалась на второй этаж. Через несколько секунд раздался ее истошный визг. Маринка считала ступеньки на лестнице в обратном порядке. На четвереньках. Следом показался Борис.
Он первый раз хотел спуститься вниз. Распахнул дверь — на пороге девушка. Увидела Бориса и завопила.
Делать нечего. Пришлось предстать перед Таниными гостями в самом распрекрасном виде — в халате и с физиономией, утыканной разноцветными язвами. На крик прибежали дети.
— Э-это кто? — заикалась Маришка.
— Борис Владимирович, — сказала Таня, — мой добрый друг.
— А-а что с ним? — Маришка с ужасом показала на его лицо и руки.
— У папы ветрянка, — выступила на защиту отца Тося. — Взрослые ее очень тяжело переживают. Даже с ума сходят.
— Спасибо, дочь, — ухмыльнулся Борис.
— Это заразно? — Маришка не могла прийти в себя.
— Дядя Боря от меня заразился, — гордо поведал Димка.
— Нет, это не заразно, — сказала Таня. — Марина!
Она называла дочь полным именем в тех случаях, когда далее должно последовать — ты себя безобразно ведешь.
Миллионер встал с дивана и протянул Борису руку:
— Крылов.
— Кротов.
Обе фамилии, начинавшиеся на «Кр», прозвучали как выстрелы или удары топора. Они задержали рукопожатие. Крылов спросил глазами: «И в каком качестве ты, пятнистый, здесь пребываешь?» — «Пошел бы ты!» — взглядом ответил Борис.
— Я спустился за книгой, — сказал он и схватил первую попавшуюся, лежавшую на столе. — Не буду вас смущать своим видом. Простите великодушно. — Он слегка поклонился Маришке.
Почапал наверх, стараясь внушить своему телу: это не корабельная лестница в шторм, перестань шататься.
— Тетя Таня, можно мы сбегаем к бабе Стеше? — попросила Тося. — У нее коза окозлилась.