Неудавшийся эксперимент - Станислав Родионов 8 стр.


— Сидайте. Откуда вы Мишку-то знаете?

— Мы давненько знакомы.

Она перестала вытирать мокрые руки и быстро посмотрела на него, схватив одним взглядом сношенные ботинки, кургузый пиджачок и бахромчатые брюки.

— Нет, мы встречались ещё до колонии, — успокоил он её.

Инспектор не врал — они познакомились на допросе. Ловила же его специальная оперативная группа женщин-инспекторов.

— Через полчасика придёт, — пообещала она. — А я пока вас угощу чайком да молочком.

— Нет-нет, — резко сказал он.

Этого инспектор допустить не мог. Он принёс в семью неприятность, горе он принёс этой женщине, о котором она узнает ровно через полчаса. Через полчаса в этом доме всё изменится: будут топать незнакомые ей люди, перевернут всё вверх дном, сбежится вся деревня, спрыгнет со скамейки испуганная кошка, и хозяйка вдруг не узнает родных стен. Мог ли он сейчас пить чай из её рук?

— Лучше расскажите, как Мишка поживает, — мягко спросил инспектор.

— Ладно, хозяин явится, тогда и почаёвничаете. Как живёт… Слава богу, зажили, как люди. Руки-то у него ежели и не золотые, то серебряные. Делать всё умеет. Башка б забубённая не подвела.

— А подводит?

— Бывало, выпьет и закуролесит. Вот пашава-то! А теперь смирен.

Она сидела перед инспектором на простой табуретке, выкрашенной синей масляной краской. В горнице толпились модные стулья с красными сиденьями, на которые она опускалась, видимо, только по большим праздникам. На её руках, скрещённых на туго натянутой юбке, темнели заметные вены. Петельников повернул свою руку — никаких вен не было, хотя он ежедневно работал гирей. Но он не работал в поле, не имел коровы, огорода и забубённого мужа.

— Не погуливает? — весело спросил инспектор, якобы на правах старого друга.

— Ведь не слежу, — серьёзно ответила она.

— Дома-то ночует?

— Последнее дело спать где попало. А что? — насторожилась она, нервно поглаживая красные, опалённые щёки.

— Узнаю ли теперь его…

— Всё такой же пашава.

Петельникову хотелось спросить, что такое пашава, но отклоняться не стоило.

— Рыбачит, охотится?

— Как же мужику без этого?

— Не пробовал брать рыбу на лучину?

— Не знаю. Тут как-то уходил с лодкой на ночь…

— Привёз чего? — лениво спросил инспектор: надо же поддерживать разговор до прихода мужа.

— Полведра сорной рыбки. Одна пашава.

Ему хотелось спросить её имя. Но зачем? Через полчаса он узнает его в официальном порядке, и уже тогда труднее переходить с домашнего имени, допустим, Валюта, на гражданку Плашкину.

Жёны преступников… Они бывали явными соучастницами, которых мужья старались выгородить. Бывали алчные, незаметно понуждавшие безвольных мужей воровать. И бывали несчастные, которые все видели или обо всём догадывались, слёзно молили мужей прекратить и не знали, что же делать дальше: донести или молчать. И делали третье — тихо страдали, ожидая невесть чего.

В дверь стукнули. Хозяйка смотрела на неё и по деревенской привычке не отвечала: теперь стукнувший мог войти. Он и вошёл — рыжий парень с бидоном.

— Это со мной, — поспешно сказал Петельников, опасаясь, что рыжий сейчас попросит у неё молочка.

— Нету молочка, — сообщил рыжий, — коровы не вернулись с прогулки.

— Сидайте, — предложила хозяйка, рассматривая красные пыльные волосы, закатанные до колен брюки, рубашонку навыпуск и громадный, литров на шесть, алюминиевый бидон.

Парень сел, поместив бидон на пол между ног, и заметил в пространство:

— Африканская жара.

— Сейчас дам квасу, — встрепенулась хозяйка, схватив глиняную кружку.

— Обойдётся! — опять резко сказал Петельников и опять смягчил эту резкость тоном следующих слов: — У него от кваса будет расстройство.

— Да, у меня гастроэнтероколит, — подтвердил рыжий и вдруг протянул инспектору пачку папирос: — Закуришь?

И взглядом добавил: «…товарищ капитан».

Одна папироса услужливо торчала. Петельников взял её, повертел в пальцах и вспомнил.

— В избе-то нельзя.

— Да что вы! Мишка чадит не хуже керогаза.

— Потерплю, — не согласился инспектор, вытащил записку из картонного мундштучка и прочёл так ловко, что и рыжий не заметил.

«В конце месяца Плашкин ночью уходил на лодке. Сказала соседка. Инспектор уголовного розыска лейтенант Леденцов».

Об этом Петельников уже знал — ещё одно бесспорное доказательство.

— Ну и печечка, — удивился Леденцов. — Что-то среднее между камином и доменной печью.

— Без неё в деревне как без рук, — тихо заметила хозяйка, в глазах которой появилась насторожённость.

Двое незнакомых людей… Одеты худо — теперь и на сенокос так не ходят. Но, видать, городские. Говорят вежливо, в избе не курят. Не с Мишкой ли сидели в одной колонии?… Тогда гнать их нужно, как последних мазуриков.

— С неё без стремянки и не слезть, — развивал Леденцов свою мысль.

— Слез же, — заметил Петельников.

— Я? Никогда на ней и не был.

— Все мы слезли с русской печки. Только одни раньше, другие позже.

После этого разъяснения капитана Леденцов счёл нужным переменить тему:

— Хозяюшка, а в такую жару молоко у коровы в вымени может скиснуть?

— Может, — объяснил Петельников. — Тогда она доится кефиром…

В дверь опять постучали чем-то деревянным, вроде бы палкой.

В приоткрытую дверь просунулась удочка, а за ней и лицо того рыбака, что ловил у мостков с чужих лодок. Он озирался, видимо, раздумывая, войти или нет.

Леденцов решил ему помочь:

— А вы знаете, что такое удочка? На одном конце червяк, на другом конце дурак.

— Ребята, — весёлой хрипотцой сообщил тот, кто был на одном из концов удочки, — я такую чучелу поймал. Идите покажу!

Петельников встал и глянул на Леденцова особым взглядом: внимательно и чуть окинув им стены. Леденцов понятливо хлопнул рыжими ресницами — ему приказали остаться в избе.

В полутёмных сенях рыбак зашептал:

— Товарищ капитан, его лодка протекает и дно залито пальца на два. Так в этой воде я нашёл штучку. Видать, обронил.

— Какую штучку?

— Колёсико, которым в телевизоре переключают программу.

— Где оно?

— Так и лежит в воде.

— Правильно, Фомич. Найди двух понятых и веди их к лодке.

Теперь инспектор пошёл своим обычным шагом, взметая ботинками пыль. Улицу, которая была некороткой, он пролетел в считанные минуты.

Пустые лодки так же стыли в своём ломаном строю. На мостках так же полоскали бельё. И так же блестело солнцем озеро, исходящее незримым паром, который, казалось, вытеснил из воздуха весь прохладный кислород.

Фомич пришёл почти вослед. С ним было два старика, которые с любопытством посматривали на инспектора и уже полезли за сигаретами.

— Товарищи, — серьёзно начал Петельников, — у нас к вам маленькое дельце. Да и не дельце, а так, одна пашава…

— Ты калининский, что ли? — перебил дед, лохматый и мохнатый, как барбос: одни глаза видны.

— Я не калининский, я из милиции. Мы вот хотим осмотреть лодку гражданина Плашкина на основании этого постановления. А вы поприсутствуйте и за нами понаблюдайте.

— Давай, мы последим, — согласился второй дед, у которого голова, покрытая мелкими серебристыми волосиками, на солнце металлически светилась.

Петельников ступил в лодку, где Фомич уже сидел на корточках и черпал воду литровой банкой. Пахло варом и дохлой рыбой. Горячая тишина нарушалась только бульканьем вылитой воды да хлопаньем белья на мостках.

— Фиговина, — сказал лохматый дед, показывая на дно лодки.

На чёрных просмолённых досках, показавшихся из воды, лежал маленький пластмассовый диск с поперечной пластиной-ручкой. Белый ободок делал этот диск изящным, а кокетливая стрелка — деловитым.

— От телевизора, — заметил металлическоголовый старик.

— От цветастого, — подтвердил его товарищ.

Петельников осторожно взял диск и положил на чистый лист бумаги, расстеленный на скамье. Видимо, это был переключатель программ. Может быть, от цветного телевизора. Эксперт скажет точно.

Они начали ползать в лодке, высматривая щепочки, разглядывая царапины, ощупывая вмятины и сдувая пылинки.

— Невода ищут, — решил заросший старик.

— Видать, Мишка набраконьерничал, — подтвердил второй, усаживаясь на песок.

Где-то с кормы тихо, как с чайной ложечки, капала пролитая вода. Перестало хлопать бельё — женщина теперь смотрела на их странную компанию. Сопел Фомич, разглядывая уключину…

— Бумажный лоскут, — тихо буркнул он, вытаскивая его из уключины.

Петельников взял серый мягкий обрывок, на котором была часть типографского текста: «Союзювелирпром. Ереванский ювелирный завод. Паспорт на корпус часов «На…».

— «Наири», — закончил вставший рядом Фомич. — Золотые часики.

— «Наири», — закончил вставший рядом Фомич. — Золотые часики.

Паспорт был показан старикам. Они долго шевелили губами, поглядывая друг на друга.

— Да, всякое бывает, — заключил дед, похожий на лесовика.

Инспектора опять принялись высматривать, разглядывать и ощупывать лодку. Но удач больше не было, да они их теперь не очень ждали, обрадованные этими двумя.

Петельников сел писать протокол. Он уже достал из кармана постановление следователя и бланк протокола. Он уже достал авторучку, когда заскрипел от быстрых шагов песок.

Леденцов почти бежал. Рыжие волосы горели в уже чуть приземлённом солнце. Руку он почему-то приложил к губам, словно у него схватило зубы.

— Что? — быстро спросил Фомич.

Леденцов слегка отжал ладонь и окровавленными губами прошамкал:

— Вернулся Плашкин…

Лодка, крепко стоявшая вполкорпуса на земле, закачалась, как скорлупочка; осел на дно Фомич; отшатнулись старики — Петельников птицей перелетел борт и ринулся к избам.



Из дневника следователя.

Бывают мимолётные мысли, сходные, как близнецы. Возможно, их порождают такие же сходные случаи.

В концелярии сказали, что меня только что спрашивал мужчина. Я дошёл до своего кабинета и вернулся — никакого мужчины не было. Секретарь Маша Гвоздикина выглянула в коридор и фыркнула: «Сидит же мужчина». Я опять пошёл — у двери сидел человек. Как же я не заметил?

Он вошёл в мой кабинет. Красное, широкое лицо, не тронутое никакой общечеловеческой заботой. Серые щёки, бритые вчера. Запашок пивка, питого сегодня. Несвежий воротничок.

И я сразу понял, почему мой глаз его пропустил: мне ведь сказали «мужчина», а это был мужик.

Второй случай произошёл вечером.

Бросив в урну недокуренную сигарету, девушка прыгнула в автобус и встала рядом. Длинная, со вздувшейся на груди кофтой. В серых брюках, типа матросских, в которых они моют палубу. Широкий ремень с металлической пряжкой, поздоровее матросской. Окаблученные сапоги, в которых хоть сейчас на скакуна. На руке громадные часы типа компаса. Большие глаза в грязном ореоле ресниц, откровенно выкаченные на меня…

И я не уступил ей место; я, который не может сидеть не только потому, что перед ним стоит женщина, а лишь потому, что женщина сейчас может войти. Но то женщина. Этой же девице моё сознание отказало в женственности.

Мужчина и женщина…

Мужчиной быть трудно. Он должен всегда быть мужественным: не бояться трудностей, начальника, хулиганов, боли и смерти. Ему нужна физическая сила — мужчина всё-таки. Умным должен быть — ведь мужчина. Энергичным. Много знать. Работу должен любить, как женщину. Жену должен любить, как работу. А истину любить сильнее, чем жену и работу, вместе взятых, и драться за неё всегда и везде. Руководить семьёй должен и обеспечивать. Делать всё собственными руками. Помогать жене. По утрам бриться…

Женщиной быть трудно. Она должна всегда оставаться красивой, и никому нет дела, какой её создала природа. Женщине нужно быть женственной, ибо она женщина. Обаятельной быть, чтобы всем нравиться. Весёлой.

Неприступной. Доброй и мягкой — женщина ведь. И должна уметь любить, о, так любить, чтобы пни зацветали от радости. Любить мужа, как первого и последнего мужчину на земле. Она должна воспитывать детей и вести дом. Должна готовить чуть лучше, чем в лучшем ресторане. Одеваться чуть моднее, чем в Доме моделей. Знать сказок чуть больше, чем в детских книжках. И вставать утром чуть раньше, чем просыпается дом. Она должна ещё шить, стирать, мыть, бегать по магазинам, сидеть в парикмахерской, стоять у зеркала… Да, и женщина должна работать в народном хозяйстве.

Трудно быть мужчиной. Поэтому граждан в брюках больше, чем мужчин. Трудно быть женщиной. Поэтому гражданок в юбках больше, чем женщин.

Мне повезло. Я дружу с мужчиной — Петельниковым. И моя жена — женщина.


Весь день Рябинин сидел, как привязанный: вот-вот должен вернуться из Радостного инспектор. Но Петельников не возвращался и не звонил, хотя солнце уже перевалило на вторую половину неба. Поэтому когда дверь сильно и широко распахнулась, он ожидал увидеть высокую фигуру инспектора…

Директор универмага виновато улыбнулся, но всё-таки сел перед столом без приглашения, видимо, по праву своей должности, а может быть, по праву потерпевшего.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич. Говорят, вы меня искали.

— Здравствуйте. Уже выяснил без вас.

— А я был в Новгороде…

Директор похудел. Стало бледнее лицо. Чётче обозначились заливы залысин. Под глазами проступили серые мешки.

— Три дня ходил по городу, записывал, высматривал. Меня интересуют древние фрески. Кстати, одну фреску, правда неказистую, я отыскал в нашем монастыре. Знаете, что я делаю в выходные дни? Разбираю завал из обломков кирпичей у монастырской стены.

— Зачем?

— На стене могут быть фрески.

— Да вы фанатик.

— Охота пуще неволи, — улыбнулся директор. — За свой счёт ездил в Новгород.

— Ну как там «Детинец»?

— Не был, — вскинулся он. — Везде был, кроме ресторана.

Герман Степанович, видимо, пришёл беседовать о Новгороде. Пока этот разговор следователь мог себе позволить — не было инспектора.

— Какой величественный памятник «Тысячелетию России»…

— Стойте-стойте, — перебил Рябинин: говорить так говорить. — А фреску «Константин и Елена» видели, коли вы так интересуетесь фресками?

— Где она?

— Где она… Она рядом с памятником, в Софийском соборе.

— Я там полдня провёл, — обидчиво возразил директор.

Рябинин помнил: в его поездку толпа кольцом стояла вокруг памятника «Тысячелетию России», и никого не было у древнейшего шедевра — фрески «Константин и Елена». Память вернула туда, под просторные своды Софии…

Но директор хотел вести его маршрутом, которым, видимо, проследовал сам:

— Вот теперь и я побывал в храме на Ильине улице. Ах, какие фрески! Особенно голова этого…

— Пантократора, — подсказал Рябинин.

Герман Степанович зябко пожал плечами в жёлтой вельветовой куртке; в той самой, которая была на нём, когда осматривалось место происшествия. Рябинин любил подмечать человеческие привычки: в такую теплынь директор ёжился, как в стужу. Но это не от холода — от досады, что не может оказаться выше следователя в том деле, которое считает своим увлечением.

— Был в церкви Спаса на Нередице, — с затухающей энергией сообщил он. — Тоже есть фрески.

— А какого года эта церковь, знаете?

— Шестнадцатый век.

— Тысяча сто девяносто восьмой год. А знаете, как в этой церкви писали фрески? Бригада из десяти человек, за три с половиной месяца, по сырой штукатурке, пока не высохла.

Директор передёрнул плечами и полез за сигаретами. Рябинин знал, что сейчас ему не так нужен никотин, как минутная заминка.

— Икон много видел, в той же Софии, — наконец сказал он, рассеянно пуская дым в сторону двери.

— Обратили внимание на старообрядческий синодник? — обрадовался Рябинин возвращению в Софию.

— Маленькие книжицы? Я их не рассматривал.

— Какие на полях жуткие записи о старообрядцах… Замучен в Пустозере. Сожжён в Москве. Убиен в Новгороде…

— Там религиозные бабки толпились. Я их не люблю. Крестятся исступлённо.

Рябинин хотел возразить, что исступлённо молившаяся бабка ему понятнее, чем молодая современная женщина, исступлённо жаждущая товаров и комфорта. Бабка хоть помнит о смерти.

Но не возразил, потому что только догадывался, какому богу молится этот бледный, худеющий директор магазина в модной вельветовой куртке.

Герман Степанович молчал, напрягая нервные плечи: ему расхотелось говорить о Новгороде. А ведь он, пожалуй, ездил туда нарочно, чтобы, вернувшись, расквитаться со следователем за поражение на допросе. Неужели ездил для этого? И с собой ли у него пилка для ногтей?…

— Преступников не нашли? — спросил он скорее из вежливости.

— Нет, — бодро ответил Рябинин и добавил ещё бодрее: — Да куда они денутся?

— Мало ли куда… Убегут.

— Бессмысленно. Как, впрочем, и совершить преступление.

— Преступники ведь не философы, — заметил директор.

— Есть философия, которую должен знать каждый.

— Не укради?

— Нет, не упусти. Не упусти своей единожды данной жизни.

— Вот они своего и не упускают, — засмеялся Герман Степанович.

— Они упускают время. А ведь жизнь — это время. Зря вы не заглядывали в синодники. Я там вычитал верную и поэтичную мысль. Вот послушайте: «Время бо мимо течёт, и годы не стоят, и вся в небытие отходят и забвения глубинами покрываются».

— У вас завидная память, — восхитился директор и посмотрел на часы. — Мне пора. Звоните, если будут вопросы.

Назад Дальше