Тут Марти пренебрежительно фыркнул.
— Теперь это компания из торгового центра, торгующая одеждой для двадцатилетних с рельефным прессом.
— А документы по оружию? Они пропали? — спросил Боб.
— Нет. Раз уж ты спросил, они хранятся на складе в Резерфорде, Нью-Джерси. Полагаю, слишком ценные, чтобы просто выбросить, но недостаточно ценные, чтобы навести порядок, систематизировать и выставить на обозрение.
— Мы можем их увидеть?
— Мне довелось быть знакомым с Томом Браунером, который был последним управляющим этого места. Хоть он уже и не у дел из-за возраста, но всё ещё имеет некоторое влияние. Но, Джек, тут не будет так, что ты назовёшь клерку имя, а он всё добудет через десять минут. Там настоящая свалка: годы перепутаны, везде раскиданы накладные, половины переписки нет, так что найти Лона в этом месиве будет всё равно что Авгиевы конюшни расчистить.
— Ну, в своё время я богато говна перекопал, — ответил Суэггер.
— Вижу, что тебя обрадует возможность попробовать. Глядишь, получится. Ладно, завтра я позвоню Тому Браунеру и погляжу, что он скажет. Когда тронешься?
— Дату не назначай пока. Скоро. Скажем, в начале следующей недели. Резерфорд, Нью-Джерси… Когда вернусь — позвоню тебе.
— Может, давай заодно и ко мне…
— Нет, Нью-Джерси меня займёт как минимум на неделю, так что понадобится отдохнуть, поверь. Поглядеть кейс назначим где-то через пару недель.
— Отлично, — согласился Марти.
— Твоей идеей было ехать в Нью-Джерси? — спросил Ник в восьмом «Сиэттл Бест», на этот раз в Оук Клифе.
— Да. Но это само собой напрашивается. Всё равно пришлось бы туда лезть рано или поздно. Следовало бы думать, что Марти, имея связи с местной верхушкой, захочет сам там порыться, но он позволил мне лично и добровольно заниматься этим. Он хочет, чтобы я независимо от него убедился в подлинности кейса — что я и сделаю, если найду что-то убедительное в документах Эберкромби.
— С другой стороны, это привязывает тебя к месту и времени, а если тебя гонят в засаду — то там-то всё и случится. Джек Брофи выходит со склада, на него смотрят четыре пушки — и нет больше Джека Брофи.
— Конечно. Однако, я считаю, что ни у Ричарда, ни у Марти яиц не хватит, чтобы связаться с убийством. Не их делянка. Не думаю, что у них хватит духу держать такие вещи в уме, не выдавая при этом себя. Я бы заметил, что Марти потеет как свинья, а Ричард постоянно сглатывает, облизывается и не смотрит в глаза. Они не скроены для дел, которые заканчиваются по-тяжёлому.
— Может, они и не знают, потому что тот, кто дёргает за нитки, врёт им и рассказывает, что тут какая-то иная затея. Возможно, что они просто расходный материал для этого парня, который всё-таки борется за свою жизнь, своё наследство, репутацию семьи — если он тот, про кого ты думаешь и сделал то, что ты ему приписываешь.
— Но как мне не ехать? Если я тот, за кого себя выдаю, то я должен ехать, а иначе вся затея валится и мне только и остаётся, что сидеть и ждать, пока Хью найдёт меня.
— А мне что делать?
— Понятия не имею. Может, за удачу помолиться? Что скажешь?
— Ладно, давай-ка я предложу. Назначай приезд, а я в этот день организую команду из Нью-Йорка на стоянке. Без лишнего шума: в штатском, но с некоторыми признаками серьёзных исполнителей: плащи, скрывающие длинноствольное оружие, бронежилеты под плащами, проводки к динамикам в ушах, тактические очки, ботинки с берцами — всё в этом духе. Если там будут люди Хью, то последнее, что он захочет получить — так это перестрелку на парковке. Они немедленно исчезнут, так что никакой горячки не будет.
— Звучит отлично, — согласился Боб. — Ты сможешь такое дело оплатить?
— Всё будет в рамках расследования дела Джеймса Эптона и Сергея Бодонского. Пришить Бодонского недостаточно: следует понять, кто его нанял. Это законная правоохранительная процедура.
— Замечательно! Буду обязан, — порадовался Суэггер.
— Если возьмём заказчика, а он окажется серьёзной фигурой, может быть даже однажды почившим Хью Мичемом, то не понадобится заходить со стороны ДФК. Раз уж мы его упакуем, то будет возможность поискать улики и может случиться так, что оно само вылезет.
— Неплохо. Отличный окажется финиш карьеры. Твой — как там говорят? — замковый камень.
— Лишь бы не могильный.
Как и многие американцы, я не уверен, видел ли я Алека в реальном времени, то есть в прямом репортаже или же смотрел на произошедшее несколько минут назад в записи, прокручиваемой другими каналами. Думаю, что значения это не имеет.
Его краткое столкновение с прессой в пятницу вечером я пропустил по причине нахождения в бесславной неактивности, однако видел его в записи, когда нужно было чем-то занимать эфир, если ничего не происходило. Увиденное явило мне классического Алека: как обычно неряшливого, со спутанными волосами и фонарём под глазом, ничуть не уменьшившимся с того момента, как Алек заработал его чуть раньше от далласского полицейского. Угрюмый, как и всегда, а его рыскающие глаза излучали враждебность. Как только копы вытолкнули его в коридор, на них набросилась толпа репортёров-новостников, тыча ему в лицо микрофонами и выкрикивая вопросы. Засверкали вспышки, он отшатнулся и успел сказать лишь несколько слов перед тем, как копы поволокли его в здание департамента полиции.
«Я никого не убивал»— сказал он что-то в этом духе, и я полагаю, что для него так всё и было. Он понимал, что не он совершил смертельный выстрел. Сам я в тот момент ещё не думал о том, что происходило с ним там, наверху, но он должен был видеть момент попадания в голову президента и понять своим звериным умишком, что здесь идёт игра, в которой ему отведена роль подставного сосунка, что он стал чьей-то добычей и именно поэтому он убежал.
Поэтому-то меня и преследовали его слова, сказанные им, когда его уводили: «Я никого не убивал!» В этой горестной фразе слышалась очевидная уверенность. Он знал, что не убивал никого. Подразумевалось, что раз уж он попал в расставленные сети, то убийство далласского полицейского для него было чистой воды самозащитой, что и можно было услышать в его крике.
Наутро, после целительного безалкогольного сна я вернулся к телевизору. Похоже, что все телевизионщики были измотаны, работая всю бессонную ночь напролёт в погоне за свидетелями и слухами, продираясь через бюрократическое упрямство и страх за свои задницы, гонимые отовсюду откровенно недружелюбными далласскими полицейскими, получавшие окрики за медлительность из своих штаб-квартир и ещё более громкие окрики за ошибки. Что за жизнь… собаке не пожелал бы такой.
Борясь за ясность ума с помощью чашки кофе, заказанной в номер, я ощущал нарастающее кругом раздражение. Теперь мы находились в подвале полицейского участка, где готовились стать свидетелями перевода Алека из местного обезьянника в серьёзно укреплённое место. Для такой эпопеи был заказан броневик, в котором убить Алека можно было разве что базукой, а они даже в Техасе были нелегальны.
Однако, перевод задерживался, и назначенное время уже миновало. Почти всегда так случается, не так ли? Репортёры вяло слонялись вокруг уже около часа, а если кто-то и снимал сюжет, то исключительно ради заполнения времени банальностями вроде разговоров о новом времени перевода или объяснений, почему перевод запаздывает. Внезапно картинка сменилась на Вашингтон, где также ничего не происходило. Иной раз запускали старые сюжеты, чтобы мы не забывали, к чему это всё было — словно мы хоть когда-нибудь могли забыть об этом. Никто не пытался, да и не мог дистанцироваться от этих событий, а я смотрел лишь потому, что по всем каналам было одно и то же. Я решил принять душ и выйти прогуляться, найти ресторанчик, вернуться назад и, наверное, посмотреть футбол — НФЛ после долгих раздумий и перепалок решила не отменять свои запланированные матчи. А завтра мне предстояло улететь куда-нибудь под липовым именем, а уже оттуда вернуться в Вашингтон под настоящим, где меня ждало воссоединение с человеческой расой и моей семьёй.
Внезапно по чёрно-белой картинке с вялыми, мрачными репортёрами на экране телевизора словно прокатилась волна. Наш корреспондент — понятия не имею, кто это был — сообщил, что ведут Ли Харви Освальда, обвиняемого в убийстве полицейского Дж. Д. Типпита и единственного подозреваемого в убийстве Джона Ф. Кеннеди.
Почему я оживил в памяти этот эпизод? Ведь каждый, кто читает эти страницы, может и сам всё увидеть. Тут нет никакой новизны: сколько ни крути плёнку — всё будет тем же самым. А поскольку спецэффекты в кино стали слишком реалистичными, то невинная, почти бескровная смерть этого отталкивающего человека от пулевого ранения не станет ни для кого сколько-нибудь значимой. Но таков вид с точки зрения нашего комфортного настоящего, тогда же всё выглядело иначе: никто не знал, какое коленце выкинет и какой оборот примет наша огромная американская история. Никто не брался предсказывать этого: даже я, сотворивший непредсказуемое двумя днями ранее. Никто не имел представления, каким образом проявит себя мистер Бог-Из-Машины.
Я видел, как по обыкновению хмурый Алек вышел из двери в дальнем конце переполненной комнаты. Он был прикован наручниками к фигуре, словно сошедшей с карикатуры про старый запад — огромному ковбою в маленьком стетсоне, похожем на мой, только светлом (а у меня был серый) и в чём-то вроде «западного» костюма, очевидно, цвета хаки. Это был капитан Фриц из убойного отдела полиции Далласа, хотя на наш несведущий взгляд он выглядел квадратным воплощением справедливости техасского рейнджера. Он выделялся в море тёмных костюмов и подкрученных полей шляп, словно намереваясь представить лучшее, что было в Техасе потрясённому миру. Рядом с ним вальяжно, может быть, даже щеголевато вышагивал Алек. Ему позволили помыться и сменить одежду, так что теперь на нём был тёмный свитер поверх спортивной рубашки. Он сцепил руки перед собой и по какой-то причине лучился самодовольством, почти как в сцене «мистер де Милль, я готова к крупному плану!»[244]
Следует сказать, что качество передачи было выше всяких похвал. Можно было различить каждую деталь, линии были чёткими и ясными, глубина изображения удивляла. Не думаю, что когда-либо в своей жизни я видел нечто столь же отчётливое.
Алек не понял, что убило его. Его убил бог из машины, судьба, расплата. Тот тип Руби выскочил из ниоткуда и упёр короткоствольный гангстерский револьвер, весьма подходящий владельцу стрип-клуба, ему в бок. Не припоминаю вспышки, но шума было достаточно, чтобы создать новость.
Знаменитое фото служит плохую службу случившемуся. Оно неподвижно и тем самым искажает события. Вы видите капитана Фрица, отпрянувшего назад от неожиданности, Руби, согнувшегося подобно боксёру, доставляющему солидный хук в печень и Алека с зажмуренными глазами и раскрытым в крике боли ртом. На самом деле всё произошло чертовски быстро, словно человека накрыло прибойной волной: вот он здесь, а через мгновение ока его уже нет.
Затем — хаос, суматоха, водоворот людей, рассыпавшихся подальше при звуке выстрела. Алек, падая, потянул за собой капитана Фрица, а другие офицеры навалились на Руби и прижали его к полу. Если и прозвучал знаменитый крик «Джек, ты сукин сын!», то я, наверное, упустил его. Снова сев, я меланхолично досмотрел сцену до конца. С Алека сняли наручники, уложили на каталку и увезли, Руби же увели. Репортёры пытались понять, что к чему, спрашивая друг у друга, действительно ли случился такой неожиданный поворот сюжета, который они только что видели.
Момент убийства Ли Харви Освальда Джеком Руби на глазах у капитана Фрица
Я мельком глянул на бесцветное, невыразительное, скорее всего уже бездыханное лицо Алека в тот момент, когда его увозили и понял, что он уже не жилец. После таких ранений не выживают, уж я-то насмотрелся на последствия подобных выстрелов в кишки и знал, какие разрушения жизненно важных внутренних органов они причиняют.
Возможно, ваше мнение обо мне улучшится после того, как вы узнаете, что первым моим чувством насчёт его смерти была печаль. Ещё один человек в Америке погиб насильственной смертью — будто бы не я был организатором насильственной смерти того, кто погиб перед ним! Насилие словно уподобилось заразе. Посеешь ветер — пожнёшь бурю, и я поневоле задумался: когда ураган доберётся и до меня?
Я знал его и питал к нему отвращение, как и все. Но в то же время я понимал, что он, несмотря ни на что, был — как и все из нас — человеком. Заслужил ли он своей участи? Полагаю — да, Джек Руби тоже так думал, а спустя несколько дней я услышал, как мой старший сын сказал: «я рад, что до него добрались».
Алек был ничтожеством, дураком, неспособным ни на что, но всё же он был человеком и умер так же, как и слишком многие люди — внезапно, в страданиях и в одиночестве.
Посреди всех истеричных новостных репортажей до меня так и не добралась мысль, посетившая меня лишь ночью — нам снова несказанно повезло. Бесспорно, удача благоволит смелым. Теперь Алек никому ничего не скажет, так что не будет никаких сумасшедших историй о циничных красных шпионах, манипулировавших им и обдурившим его. Миф не разлетится дальше — вместо него полетели другие, конечно же, абсолютно неверные, дразнящие воображение десятилетиями. Не будут написаны книги — во всяком случае, книги о Красном Повелителе, не будут сняты фильмы и сериалы, все секреты Алека будут похоронены вместе с ним. Повествование сместится в сторону видения из «Чикагских секретов», бандита, щекотливо близкого к людям с дурной репутацией и женщинам с невероятно пышными причёсками, ресницами и сиськами. И знаете, что я подумал? Мне не интересен Джек Руби, и меня это вполне устраивает.
Кончину Алека я наблюдал в одиночестве, поскольку Лон и Джимми уже уехали ранним утром воскресенья, двадцать четвёртого числа. Я встретил Лона перед его отъездом, так что пересказал отчёт Джимми и передал ему винтовку, увидев, как Лон укладывает её детали в кейс. Выглядел он унылым и подавленным, так что не сказал многого. Проснувшийся Джимми тоже заглянул к нему в номер, они с Лоном обнялись. Затем Лон уехал, а Джимми вернулся в номер собирать вещи, поскольку его рейс был чуть позже. Я же остался ломать голову о развязке судьбы Освальда.
Джимми никогда не принимал всё так близко к сердцу, как Лон — для этого он был слишком профессионален. Тогда я ещё не знал, что через полгода Джимми будет мёртв. Другой мой коллега по Тайным службам подписал его сработать обычное дело — установить прослушку линии в одном из посольств Восточного блока в Канаде. Однако, его заметил конный полицейский, увидевший тень в переулке и приказал остановиться. Джимми знал, что ему нельзя попадаться и давать показания, поскольку это обеспокоило бы многих, так что он бросился бежать. Полицейский же выстрелил, и Джимми остался лежать мёртвым на оттавской улице. Гибель его охарактеризовали как «загадочную», поскольку было неясно, чего ради американскому бизнесмену было ошиваться в переулке за чехословацким посольством и почему он побежал от полицейского. Requiescat in pace,[245] добрый друг, надёжный оперативник и герой.
Что же касается Лона — я знал, что ещё долго не услышу о нём ничего, пока он не разберётся с кое-какими делами. Если вы, Опасные Люди, думаете: почему бы не избавиться от него, раз уж он единственный, кто знает? — это значит, что вы кино пересмотрели. Дело в том, что я никого не устраняю. Мне даже не нравится эвфемизм «устранить», используемый вместо «убить», поскольку он звучит как атрибут дешёвой выдумки. Я — убийца с моралью. Я могу убить лишь по политическим мотивам, но никак не по личным: устранить угрозу, заработать денег или избавиться от раздражения. Будь как будет, я всё приму. Если Лон съедет с катушек от осознания вины и признается — что ж: я пойму такое его решение, куда бы оно меня ни вывезло. Не стоит жизни мир, в котором нельзя верить тем, кого любишь. Так что я не видел Лона вплоть до 1993 года, когда он уже носил другое имя и жил под чужой личностью.
В отеле я оставался до понедельника, двадцать пятого числа. По иронии судьбы на этот день был назначен генерал Уокер. Я оставался несмотря даже на то, что хотел бы оказаться дома и помочь Пэг и мальчикам пройти через эмоциональное потрясение — пусть они и не подозревали, что я его и создал. Однако спешить было нельзя: я не хотел дать чьему-нибудь пытливейшему из пытливейших уму повода связать события в Далласе с моим приездом и отъездом, так что я подождал с возвращением, взяв выходной и вышел на работу так, словно если бы совмещал обычные рабочие дела с царящей кругом скорбью.
Поскольку это мемуары, а не автобиография, позвольте мне опустить детали утешения семьи, парализующее уныние в Тайных службах, печаль даже самого Корда Мейера и скорбный траур Вашингтона DC, длившиеся всю зиму вплоть до весны. Вы, без сомнения, знакомы с культовыми иллюстрациями той эпохи, мне же более других запомнился гарцующий Чёрный Джек, лошадь без всадника с вставленными задом наперёд в её стремена сапогами.[246] Будет прискорбнейшей правдой заявить, что я вместе со всеми скорбел по убитому мною человеку. Я не испытывал никакой радости за исключением единственного момента — когда в мой номер заявился Джимми и я понял, что мы справились. Но то была профессиональная гордость за мастерски проделанную работу, а не охотничье упоение кровью после убийства.
Чёрный Джек в ожидании выноса гроба с телом Кеннеди
Не стоило мне удивляться и тому, как после своей смерти Кеннеди, малообещающий президент на грани середняка и неудачника, практически безнадёжный в плане интеллектуального роста немедленно стал символом величия, а его срок в президентском кресле, прозванный «Камелотом», приобрёл в публичном воображении статус ярчайшего и блистательнейшего момента морального совершенства, звёздного обаяния, выразительной красоты и так далее. На середине четвёртого десятка лет мне едва доставало мудрости смиренно принимать подобный ход вещей, при котором ничто не зажигает сердца ярче, нежели милое кровавое мученичество — настоящее или вымышленное.