«Вот как все близко — даже, казалось бы, отдаленное! И как связано между собой!» — думала княгиня Ольга.
Войска Симеона подчинили Сербию. Но не только войной занимался неуемный царь. При нем славянская культура достигла небывалого расцвета. Столица Преслав была украшена с непомерной роскошью. О Золотой Круглой церкви ходили легенды: она имела мраморную колонну в два этажа, была облицована керамическими плитками и мозаиками. Рассказы обо всем этом княгиня Ольга жадно слушала, впитывала в себя…
Симеон не скупился и ставил монастыри, где монахи переписывали книги, переводили книги с греческого на славянский язык.
«И для нас эти книги!» — думала с радостью княгиня Ольга. Как грибы после хорошего обильного дождя, высыпало множество славянских писателей, и всех поддерживал архонт–василевс — царь Симеон…
В Константинополе его помнили вживе и до сих пор вспоминали. Как за три года до смерти Симеон подошел с войском к стенам столицы и встал у Влахернских ворот, требуя свидания с императором. Не знали, как и где устраивать встречу, и тогда выстроили в море особую площадку. Болгары осмотрели ее, чтобы не было засады или подвоха. У одних военачальников щиты и копья были золотые, у других — серебряные, у третьих — железные… Все это должно было произвести на ромеев сильное впечатление — и произвело;,.
Император с патриархом достали омофор Богородицы и отправились на свидание с василевсом болгар Симеоном.
Однако мир не был заключен: над площадкой появились два орла и разлетелись в разные стороны: один — во Фракию, другой — в глубь Византии.
Никто не знал, что делать с «безумным скифом» — славянином. И тогда на помощь пришел астролог и маг. Он сказал императору: «Статуя на площади над Капролофом — это есть образ Симеона, отруби ей голову — и он умрет. Император Роман велел отрубить голову статуи 27 мая 927 года, и в этот же день в Болгарии царь Симеон внезапно скончался. К радости всей Византии.
Княгиня Ольга не могла дознаться, была ли это действительно статуя Симеона, или маг «навел» на нее образ болгарского царя, чтобы уничтожить врага империи. Хотя дело было давнее, все боялись об этом говорить открыто — только шепотом и оглядываясь по сторонам: разумеется, княгиня Ольга об этом и словечком не обмолвилась с сыном Симеона — болгарским царем Петром. Он и заключил мир с Византией, и женился на внучке императора.
Княгиня вспомнила, что еще при жизни царь Симеон постриг в монахи старшего сына Михаила. Он был от первого брака. А от второго — сыновья Петр, Иоанн и… Имя его ускользало…
Уже осенью состоялось венчание Петра Симеоновича в Константинополе, и были подписаны условия мирного договора: Византия обязалась платить дань Болгарии, независимость болгарской патриархии, признанная еще при Симеоне, была подтверждена, императорская внучка выдана за царя Петра, а не за сына германского императора Отгона I…
Однако в Болгарии были недовольны царем Петром и его дядей, братом матери, которого приставил к Петру еще Симеон, видевший слабость характера сына.
«Но ему, очевидно, не на кого было положиться», — думала княгиня Ольга.
Петр уступил империи многие земли, завоеванные отцом. Все недовольные собрались вокруг брата Ивана, третьего сына царя Симеона. Но заговор был раскрыт, и наивный, мягкий Петр передал мятежного брата императору Византии, ожидая, что там «по–родственному» расправятся с его врагом. Но коварные ромеи не подумали этого делать; Ивана выгодно женили на богатой армянке и оставили среди придворных на тот случай, если Петр чем‑нибудь прогневает византийцев. Лучшего оружия против себя Петр не мог никому предоставить. Мятежный брат, имеющий права на болгарский престол…
Заговорщики обратились к постриженному в монахи еще Симеоном старшему брату Петра — Михаилу. Тот оставил монастырь и начал собирать войско. Внезапная смерть настигла его неожиданно, и нельзя было понять, отчего она наступила. Может быть, присланное через кого‑то «ромейское» зелье.
Имя еще одного брата царя Петра княгиня все никак не могла припомнить, продолжая размышлять о происходящем. «Он никогда не претендовал на престол… И что делать ему на Руси? Зачем он здесь?»
Князь Игорь ходил в свои походы на Константинополь, когда в Болгарии правил царь Петр… И он предупредил императора, что «идет Русь в 10 тысяч судов». Эти походы помнят в Царьграде… В первый приезд ей указали на два маяка Фарос. В длинной цепи сигнальных маяков, идущих от владений империи в Малой Азии и предупреждавших о вторжении врагов, последним был маяк Фарос, что стоял около царской гавани, неподалеку от Большого императорского дворца в Константинополе. Другой же маяк с таким же именем стоял у входа в Босфор из Мраморного моря… Видимо, здесь корабли князя Игоря и потерпели поражение… Маяк стоял на высоком скалистом берегу… О русские, бойтесь Фароса! Не подходите к нему! Княгиня Ольга ненавидела это слово… Многие корабли русских были тогда сожжены… Этот маяк указывал дорогу «плывущим ночью», но русским он указал дорогу к гибели…
Беседуя с болгарским царем Петром, княгиня Ольга даже мысленно не винила его в прошлом. Будучи родственником византийского императора, он не мог не предупредить его о движении русских судов…
Бедный! Он во всем советовался с ним, почитая великим другом и не ведая о том, что это был настоящий коварный враг. Все советы, что давал император болгарскому царю Петру, шли во зло…
Все это проплыло в голове княгини Ольги как видения давно ушедшей жизни…
— Нянька, как зовут царского брата? — наконец спросила она.
— Бонном. Бояном, — повторила нянька.
— Да, да, конечно ей ведь и в Царьграде называли это имя… Но помнится, что о нем шла дурная слава — будто занимается он магией и способен к оборотничеству: может стать волком, а потом из волка опять вернуться в человека. «По–нашему, это волхв, — подумала тогда княгиня Ольга. — Значит, сын царя Симеона — не христианин».
— A поп при нем чудной, поп да не поп, — сказала нянька. — А царский брат все на гуслях играет и песни поет…
Княгиня Ольга вдруг будто почуяла острые ароматы цветов в царьградском императорском саду. Упоительный запах роз. Белые и розовые олеандры. Синяя гладь морского залива. Русские ладьи на ней… Давно это было… Давно…
Она поняла, что должна вспомнить, о какой ереси толковал ей в Византии болгарский царь Петр. Он ведь еще жив, но, видимо, братья не общаются. А славянское имя его деда Бориса–Михаила было Боривой, вспомнила она. И еще при дворе говорили, что какой‑то живописец так изобразил картину Страшного суда, что тот немедленно крестился…
— Нянька, хочу еще твоей похлебки! — сказала княгиня Ольга и села на ложе.
Нянька налила ей осетрово–рачьей похлебки, и когда княгиня Ольга вернула ей пустую утицу, та сказала:
— Этот Боян все посматривает на Малушу… Она от него и сбегает, по–моему, а не от болгарки Млады… Глаза у него страшные, горящие, правда, как у волка… Увидит ее — сразу песню запевает… Я бы тоже убежала от такого… — добавила нянька. — Так и ходит, так и смотрит, так и поет…
«Все это мне для того, чтобы я не убивалась по Порсенне, — сказала себе княгиня Ольга. — Боль выбивается новой болью. А если и та и другая невыносимы? Тогда наступает конец. Надо скорее вставать на нога…»
Примечание автора
О том, что сын болгарского царя Симеона (правил в 893–927 годы) Боян, брат болгарского царя Петра (правил в 927–969 годы), занимался магией и оборотничеством, нам известно, от посла германского императора при константинопольском дворе Лиутпранди. В народной молве Боян слыл оборотнем.
«Слово о полку Игореве» начинается со слов о «вещем Бояне», знаменитом певце:
Боян бо вещий, аще кому хотяще песнь творити,
То растекашется мыслию по древу, серым волком,
По земли, шизым орлом под облакы.
Помняшет бо, рече, первых времен усобице —
Боян же, братие, не 10 соколов на стадо лебедей
Пущаще, но свой вещия персты на живая струна
Вскладаше, они же сами князем славу рокотаху.
Почнем же, братие, повесть сию от старого Владимера.
«Старый Владимир» — это сын князя Святослава и Малуши, внук княгини Ольги и князя Игоря.
Вполне возможен приезд Бояна Симеоновича на Русь с книгами из знаменитой библиотеки отца — царя Симеона. После внезапной смерти царя Симеона (27 мая 927 года) библиотека его пропала, а потом многие книги из нее объявились на Руси. Тайна эта до сих пор тревожит воображение историков.
Такой знаток древнерусской литературы, как академик Д. С. Лихачев, отстаивал гипотезу, что «старый Владимир» — это именно Владимир Креститель, Владимир Красное Солнышко русских былин, а не Владимир Мономах, его правнук.
«Слово о полку Игореве» написано около 1187 года, спустя 170 лет после смерти «старого Владимира» в 1015 году, но память о «вещем Бояне» сохранялась в преданиях.
Глава 25
Старая русская глаголица
Любимым изречением княгини Ольги было: «Земного не сведал о небесном пытаеши». Еще никогда оно ее не подвело. Иногда себе говорила: «Земного не сведая, о небесном глаголаши».
Так сокрушала в себе гордыню.
Ослабевшая после болезни, княгиня–Ольга не сразу догадалась, что нянькины слова о мрачных глазах болгарского царевича Бояна и его заглядываниях на Малушу были более всего вызваны просьбами ее и желанием уехать из Киева до возвращения князя Святослава. Зная привязанность к себе княгини, Малуша надеялась на ее твердость воли и бесстрашие. На ее самовольство, наконец. Однако княгиня Ольга знала, что Святослав любил Малушу, и не могла помыслить, чтобы позволить ей поступить против повеления князя. Только с разрешения Святослава Малуша могла уехать в свое село… «Нет, нет и нет», — сказала себе княгиня Ольга, которую удивляла решимость молодой женщины удалиться от мужа, от близких, от своего дома в столь трудное для себя время.
— Нянька, тебя Малуша просила повлиять на меня? — спросила она.
— Просила, просила, голубонька моя… — засмеялась нянька и тут же вздохнула: — Нелегко ей, ой, нелегко…
И будто отвечая на непроизнесенный вопрос княгини Ольги, нянька продолжила негромко:
— Малуша — разумная и знает, что дитя следует носить в тишине и покое, а тут — какой покой?.. Боян рыщет, где бы ему столкнуться с Малушей… Болгарка Млада все хохочет и хохочет, скачет, словно коза по горкам… От Бояна укрывайся, от хохота Млады скрывайся, за Святославом гляди, куда пошел и что сказал… Сильная Малуша выбрала тишину… В Малушине речка, и холмы и вербы… Неспокойно стало у нас, княгинюшка…
Это княгиня Ольга и сама понимала, чувствуя, что неспокойствие стало одолевать весь дом, и не только терем, но… И… может быть, и Киев? После смерти Порсенны у нее будто прервались тесные связи с жизнью, она даже не подозревала, как много значил в ее жизни этруск. Его беззаветная любовь к ней и Святославу, в которой она не сомневалась, служили для нее тем уголком, где душа отдыхает от тревог и беспокойств — это было надежно.
Покой, покой! Его захотела Малуша. И можно ее понять: после всего «пережитого из‑за Марины добавилась еще неясность (или даже только подозрение на эту неясность) с болгаркой — все это могло лишить последних сил… А они так нужны, нужны, даже если родится внучка или внучек, а не та светозарная звезда, обещанная Анозой–Фаридом.
— У Малуши есть голова! — сказала нянька. — Она знает, что бороться с любой женщиной ей можно только после родов. И чем успешнее они будут, тем легче ей станет потом… Если же неудача… Нельзя и подумать о горе…
— Малуше не придется ни с кем бороться, — вяло отозвалась княгиня Ольга, — Святослав ее любит…
— И–и-и, княгинюшка! Отлюбил — разлюбил, перелюбил… Любит и кот мышку… Прости меня… Устала Малуша, пусть едет.
— Нет, нянька, одна я ее отпустить не могу, хотя знаю, как надорвалась Малуша во время моей болезни… Нужно дождаться Святослава… Скажи лучше, как она — лежит?
— Лежит, лежит, говорит, что поворачивается внутри…
— Теперь я пойду за ней смотреть, как она меня лелеяла, — сказала княгиня Ольга, и слезы показались у нее на глазах…
— А что я скажу князю Святославу? — сурово спросила нянька. — И тебе вставать рано, и ей полежать не вредно… Жалко, Гелоны нет…
— У нас — что? Никого нет? Ни княгинь? Ни боярышень? Ни холопок? Мы одни в мире? — спросила княгиня Ольга будто саму себя.
—Никого, никого… — как эхом ответила нянька. — Когда плохо, на помощь звать не следует — только кто сам придет.
— А если никто не придет, тогда — как?
— Тогда одним вылезать… — проворчала нянька.
Она подала княгине свернутый лист пергамента.
— Это тебе твой звездочет прислал. Ловил меня, ловил, будто Боян — Малушу, и кланялся, чтобы тебе переслать послание.
Ольга усмехнулась и развернула лист, густо усыпанный чертами и резами древней славянской азбуки, как называли ее в народе.
— Удивительно! — сказала княгиня, — Аноза–Фарид выучил и древние наши письмена, которым у нас всех детишек измлада учили.
Начала читать и засмеялась: настолько длинно, пышно и витиевато Аноза–Фарид желал ей скорейшего выздоровления для блага всех подданных. Он сообщал, что закончил перевод «Авесты», которая близка, понятна, известна всем славянам и русским и должна быть ими припомнена. Это слово показалось княгине Ольге забавным; она попыталась заменить его, но не сумела: вспомнить — припомнить — запомнить, но да, наверное, припомнена… Знали — давно, вести помнили, забыли, теперь и припомнить пора. А — что? «Вести» — «Авесту»… Прошлое!
«Почему же глаголицей? — не переставала спрашивать себя княгиня Ольга, — ведь это намного труднее, греческая азбука, устроенная вероучителем Константином–Кириллом, проще, к ней все привыкли уже давно, хотя языческие жрецы предпочитают древнее письмо…
Греческую азбуку — кириллицу — Константин–Кирилл для славян управил, она много легче древней нашей… Но зачем же все‑таки это послание?
Княгиня Ольга разобрала все и улыбнулась: «Был маг и астролог, звездочет, а стал, как Порсенна. «Авесту» уже перевел, теперь берется за «Веды» индийские… Пишет, что это тоже прошлое русского народа. Откуда же столько прошлого? Уверяет, что мы очень древний народ… А спешит поделиться тем, что понял, откуда в наших сказках герой — Иван Дурак… Смешно!»
Княгиня Ольга обратилась к няньке:
— Звездочет пишет, что Иван Дурак в наших сказках потому всех побеждает, что это индийский мудрец Дурвас, они ведет себя как особый умный, хотя будто без обычного ума… Он, Аноза–Фарид, понял это — и теперь решил перевести «Веды»…
Нянька нацедила в чашку из кувшина зеленого, словно смарагд[235] в перстне княгини Ольги, напитка, пахнущего хвоей, малиной, крапивой и еще непонятно чем.
Княгиня Ольга поморщилась:
— Надоели твои волшебные снадобья!
— Ишь как заговорила! — сказала нянька недовольно. — Неужто в забытье снова не хочешь?
— Нет, не хочу! Не сердись, — и в голосе княгини Ольги зазвучала настоящая ласка.
— А я думала—про дело какое пишет, а он — глупости… — проворчала нянька.
— Нам — глупости, а звездочету — дело, — ответила княгиня Ольга. — Не знала, что они читают сказки… Этот индийский мудрец Дурвас был так раздражителен и непочтителен с богами, как наш Иван Дурак со всеми, что некоторых даже лишил бессмертия. Тогда они собрались с демонами, вырвали гору, стали пахтать океан, сбили молоко, потом из молока масло, как простые холопки, — и получили напиток бессмертия и сильнейшее в мире зелье… Вот что пишет мне Аноза–Фарид.
А вот с этого пахтанья молока, чтобы масло получилось, и пошла в мире Масленица — и у нас, и у индийцев, и у всех народов… Вот‑де как дело было… Но что мне до этого? Мне бы с невестками управиться!
— Однако Дурак–Дурвас — любопытно… Жаль, Порсенны нет, он бы все растолковал….Аноза пишет, что когда сбивали сначала молоко, а потом масло, то из воды вышел бог врачевания и держал в руке кубок–кумбх… Вот с той поры и пошли у нас кубышки, а в них и напитки и гривны. Ты же, нянька, сейчас отпаиваешь меня из такой кубышки…
— Почтенный человек, в звезды смотрит, а занят… — Нянька покачала головой.
Княгиня Ольга молчала, заново перечитывая строчки Анозы–Фарида. Она подумала: «Какой яркий след оставил после себя Порсенна, все теперь оборачиваются на прошлое, все туда погрузились… И Анозе уже мало «Авесты», он занят теперь общим нашим родством: скифы — славяне — авестийцы — индийцы… Авестийцы — «Авеста», индийцы — «Веды»… Славяне же знали ВЕСТИ, ВЕДАЛИ их…
Аноза–Фарид мечтает отыскать общую родину — землю, где жили все вместе, пока не ушли на юг: на берега Меотиды и Понта Эвксинского… И опять эта таинственная неведомая Биармия…»
Примечание автора
Где располагалась богатая и неведомая Биармия, до сих пор точно не установлено и современной наукой.
В английском памятнике конца IX века «Орозии короля Альфреда» приведены слова норманского путешественника Оттара о том, как он плыл из Северной Норвегии в Белое море. Он повернул на юг и пять дней не терял из виду берега. Путешественник упоминает о большой реке, которая «вела внутрь земли» — это уже была Биармия и заселена бьярмами (биармами). Куда приплыл Оттар? Одни считают, что это была Кандалакшская губа Белого моря и река Варзуга, впадающая в нее. Другие думают, что путешественник встретился с биармами на берегу Северной Двины, а сама Биармия простиралась от Северной Двины и Белого моря до Печоры и Камы, а может быть, и Ярославля.