«Но как опознать в этой жизни святого, найти его, дать ему приют, чтобы он помог потом стереть все твои грехи?» — подумала княгиня Ольга, размышляя о судьбе Феодоры Царьградской.
Толпы горожан на коленях у домика Феодоры, где и после ее смерти доживал свои дни благостный старец, были удивительны.
— Только христиане думают о своих грехах, язычники же о них и не помышляют! Для христиан мытарства страшны, для не верящих в Святую Троицу их не существует! — шептались горожане, обсуждая видения ученика святого Василия Григория.
Девятнадцатым мытарством было Идолослужение языческим богам и всякие ереси, но и в этом Феодора была неповинна, так же как пропустили ее бесы у двадцатого мытарства — Немилосердия и Жестокости. Мало кто из людей может миновать это мытарство: у бесов тщательно записаны все поступки суровые, в которых проявилась ненависть к ближнему, в них Феодора тоже была неповинна, и ангелы радостно провели святую через Небесные врата. Ликующие ангелы встретили ее и повели к Престолу Божию. Спустились два облака с Престолом Божиим.
Феодора сказала Григорию, и он дословно записал ее слова: «Все там находится такое, что невозможно ни понять, ни объяснить; ум омрачается недоумением, и память исчезает, и я забыла, где я нахожусь». Она поклонилась невидимому Богу, и голос сказал, чтобы ей показали все души праведных и грешных, а потом дали покой, где укажет угодник Божий Василий. Когда ей все показали ангелы, то один из них сказал: «На земле есть обычай: оставшиеся в живых творят память по умершим в сороковой день — тебя на земле вспоминает святой Василий сегодня».
Закончив повествование, святая Феодора сказала Григорию, что теперь, после 40 дней разлучения ее души с телом, она находится в месте, уготованном для святого Василия.
Феодора повела Григория в сад — прекрасный и необычный, во дворец на трапезу, сказала, что все здесь неземное и отличается от земного.
Простившись с Феодорой, Григорий проснулся и долго не мог понять, действительно ли он был в гостях у Феодоры и не наваждение ли все им увиденное. Однако святой Василий подтвердил, что ученик был на Небе, и рассказал ему все, что тот видел там и слышал.
Сшитые воловьими жилами листы пергамента с переписанным для нее рассказом Григория Ольга всегда держала под рукой.
Григорий, тот, что посещал Феодору в обители святого Василия, привиделся ей в облике ныне уже покойного священника Григория, с которым она и была тогда в Византии. Уже несколько лет прошло, как отец Григорий отправился в Корсунь (Херсонес), занемог там лихорадкой и скончался…
Ночами, когда она металась в жару, ей являлись все эти мытарства, ее томило, что она не может припомнить всех их по порядку, а иногда казалось, что она уже летит по небесам, и беспокойство сжимало сердце, минует ли она бесовские заставы, мытарства.
«Жаль, что нельзя поведать няньке о мытарствах воздушных, что встретила на своем пути после смерти преподобная Феодора и которых нам всем не миновать», — подумала княгиня Ольга, с любовью разглядывая ее старое лицо в морщинах.
Она протянула руку за пергаментом, чтобы отыскать в нем то, что ночами ускользало от нее: вот первые шесть мытарств она помнила всегда, а дальше вечно путалась…
Нянька погладила ее по руке:
— Исхудала ты… Ну ничего, теперь уже лихое все отошло…
— Нянька, рассказывай мне все, — сказала княгиня Ольга. — Здесь ли Аноза?
— Не ушел твой звездочет, сказал — ты не велела… — усмехнулась нянька.
— Это правда, — ответила княгиня Ольга. — А Гелона твоя ушла?
— Ушла, ушла невесть куда и зачем. — Нянька поправила платок.
— А Марина? — произнесла княгиня Ольга, не отрывая глаз от пергамента. И вдруг почувствовала, как старуха напряглась, хотела встать, но осталась на месте.
Наступило молчание.
— Что же ты не отвечаешь, нянька? — спросила княгиня Ольга, все еще держа в руках пергамент с описанием воздушных мытарств Феодоры Царьградской[233].
— Похитили Марину, — наконец выдавила из себя нянька.
— Ты что?.. Была в жару я, а бредишь ты… Кто похитил?!
— Марину похитил черниговский князь и увез к себе…
— Ты что?! — княгиня Ольга так резко села на ложе, что у нее закружилась голова.
— Святослав знает? — только и смогла она выговорить.
— Святослава нет в Киеве, — ответила нянька. — Из всей стражи, посланной с Мариной на Старуху, вернулся один гонец, ему удалось ускользнуть, всех остальных также увезли в Чернигов…
— Я вспоминаю, что у черниговского князя недавно умерла жена, но не знаю, сколько у него жен и наложниц… — Княгиня Ольга опустилась на подушки, ей стало трудно дышать.
— Дети? — тихо выдохнула она.
— Дети здоровы и очень скучают по тебе, все справляются о бабоньке, — улыбнулась нянька. — Хорошие ребятки…
— Какое несчастье! Какое несчастье! — повторила княгиня. Ей сразу показалось, что те силы, с которыми она сегодня начала день, сразу истаяли, как последние льдинки в талой весенней воде… По краям вода съедает… По краям…
— Что же делать, нянька? — почти жалобно спросила старуху княгиня Ольга.
— Ох, не будет от нее добра, как и не было, — ответила та.
— Я знаю черниговского князя Година, он высокий, красивый… Кажется, с синими глазами?.. Зачем ему Марина? Синие или серые у него глаза? Он моложе ее…
— И–и-и, княгинюшка, что нам до его глаз… А вот слава о Маринке, как о колдунье–травознайке, дошла и до него… Так люди болтают…
— Как будто в Чернигове нет своих колдуний и своих травознаев… Ведь оттуда всегда привозят разрыв–траву… Сказывают, там один какой‑то боярин всегда в Иванову ночь идет траву косить — где у него коса переломится, там и разрыв–трава растет… Тот, что уверяет всех: он‑де из старинного рода жрецов Ярилы — боярин, ему Ярила и посылает разрыв–траву…
Жрецы Ярилы — бояры, может быть, и правда, давняя, нам уже неведомая…
— Кроме разрыв–травы, княгинюшка, еще много других; трав, — сказала нянька сухо. Ей показалось, что княгиня Ольга опять выгораживает Марину.
— Ты, нянька, права… Колдовства Марины очень шумели, и все же… — сказала княгиня Ольга. — Как разгневается Святослав!
— В Чернигове река Стрижень и святилище Стрибога… И на Болдиных горах святилища, святилища… Отовсюду едут на поклонение… Толпы идут… что там делать Марине? — У княгини Ольги опять закружилась голова, и силы оставляли ее.
— Еще — что? — неожиданно для себя сказала княгиня Ольга. — Говори — сразу…
— Нюх твой, княгинюшка, и болезнь не притупила, — ответила нянька. — А я‑то все ладила, хоть повременить… Не все–все на твою бедную головушку вываливать…
Княгиня Ольга отложила пергамент в сторону и закрыла глаза.
— Говори, нянька, — сказала она, — лучше все сразу.
Нянька уселась поближе к ложу и вдруг вскинулась:
— А где же накидка твоя соболевая? Не вижу ее… тебе бы сейчас прикрыться…
— Марине отдала, когда прощалась с нею, — ответила княгиня Ольга, не открывая глаз. —Зажги, нянька, свечу.
— Зажгу, зажгу, хоть и светло, — проворчала нянька. — Аноза твой тоже все огонь жгет, а толк‑то какой?
— Такой толк, нянька, что воск — вещь самая чистая, собран он со множества прекрасных цветов, это наш светильник, его с небес видно, — ответила княгиня Ольга.
— Может с твоих небес видно, а на земле толку от этого огня мало… Вот Малуша задумала уехать в свое село Малшино, сказала, как ты оправишься, так и поедет она, —сурово сказала старуха.
— Что же ты молчишь?! — вскинулась княгиня Ольга.
— Да не знаешь, что наперед ставить, что позади засунуть, — отрезала нянька. — И Порсенну похоронили, и Маринку похитили, да вот еще с Малушей нездорово… Люди Святослава все сундуки с книгами таскают, уж не знаю, сколько их и привезли, поп какой‑то около них бегает да девка чернявая, болгарка, все хохочет тут…
— Как кличут ее? — спросила княгиня Ольга, не отрывая глаз от пламени свечи: оно трепетало, будто в опочивальне гулял ветерок, а окно было закрыто. — И какой может быть поп со Святославом? — устало спросила княгиня Ольга.
— Вот и мы все удивляемся, — рассудительно сказала нянька, — а девку Младой кличут, молода совсем, под имя свое…
Нянька сняла с глиняного горшка многослойную стеганую покрышку, которая укутывала его, и приятный запах какого‑то вкусного варева легким паром поднялся над горшком. Нянька ловко зачерпнула оттуда глиняной утицей, обтерла донце ее мягкой тряпицей и поднесла к губам княгини Ольги.
Та зажмурила глаза от горячего пара, поднимавшегося из утицы:
— Что это, нянька?
— Пей, пей, голубонька моя, да не спрашивай, а то половина силы утечет… Скажу только, что тут осетр варился, и раки толченые, и травы росные — по росе собранные… Пей! Глоточек хлебнешь — и силушка в тебя вольется… Лихорадка–лихоманка тебя истрепала. Настоящая трясовица была… Я тебя только купальскими травами и отпоила…
Та зажмурила глаза от горячего пара, поднимавшегося из утицы:
— Что это, нянька?
— Пей, пей, голубонька моя, да не спрашивай, а то половина силы утечет… Скажу только, что тут осетр варился, и раки толченые, и травы росные — по росе собранные… Пей! Глоточек хлебнешь — и силушка в тебя вольется… Лихорадка–лихоманка тебя истрепала. Настоящая трясовица была… Я тебя только купальскими травами и отпоила…
Княгиня Ольга засмеялась:
— Какими купальскими! Ты меня горькой полынью поила… Я даже в жару чувствовала эту горечь!
— Так без полыни и выздороветь нельзя, — вздохнула нянька, — ты уж меня прости…
— А взвар твой вкусный. — Ольга вытерла капли пота, проступившие на лбу. Она наконец‑то вспомнила, что ускользало все время: Порсенна говорил ей о воеводе Святослава — Свенельде.
— Нянька, где Свенельд? — спросила княгиня.
Старуха, как всегда, поняла то, о чем княгиня не спросила, но что волновало ее глубже всего.
— Святослав очень тревожился о твоей болезни, ругал Валега — зачем все пропустил, и даже услал его куда‑то… А Свенельду — где быть? Он с князем Святославом, ушли в короткий совсем поход, князь сказал мне, что вернется скоро/потому что боится за тебя…
Вот это княгиня Ольга и хотела больше всего услышать, это было самым сильным лекарством… Любовь сына… Какая полынь? Какие купальские травы? Опять ведь: любит — не любит, вечная женская — горче полыни — боль…
— Уж не в Чернигов ли они снарядились? — спросила княгиня няньку оттого, что ей захотелось, как девочке, утешения. Чтобы погладили по голове и успокоили: «Нет, нет, не бойся!»
Сердце‑то дрожит…
Нянька ничего не ответила про Чернигов и Свенельда, будто княгиня его не упоминала. Она приняла пустую утицу из рук княгини Ольги:
— Силенок нет больше похлебать?
— Погоди, нянька, сразу не могу… Говори еще что…
Нянька отошла от постели и села на дальнюю лавку.
— Нужно велеть, чтобы соболей тебе принесли, тебе без них не положено. Да и здравие от них пышет, как сороком‑то укроешься… А еще привез Святослав царя болгарского брата, он‑де хочет жить на Руси, вот они со Свенельдом и поехали вотчину ему показать, — сказала нянька, глядя в сторону.
— И какой же он — этот брат? — спросила спокойно княгиня Ольга, хотя внутри ее опять что‑то оборвалось. — Знала я, видела болгарского царя Петра, когда в Царьграде гостевала. При дворе над ним подсмеивались, говорили, что он больше молиться годится, чем царством своим управлять, прост‑де умом и доверчив душой, на внучке императора Марии женат, она все к родным в Царьград наведывалась, а царство‑то свое не любила. А царь Петр доверчиво так византийцев роднею считал, по жене… А греки‑то коварные, как Порсенна говорил… Греки или ромеи — еще он их называл…
«Значит, этот поп при царском брате, тогда понятно», — подумала про себя княгиня Ольга.
Ей припомнились живо олеандры в императорском саду Константинополя и озабоченный болгарский царь Петр: он все толковал о какой‑то «ереси», поразившей его царство, и не слушал своих собеседников, которые не могли вникнуть в его опасения. Болгария была сильным славянским царством, Византия–империя платила ей дань, а язык Руси и болгар был один, и Петр и княгиня Ольга живо вели беседы.
Все это вспомнилось сейчас: да, да, у царя Петра были братья… Говорили тогда, что его отец — великий Симеон, добившийся для Болгарии государственного могущества, победив Византию, во многих войнах, имел несколько сыновей, и Петра поставил править, минуя старших. Но когда княгиня Ольга встретилась с ним в Константинополе, царь Петр уже справился с мятежными братьями, которые устраивали против него заговоры… Княгиня Ольга с вниманием слушала тогда, что относилось к этой славянской державе, сумевшей одолеть Византию. Ее занимало также все, что она могла узнать о том, как Болгария приняла христианство сто лет назад. «Силой приняла, силой!» — сказала она себе. При отце великого Симеона — князе Борисе–Михаиле. Болгарский князь Борис[234] крестился в столице Плиске, и император Михаил Ш был его крестным отцом, потому что не хотел, чтобы болгарские земли ушли под власть Рима, куда уже стал обращаться Борис. Крестился тайно, потому что боялся возмущения подданных. И не зря боялся. Вельможи — в Болгарии они назывались боляре — устроили мятеж. Князь Борис бесстрашно вышел к ним, сумел их обуздать. А потом… Потом он казнил 52 знатных рода — от стариков до младенцев, 52 рода, участвовавших в заговоре против князя…
Именно князь Борис покрестил потом и весь болгарский народ. И теперь это была христианская держава, сильная и могучая.
«Нет, не буду крестить силой!» — сказала себе тогда княгиня Ольга.
Князь Борис принял учеников великих славянских просветителей Константина–Кирилла и Мефодия, изгнанных из Великой Моравии, когда ее захватили немцы. Кирилл уже давно скончался в Риме и там был похоронен, говорили, что ему поднесли яду. На Мефодия были гонения, держали его в цепях, в тюрьме. Так в Болгарии занялся расцвет славянской письменной культуры.
Видимо, князь Борис–Михаил стал действительно христианином, потому что оставил власть и ушел в монастырь, поставив правителем страны своего старшего сына Владимира–Росату… Казнь мятежных бояр произвела такое впечатление, что многие, даже прежде крестившиеся, вернулись к старой вере, отказавшись от нового учения.
Ученики Кирилла и Мефодия (сам Мефодий скончался в 885 году) при князе Борисе устраивали по всей стране училища, обучали тысячи детей новой славянской грамоте, переписывали книги, готовили болгарских священников для христианских церквей, но князь Борис отрекся от престола. Новый же князь — Владимир — решил вернуть Болгарию к Вере предков. По его приказу стали закрывать храмы, изгонять священников, преследовать христиан.
«Вот это даже страшнее, чем быть еще несколько лет…» — подумала тогда княгиня Ольга. Она знала, что нужно, нужно привести народ к Христу, но Русь была много больше Болгарии.
Однако князь Борис–Михаил не сдался. Он вышел из монастыря, низложил старшего сына. По приказу отца его Ослепили и заключили в тюрьму. Князь Борис созвал народное собрание и объявил, что трон передает младшему сыну Симеону, а столицу переводит из выстроенного среди степей города Плиски в новый город Преслав, чтобы ничто не напоминало болгарам о попытке неудачника–сына вернуться на прежний путь.
Симеон несколько лет прожил и учился в Византии, в знаменитой константинопольской школе Магнавре, был образованным и талантливым писателем.
При дворе говорили, что Бориса постигло со старшим сыном поражение потому‑де, что он, приняв крещение при патриархе Фотии, обратился за церковным устроением к папе римскому.
Царь Петр сказал тогда княгине Ольге, что дед его князь Борис сделал это поначалу, чтобы не зависеть от Византии, как младший от старшего, чтобы быть свободным от нее.
И эти слова тогда заприметила в беседе княгиня Ольга…
Более трех лет посланцы римского папы действовали в Болгарии и поставили под вопрос саму законность греческого крещения, миропомазание сочли недействительным. Они заново миропомазали и Бориса, и всех христиан своим мирро. Борис же добивался своей архиепископии, и когда римский папа назначил в Болгарию неизвестного ему человека, князь Борис отослал его обратно в Рим и вновь вернулся в Константинополь. В это время уже произошел первый разрыв церквей, и патриарха Фотия предали анафеме на соборе в Риме в 863 году. Князь Борис изгнал римских прелатов из страны, которая фактически получила самостоятельное церковное управление.
«Какая борьба, какая тяжелая борьба!» — думала княгиня Ольга, слушая рассказы царя Петра. Можно даже было сказать, что они почти подружились. Придворные, которым было поручено наблюдение и прием гостей, явно косились, видя княгиню Ольгу и царя Петра, беседующих друг с другом.
— Вы очень любили вашего отца? — спросила как‑то неожиданно для себя самой княгиня Ольга, и царь Петр ответил сразу: — Очень!
и Княгиня Ольга знала, что царь Симеон был замечательным полководцем и несколько раз нанес Византии сильнейшие поражения. В 913 году он начал войну с империей, которую уже не кончил до самой смерти в 927 году. Князь Борис–Михаил имел титул «от Бога архонт». Но Симеон решил занять византийский трон и стать во главе общей, греко–болгарской империи. В Константинополе говорили, что «Симеоном овладело скифское безумие». Вскоре Симеон получил титул василевса (императора) Болгарии и согласие на брак дочери с малолетним тогда Константином VII Багрянородным, во дворце которого они теперь и встречались. Но это не осуществилось…
«Вот как все близко — даже, казалось бы, отдаленное! И как связано между собой!» — думала княгиня Ольга.