— Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив — это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее… Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их…
— О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
— Дурак ты, и больше ничего! это богиня… я молился бы на нее на коленях.
— Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
— Этого не может быть, не было и никогда не будет.
— Никогда?
— Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
— Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь… Постой, вот отличный способ убедиться… Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
— Согласен.
— И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
— А я говорю — одна.
Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
— Идет! — сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.
— Подсади, — приказал Шацкий.
Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг — броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: «Merci, monsieur», — он снял с головы шапку и низко поклонился.
Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.
— Миша, я умираю, — произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.
— Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.
— Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.
— Да, она честная женщина, — сказал серьезно Шацкий, — и она уже любит тебя… Руку, мой друг, и едем ужинать.
— Едем. Но я умер, меня нет… Я остался на этом подъезде. Ты видел все?
— Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.
— Моя, ты хотел сказать?
— Твоя, твоя.
— Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?
— Можно.
— Стоит, Миша?
— Стоит, стоит.
— А заметил ты ее скромную ротонду?
— Все заметил. Едем ужинать…
Они взяли извозчика и поехали.
После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:
— Разве почитать еще? спать что-то не хочется.
— С удовольствием, — ответил Шацкий. — Едем ко мне и на всю ночь.
— Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.
— Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, — это уже неблагодарность.
— Согласен, — ответил Карташев. — Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я бы две жизни отдал за одно мгновение.
— Две сотенных.
— Миша, не говори таких пошлостей.
— Ну, бог с тобой… А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее… Понимаешь: она выходит вечером… подъезжает карета… два замаскированных господина подходят к ней и говорят таинственно: «Мы ваши друзья, вам грозит опасность, вам необходимо ехать с нами…» Хоп! Ты садишься с ней, я на козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!.. Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь… И не стоит с тобой об ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала внимания.
— Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.
— Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.
— Ты думаешь?
— Наверно.
Приятели залились веселым смехом.
— Подумает, что я ей изменил? — спросил Карташев.
— Ну, конечно! — ответил Шацкий, сходя с извозчика.
Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись за чтение. Читали по очереди.
В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с таинственным видом заявил, что идет куда-то.
Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: «Куда?» — только приложил палец к губам.
— Приедешь сегодня?
— Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным мраком.
И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.
Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его разбудили прибывшие Корнев и Ларио.
Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде всего Карташева за легкомыслие — как он мог серьезно подумать, что он, Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре чахотка.
— Никакой надежды, — кончил Корнев, — вероятнее всего, этою же осенью все кончится во время ледохода, это время — самый мор для всех таких… Да и лучше…
Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:
— Несчастная!
— Жаль, жаль девочку, — сказал Ларио. — А добрая была девочка… И от Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили…
— Что ж, она знает свою судьбу? — спросил Карташев.
— И знает и не знает, — ответил Корнев, садясь на диван и принимаясь за свои ногти, — как обыкновенно в таких случаях. Перед осмотром говорит: «Хоть осматривайте, хоть не осматривайте, а уж я знаю, что не жилица здесь», а кончился осмотр — смотрит, глаза бегают, спрашивает: «Ну, как же по-вашему?» Доктор замялся, а она в слезы: «Ох, не жилица я!» Стал утешать, говорит, что, если лечиться, — пройдет, — повеселела, слезы вытерла, вздохнула и говорит: «Дай-то господи…» Обыкновенная история… За пять минут до смерти окончательно поверит своему выздоровлению и будет уверять всех, что теперь все прошло… А потом сразу бац, и готово.
— Как же теперь с ней быть?
— В клинику, конечно. Какие уж там машинки, меблированные комнаты… Если можно, похлопочем — даром ее… только субъект ничего интересного не представляет, а уж нельзя будет даром, тогда двадцать пять рублей в месяц: ее денег хватит ей…
— Не хватит, опять можно собрать, — сказал Карташев.
— Я вот, может, урочишком разживусь… не все же голодать, как собака, буду, — проговорил Ларио.
— Все время будешь, — уверенно сказал Корнев. — Ведь ты, как птицы небесные, о завтрашнем дне не помышляешь: есть — спустил.
— Да, вот ты бы посидел в моей шкуре, — ответил Ларио, — три рубля, рубль — какие это деньги? да и то когда попадет! Не больно на них устроишься: только и спустить их по ветру. А были бы деньги, жил бы и я. Ведь жил же в гимназии, когда урочишки были… Прилично жил… Костюмчик приличный… Пиджачок этакий, коротенький, помнишь?.. Очень мило… Пива каждый день бутылочку…
— А-а! покровитель несчастных, — приветствовал ласково Корнев входившего Шацкого. — Всегда приличный, с иголочки, вечно свеж, изыскан и мил…
Шацкий остался очень доволен приветствием Корнева. Он сейчас же впал в свой обычный шутовской тон. Он как-то весь собрался, уродливо поднял свои плечи и, торопливо поздоровавшись со всеми, начал быстро, озабоченно бегать по комнате.
— Все дела, князь, — в тон произнес Корнев, наблюдая Шацкого. — Высшие государственные соображения…
Шацкий мельком взглянул на Корнева и озабоченно продолжал бегать по комнате.
— Вы бы все-таки, граф, присели, а то ваша долговязая фигура не в достаточно эффектном виде, знаете, выходит… получается грубое впечатление этакого, сорвавшегося с цепи…
— Вы, мой друг, имеете склонность забываться.
— Лорд, я прошу вашего снисхождения… Только все-таки сядьте, пожалуйста, а то я чувствую, что не выдержу тона.
— Извольте.
Шацкий повалился на кресло, вытянул длинные ноги и спросил:
— Ну, как же насчет Тюремщицы?
— Ее дело дрянь, — ответил Корнев, принимаясь за ногти. — Она умрет.
— Нескромный вопрос, доктор, — мы все умрем, — когда она умрет?
— Может быть, осенью, может быть, весной.
— Может быть, летом, может быть, зимой, — понимаю… Продолжайте… что мы с ней делаем?
— В клинику помещаем…
— Ну, тогда согласен, что она умрет, и непременно этою же осенью. Пожалуйста, не принимайте за комплимент… Кстати, у меня есть друг… Он опасно ранен на дуэли… Понимаете, кинжалом в грудь… Вы не будете ли добры прописать ему какой-нибудь рецепт… Предупреждаю, это может упрочить за вами репутацию знаменитого врача.
— Лорд, я бедный студент первого курса только и никаких рецептов не даю… Я бы посоветовал вашему другу… кто он?
— Это секрет.
— У него есть рубль?
Шацкий рассмеялся.
— У него половина России.
— Тем лучше. Посоветуйте ему от этой половины России отделить рубль… Понимаете, рубль… и пусть пошлет за врачом…
— Нет ничего легче, как дать глупый совет… Примите это к сведению. Мой друг в таком положении, что ни один смертный его не может видеть. Понимаете?
— Ничего не понимаю.
— Тем хуже для вас. Ну, что в таких случаях дают?
— Это зависит от раны, — пустая царапина — довольно простых компрессов…
— Нет, этого мало… Не можете ли рецептик написать?
— Нет, этого нельзя.
— Вы теряете единственную возможность сделаться знаменитостью.
— Что делать, лорд. Я давно помирился с скромной ролью в жизни… мы люди маленькие. Это вам…
— Ну, конечно… А жаль, жаль… Вы окончательно не можете дать рецепт?
— Окончательно.
— Так гибнут люди из-за эгоизма других. Бедный Николай! Ты умрешь, а я останусь среди этих отвратительных эгоистов.
— Да расскажите толком, в чем дело? — спросил Корнев.
— Да просто ему пришла идея… — начал было Карташев.
— Мой друг, я про твою итальянку молчу.
— Ого, — произнес Корнев, — я вижу, у вас завязались настоящие дела. Это что еще за итальянка?
— О, это секрет!
И Шацкий сделал весело-таинственную физиономию.
— Понимаете… Темная ночь… Дождь как из ведра… Карета… Два замаскированных господина… Дама под вуалью… Хоп в карету… На рассвете два джентльмена… дуэль… на кинжалах… Хоп… ранен… кровь… «Доктора, доктора!..» доктора нет… «Помогите, помогите!..» Никого… Дождь как из ведра… Вздох, и все кончено.
— Ничего не понимаю.
— Еще бы… Сам Рокамболь и тот опешил, как черт… стоит и ничего не понимает… Убил, сам видел труп… и вдруг стоит перед ним живой… Вот, батюшка мой, какие дела бывают… А вы рецепт дать не хотите…
— Позвольте… Уж если вы хотите рецепт, вы должны меня посвятить. Доктор всегда должен быть в курсе тайн — все доктора друзья дома.
— Граф Артур, как вы думаете?
— Я думаю, он прав.
— Гм, а этот подлец? — указал Шацкий на Ларио.
— Зачем же подлец? — спросил Карташев. — Он ведь наш милый оригинал барон.
— А-а!.. Наш милый барон… Как я рад… Здравствуйте… — И Шацкий принялся трясти руку Ларио.
— Здравствуйте, здравствуйте, — отвечал грубо Ларио, — как поживаете, кого прижимаете, с пальцем девять, с огурцом двенадцать…
— Ну, извольте с ним разговаривать!.. То есть никакой порядочности. Ну, как же с тобой разговаривать?
— Нет, ты действительно груб, — вмешался Корнев, обращаясь к Ларио. — Нельзя же, надо помнить, что ухо графа не привыкло.
— Ну, слава богу, хоть один порядочный человек нашелся. Вашу благородную руку, доктор.
— С удовольствием. Но я горю нетерпением, князь, узнать содержание этой таинственной драмы.
— Это надо обдумать… Граф Артур, ваше мнение?
— Я думаю, что мы, лорд, между друзьями.
— Что вы думаете насчет отобрания клятвы… на мече, например?
— Я думаю, достаточно простого слова…
— Слова благородного джентльмена? Вы думаете, Рокамболь ограничился бы только этим?
— Да.
— В таком случае я согласен. Расскажите им, граф…
— Дело в том, что мы уже два дня путаемся с этим… князем… Читаем «Рокамболя», шляемся к Бергу.
— Влюбляемся в актрис и умираем на подъезде. Продолжайте…
— Больше ничего нет.
— А итальянка?
— Певица, — ответил Карташев.
— Обоюдная и нежная любовь, — пояснил Шацкий.
— И уже обоюдная? — спросил Корнев.
— Да врет он.
— Как врет, а подъезд?
— Ерунда! Помог сесть ей на извозчика.
— О-го! — сказал Корнев.
— И после этого получил один из тех взглядов, за которыми следует лишь любовь или дуэль.
— Ну, а карета, таинственные джентльмены, дуэль?
— Фантазия князя.
— Зачем же рецепт?
— Князь находит, что его родители питают к нему недостаточно теплые чувства.
— Очень милая редакция… Граф, mes compliments…[22] Продолжайте.
И Шацкий от удовольствия положил ноги на стол.
— И вот, чтобы убедиться в силе этих чувств…
— Именно, — подтвердил Шацкий, поворачиваясь на бок.
— …Князь хочет прибегнуть… к некоторому давлению…
— Parfait, mon comte [23].
— …и уведомить родных, что по обычаям высшего света…
— Слушайте! слушайте!.. Так говорят в парламентах…
— …он вынужден был драться на дуэли с графом Артуром на кинжалах и был при этом ранен в грудь…
— Совершенно верно.
— …А в подтверждение посылает им рецепт знаменитого эскулапа, который берет за визит сто рублей.
— Верно!
— Да… вот что, — произнес разочарованно Корнев. — Но как по-вашему, это… это не пахнет, мой милый князь, шантажом? — спросил он раздумчиво.
— Дерзко и наивно… Позвольте вас спросить: кто наследник моего отца: я или вы? Надеюсь, я. Моему отцу семьдесят пять лет, и у него столько денег, что его это не стеснит; он дрожит над каждым грошом, а я, его сын, который мог бы тратить пятнадцать тысяч, вынужден собирать милостыню… Кроме того, у него состояние и моей матери, которое уже исключительно мое… По вашим буржуазным правилам лучше затеять с ним процесс… Ну, а мы, люди большого света, предпочитаем не огорчать старика и брать от него деньги в том виде, как он может их давать.
— Но почему же вы надеетесь, что он, отказывая вам в необходимом, даст деньги на такую ерунду?
— А это мой секрет.
— Я думаю, секрет заключается в том, — пояснил Карташев, — что старый князь такой же поклонник большого света, как и наш князь.
— Граф, вашу руку.
— Другими словами, — сказал Корнев, — оба, и старый и молодой, помешаны на большом свете.
— Как вы находите, граф, этого господина?
— Я не нахожу слов, князь, — ответил Карташев. — Он просто ее выдерживает роли.
— Именно.
— Да, князь, с вами выдержать роль, — вздохнул Корнев, — трудно, знаете… гороху надо поесть сначала.
— Ну вот… впрочем, оставим этот разговор… Что бы вы сказали, если бы вам предложить почитать «Рокамболя»? — спросил Шацкий.
— Нет, уж избавьте.
— Читал? — спросил Карташев.
— Не читал и ни малейшего желания не имею этой ерунды читать.
— Но ты себе представить не можешь, как это интересно, — роскликнул Карташев. — Стыдно, а интересно так, что не оторвешься.
— И что там может быть интересного?
— Я вот и сам так думал, а начал, и вот уже два дня…
— Странно…
— Жаль, что нет здесь этой книги…
— Она здесь, — ответил a la Рокамболь Шацкий и принес из передней несколько объемистых книг.
— Послушай, — обратился обрадованный Карташев к Корневу, — куда тебе торопиться? Подари сегодняшний вечер, так в быть, нарочно для того, чтобы самому убедиться.
Корнев колебался.
— Да ведь глупо как-то…
— Мой друг, — сказал Шацкий, — помиритесь с мыслью, что от глупости все равно никуда не денетесь.
— Это как прикажете понимать?
— Очень просто. Жизнь, вообще говоря, глупость?
— С одной стороны, конечно.
— Ну вот: с одной стороны! Поверьте, что со всех… А если жизнь глупость, то и все, что мы делаем, тоже глупость… то есть мы-то делаем всегда только одни умные вещи, конечно, но в итоге получается всегда одна большая глупость. А потому надо попробовать делать глупости — что тогда выйдет? А вдруг умная вещь?
— Оригинально, но не убедительно. Пожалуй, я согласен, — отвечал Корнев.
— А ты, Ларио? — спросил Карташев.
— Я с удовольствием, — я люблю, знаешь, все эти пикантные похождения. Я, положим, читал, но давно, и с удовольствием послушаю.